— Словом, Володька, скачи в Целину. Так и так, мол, объясни ему все на словах… Чин, по меньшей мере, есаула ему обеспечен. Примет сотню… Даже нет — полк! На то я имею особые полномочия. Ждать буду его здесь, в Казачьем. Денька два-три. Не больше.
Растопыренной пятерней свернул Мансур со лба спутанный светловолосый хохол; взглянул отрезвевшими глазами в самую переносицу сотнику.
— Уволь, ваше благородие. А коль силком пошлешь… не возвернусь. Ей-богу.
Твердо переставлял мельник стоптанные в каблуках сапоги по крашеному полу.
Захарка, прислушиваясь к хлопанью чуланных дверей, зло рвал крючки на тесном вороте мундира.
На рассвете прибыл есаул Грибцов. Казаки встали на плацу; железная церковная ограда вмиг превратилась в коновязь.
Есаул встретил однополчанина в правлении. Пожимая руку, усмешливо засматривал ему в припухшие глаза.
— Извини, сотник, оторвал от сладкого дела.
— Вчера, должно, переложил… башка трещит. Кто такой в приемной?
Захарка, проходя, доглядел у стены на лавке глазастого паренька в сером пальто и студенческой фуражке.
— К тебе, от полковника Севастьянова, — пояснил Грибцов. — Приказано сдать из полы в полу. Изволь-с, Студент. Это псевдо, так сказать, кличка, а кто он в натуральном виде, сие мне знать не положено. Сам тебе растолкует. А пока устрой, пускай отоспится. И вообще днем не выставляй его на люди…
Захарка вышел на крыльцо, шепнул Сидорке:
— Отпровадь до себе цивильного. Переднюет, а вечером доставишь. Да гляди, кабы твои бабы не донимали его расспросами.
Выпроводив севастьяновского посланца, он засыпал вопросами давнишнего сослуживца:
— Новости какие там в полку? Из Константиновки зараз?
— Э-э, шалишь… В Багаевскую перебрались, поближе к столице. Большевики уж онучи перематывают во дворце атамана, на Царицын узрились. Дела, сотник, разворачиваются… Встанут после весенней распутицы дороги, даванем, и юшка из краснюков потечет. А новостей в полку вроде бы особых нет. Разве вот начальника штаба назначили… Из свиты Гнилорыбова, ротмистра Королева. Чистоплюй, белоручка… И сволочь, по-моему.
— Знаю Пашку. Коноводство его вон… А сотню мою кто принял? Али все хорунжий Востриков исполняет?
— Четвертую? Как же… есаул! Из верховых станиц, вчера явился с назначением. С офицерами у нас полный порядок сейчас. Личный состав, правда, не доведен еще до штатного расписания. Вот мы разъехались с приказом о призыве пока пяти очередей. Я попал до вас в хутора. Полусотню взял — соседство больно тут опасное… В Целине. Сказывают, ваш, казачинский?
— Наш…
Захарка стащил шинель. Дозастегивая забытые в спешке пуговицы на мундире, заколебался:
— Погоди, Василь Степаныч, а чего — я раздеваюсь? Тебе атаман нужен. Так пошли. Зорюет он. Разбудим. Отец в курень перекочевал со своей канцелярией, а эти казенные хоромы мне на пока предоставил. Семейство мое поглядишь. Жинку знаешь, а наследника не видал…
Ворошил обеими руками есаул всклокоченные жесткие волосы, хмурил крутой лоб — прикидывал вслух:
— Казаков держу на плацу. Развидняет, народ нужно собрать. Дело-то мое: взял у атамана списки, объявил поименно — ив строй. Ни коновалов, ни докторов. В седло всем, у кого руки, ноги. Было бы чем брать шашку.
Не попадал Захарка в рукав тесной шинели; чертыхался, изгибаясь, ловил его за спиной. Вдел. Заправляя под накладные плечи погоны на мундире, подмигивал есаулу, мявшему нерешительно папаху.
— А колокол для чего?
— Набат? Не-ет. Звон в ваших краях подымать не следует. Созвать выборочно, по списку.
— Можно и так загадать, — согласился Захарка. — Поручим моему вестовому, вмиг сорганизует.
На крыльце, кликнув урядника, есаул распорядился разместить пока казаков в правлении; строго-настрого предупредил, чтобы не разбредались по сватам да кумовьям. Сойдя по ступенькам, топтался на бурьянной подстилке.
— Да, Шеин, снаряди с полдюжины добрячих казаков. Пускай помаячут по буграм в сторону Целины. К полудню, если не застанут нас тут, укажи им Веселый…
— Будет сполнено, господин есаул! — Урядник, лихо кинув к козырьку руку, прищелкнул каблуками.
Возле атаманской калитки есаул придержал хозяина за плечо. Кивая на разгоравшуюся полоску зари по бугру за Хомутцом, с тревогой спросил:
— Не наведывается сам-то, хуторянин твой, до семьи?
— Пока не было, вот третьи сутки… Секреты мои расставлены, засады. Брат его побывал ту ночь, с разъездом заворачивал. Не открывали мы себя: овчинка выделки не стоит.
Захарка заметил: ответ успокоил есаула.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ветерок тянул с Маныча — пресный, отбивающий резко илом, дождевой водой и размокшим бурьяном. День серый; солнце, недолго погуляв после восхода, укрылось за плотную мглистую корку, задержавшуюся над хутором от вчерашнего дождя. Малый ветерок, а плац подсушивает.
Возле колокольни с криком мечутся галки; по всему, они прилетели с теплого края недавно, обживаются на родном, забытом за зиму месте заново. Гортанный крик их глушит, мешает улавливать иные слова, какие зачитывает низкорослый, лобастый есаул. Ремни и кобура на нем новехонькие, ярко-горячей окраски; из такой же кожи сплетен и поводок к нагану. Привлекает кавказская кривая шашка в черных ножнах с серебряной чеканной вязью.
С есаульской шашки Мансур перевел глаза на крестик; с тоской и завистью окидывал галочий грай. Позавидовал вольной птичьей радости. Громко высморкался; вытираясь о полу шинели, опять стал оглядывать плац. Голос есаула доставал уха, но смысл не трогал сознание. Одно слово заполнило до краев, под завязку: «мобилизация». Произнес его утром Сидорка Калмыков, без стука ввалившийся в хату с горбоносым чернявым казаком из чужих:
— Собирайся скорей, Мансур, и на плац. Донская власть объявила мобилизацию. Наша очередь попадает. А вот и фамилия твоя значится в списках… Расписуйсь.
Уходя, Сидорка предупредил по-хорошему:
— Да гляди, Володька, без дуриков. Строго ко времени являйся. При всем оружии и с конем. Малость замешкаешь — каюк. Закон военного времени, сам должен знать.
— Казак я чи шо? Откуда у мужика казенный конь? — попробовал он огрызнуться, не успев еще полностью осознать всей беды.
— Кровного подседлаешь.
Всю беду, во весь рост, он увидал, взглянув в глаза матери. Подседлывая возле сарая Абрека, крутореброго, сухопарого горца мышастой отмастки, горячечно прикидывал, какими балками безопаснее прорваться на станцию Целину. Клял себя по-матерному — третьего дня отказала в услуге Захарке Филатову. Борис поймет, простит. У ворот повернулся: мать. Прижалась к дверному косяку, простоволосая, с съехавшим на острые старческие плечи пуховым платком. Не плакала, не стенала — глядела. Разбирал поводья, потупившись, сказал:
— Что ты, мама, убиваешься… Куда я денусь? Окли-чут на плацу, та и годи. По хатам. Рази эта война? Игрошки. Погарцуем на конях…
Сошла горячка, остыл. Не колеблясь, взял направление на плац. Сбивая Абрека на малый шаг, всю дорогу до церкви подыскивал себе оправдания: «Спалют, собаки, ветряк и подворье. Да и батька с матерью плетьми засекут до смерти. А воевать? Не стану ж я в Борьку целить али шашкой!.. Так, для отвода глаз…» Кто-то сзади ледяным голосом спрашивает: «А он, Борька, тоже будет отводить глаза?..» Мурашки высыпали по спине. Не утерпел, оглянулся. Ни за что ни про что секанул Абрека; выравнивая скачки, с остервенением выругался.
—. И срубит башку! Кому до того дело? Мне же…
— Эй, Мансур!
Из-за плетня на гнедом жеребце вывернулся Стефан Мартынов, белоусый, краснолицый казак с вечно облупленным носом и нестухающим смешком в синих прищуренных глазах. Кинув туда-сюда взглядом, спросил усмешливо:
— С кем эт ты беседу ведешь?
— С Абреком.
— Ништо так…
Прилаживая дончака к горцу, Стефан покосился на порожние плечи Мансура.
— Погон и на тебе нету. Стыдоба. Еще по осени куда-то ткнула баба на радостях — и концы. Весь курень перерыли. Как быть?
— Мои, во…
Володька высунул из кармана шинели зеленый кончик погона. Казак заметно взбодрился — не один предстанет беспогонником на глаза начальству. Поправляя синюю фуражку на белом, как сметана, чубе, с усмешкой возмущался:
— А сатана их знала, спонадобятся они али не? В прошлом годе ты думал, что ноне воевать зачнем возле своих куреней промеж собой? То-то. Да и пору для войны выбрали… Не могли обождать, отпахался, отсеялся бы люд. А потом уж — за шашки. Коль охотка не пропадет. До уборочной и повоевать можно. Эк, не-е… А — сена?
— Чудной ты, Стефан, ей-бо, послушать сбоку. Погляди, на плацу творится…
— Батюшки светы! Ярманок чистый, право.
Привстав на стременах, он с деланным испугом оглядывал забитый хуторянами плац. Призывники выстроились уже у церковной ограды; лошади в поводу. Перед строем кучковались старики, атаман и войсковое начальство; за ними — цветной разлив бабьих платков и шалей.
— Прособирались мы с тобой, Мансур, — упавшим голосом проговорил Стефан. — Никак остатние…
Володька подбадривающе мигнул:
— Без нас свадьбу не зачнут, не пужайся. Мы самые главные дружки. И не выкликают еще. Вон едут, не торопятся.
— Ага, ага, Тимка Волков на белой Крале! А с ним кто? Не угадаю. И лошадь чужая…
— Дружка позабыл, ха! Терентий Буров.
— Тере-ешка-а?! — округлил глаза Стефан. — Дак на его… похоронка! Мы его и поминали.
— Из плену он. Вчера как вернулся, — пояснил Володька, знавший в хуторе все свежие события.
— Ишь он! Взаправду он, Терешка…
— Брехать стану? — обидчиво нахмурился Мансур. — Мы уж с ним успели пропустить за воротник ввечеру.
Рысью обогнули церковь. Спешились, встали в самый хвост.
За есаулом, будто прикипев к его локтю, стоял плечистый урядник с румяным бритым лицом. Он держал наготове какие-то бумажки. Поодаль — кучкой держались около Кирсана Филатова хуторские старики. Насуплены седые лохматые брови; сурово ощупывают глазами ломаный строй — сынов, защитников Дона и казачьей вольницы. Среди разномастных папах Володька угадал старенькую, забитую мучной пылью овчинную шапчонку батьки. Хозяева донской земли оттеснили его к ограде.