Захарка недовольно нахмурился; круто меняя разговор, спросил:
— От Студента других вестей за ночь не поступало?
— Покудова молчит. Срок-то еще имеется: до завтрашнего утра.
Раздумывая, Захарка тер колючий подбородок; перехватив испытующий взгляд есаула, отпустил вестового:
— Вон.
Потоптался у своих ворот Сидорка, не осмеливаясь взяться за щеколду. Почел выгодным для своей персоны не являться пока на глаза бабе, не наступать на болючую мозоль. «Нехай охолонет трошки…»
Раздумывая, до кого бы затесаться на пасхальные объедки да опохмелиться, он наскочил за правлением на ораву хуторцев, «мобилизионников» из вновь созданного есаулом Грибцовым полка. Окружили, ржали на всю улицу, как жеребцы; насмехаясь, выспрашивали все подробности вчерашней оказии. Тянули в компанию; не выставляя напоказ обиду — иначе засмеют вконец, — сослался на службу;
— Не, робя, ослобоните… Вчерашнее было вчерашним, а ноне обратно служба. Не, не, бегу.
Вырвался от веселых дружков, не оглядываясь, свернул в проулок. За левадой казаков Волковых столкнулся с Володькой Мансуром. Шел тот пеши, при оружии; за ним устало переставлял ноги мышастый горец с впалыми, белыми от засохшего рассола пахами — видать, сделал порядочный за ночь пробег. Поздоровались через силу.
Не хотел Сидорка останавливаться, но ничего затаенного, насмешливого в голосе мельника не учуял. Праздно полюбопытствовал:
— Откуда ноги волочишь?
— В разъезде черти таскали… Двое суток из седла не слазил.
Прилаживаясь к чужому кисету, Сидорка умышленно спросил не то, о чем бы хотелось выведать:
— За Маныч подавались?
— Не, возле самой Целины кружили…
— Ужли? А мы тут Великий день вчера провожали… Влетел я, паря, так влетел… Во, смехота! Сроду во всем хуторе такого ни с кем не случалось. Так ты не слыхал? Брешешь, Мансур, не прикидывайся.
— С перепою ты должно, Сидорка, — добродушно огрызнулся Володька.
Недоверчиво щурил урядник зеленые кошачьи глаза. Скручивая из полоски старой газеты козью ножку, велел побожиться:
— Божись.
Мансур хмыкнул:
— И впрямь ты… после самогонки. Не успел опохмелиться?
Скривился Сидорка, будто волчью ягоду раздавил зубами; стискивая лоб, сознался:
— Разваливается башка… Вот шукаю, где б стулить ее трошки.
— А вот хата моя…
Сидорка обрадованно хлопнул догадливого мельника по погону.
Хозяин оказался на диво хлебосольный. Стариков не было. Сам уставил в горенке стол и печеным, и вареным. Самогонка всегда водилась в хате под иконостасом, за кружевной накидкой.
После второго разлива Сидорка «стулил» разваливавшуюся голову; шлепнул по лбу, обрадованно объявил:
— В аккурате.
— Жуй, жуй, — угощал Мансур, подсовывая тарелку.
— Послушай, Володька, — Сидорку тронула его щедрость, — а что ты до сей поры байбакуешь? Ить мы с тобою годки. Детва моя уж вон какая… Из нашей всей череды один ты в холостяках.
Скаля щербатый рот, Мансур отшучивался:
— А к чему ярмо? Хватит, что у друзьяков есть жин-ки. Одного как-нибудь не обделите…
— Ха, штукарь! Так зачем тебе, к примеру, моя баба? Ить оно что конский лишай.
— Не кажи-и… Я-то вкус на то имею. Кому, может, конский лишай, а кому, гляди, на сапой видится… Оно вить поблизу да за дармовщину всегда кажется черт-те чем. А я издали наглядаю. Сходит за кусок скоромного пирога. Вот этого…
Поддел ладонью, как грабаркой, с жестяного листа увесистый ломоть пирога с поджаренной коркой, потряс над столом и шмякнул прямо на скатерть перед гостем.
— Во, пробуй. Это Дашка твоя.
Гость оборвал смех; укладывая на колени кулаки, навалился на стол.
— Брешешь, Мансур… К чему эт ты, а? Про Дашку мою… Все уж ты прослышал.
Мансур, наполняя стаканы, укорял:
— Репьях ты, Сидорка, ей-богу. Скажи хоть, стряслось что? Ни сном ни духом не ведаю. Дашку свою прихватил с кем, ага?
— Угадал, паря. За садами…
По выражению глаз мельника Сидорка понял, в самом деле не слыхал еще. Обрадованный, рассказал со всеми подробностями о своей промашке; силился высветить все в смешном виде.
Мансур не ржал, похабно не подмаргивал. Насупившись, слушал с необычным для его легкого нрава напряжением и участием. Только и заметил упавшим, поблекшим голосом:
— Лизавета, она мастерица на такие штуки…
Муторно заныло под ложечкой у Сидорки. Чуял, взболтал что-то потаенное и болючее в мельнике. Проникся вдруг доверием к нему. Пододвинулся вместе с табуреткой, положил ему на колено руку, попросил прощения за давнишнее:
— Не имей греха, Володька, за тот арест… Не по своей воле я. А что калмыков брал с собой, так иначе как? Дурило ты вон какой, обезоружить можешь. Знаю…
Мансур отмахнулся.
— Забыл уж…
— И ладно.
Умостил Сидорка локоть возле ломтя пирога, наклонившись, обдал сивушным перегаром:
— Не помог ты нам, Володька… А жаль.
— Об чем ты?
— Не догадываешься? Вот, вот… А ить он друзьяк твой наипервейший… Борька. Поехал бы в Целину ты, гляди, обернулось зараз иначе. Может, послухал бы он…
Нервный живчик забился в веке. Придавил Володька его большим пальцем. С непривычки глядеть одним глазом заморгал, сбивая накатившуюся слезу. Растеребил, чертов Заяц, свежую рану. Опять встал в памяти недавний разговор с Захаркой, его странная просьба. И опять дало знать о себе колючее желание: чем занимается все-таки сотник по ночам в атаманском кабинете? К полку есаула Грибцова не причастен; взвод калмыков, какими помыкает Сидорка, ведет свою, обособленную от их полка службу, тихую, незаметную, подернутую ночным покровом.
В самом деле забываться Володька стал. Эта чудная мобилизация, необременительная служба в казачьем полку… Ему, унтеру, георгиевскому кавалеру, дозволено проживать дома, на отделе от палаток, разбитых на выгоне. Побывал в степи, в разъезде проветрился и — вольный казак. Опять на неделю. Чем не служба? А Борисово дело, как и думал, — табак. Спадет полая вода в речках, установятся дороги, казаки выступят. А что он поделает со своей жменькой сопляков? Уметется за Маныч… И там такие же станичные отрядики; каждый партизанит в одиночку за своими левадами. Без оружия, без офицеров, без лошадей. Выдавят их донцы из области как пить дать, будто сыворотку из портошного молока. Жаль, парень Борис добрый, на весь хутор. И — рубака! Недаром Захарка вертится возле него, готов даже есаула посулить, лишь бы склонить на свою сторону. «Эх, нужно бы все-таки самому съездить тогда на Целину… — с огорчением подумал он. — Кого, интересно, посылали?»
Успокоив веко, Мансур потянулся к бутыли.
— Ты бегал?
Сидорка перестал жевать.
— До Бориса, спрашиваю, сам мотался? Подсылали кого?
— Не положено знать…
— И не нужно, — согласился Мансур, подавая стакан. — А Захарка, хочешь знать, в потайку не играл со мной. Все до последку выложил. Ну, перехиляй.
Крякнув, Сидорка ткнулся сморщенной мордой в рукав. Доглядев, хозяин не пригубливает свой стакан, подумал, обиделся.
— Пей, пей, — примирительно закивал чубатой головой. — На глаза до него не казались… Подметнули письмо. И что думаешь? Надбегал.
— Бо-орька? Он был в хуторе?!
Сидорка привалился к простенку. Заглаживая щепотью по привычке редкие усики, тщетно маскировал прореху на губе.
— Ага. Явился в назначенное время. Чудок пора-не даже. Позавчера стряслось, вечером. Вошел, поздоровкался. На лавку сел. Грит, получил, писульку твою… К Захарке эт обращается. Глазищи у самого — во! Наган на самом пупке, кубур откинутый. Наготове, словом. А саблища… по полу волочится… Длин-нюща-ая-я! Ей-бо. Побожусь. Отродясь такой сабли я и во сне не видывал. А глянул бы ты, Мансур, на его кобылицу… в чулках вся чисто, лысая… Зверь! Сама кидается зубами до горла. Да норовит, стерва, офи-церьев…
— Казал что он? — Мансур облизал пересохшие губы.
— А ничего… — Сидорка вдруг сник. — До ветру, грит, с вашей бумажкой сходил. С тем и пропал. Пригрозил только: мол, ежли семью мою тронете хоть одним пальцем, на дне Маныча разыщу.
— Брешешь все ты…
— Вот те хрест.
Володька недоверчиво усмехался, ворочал шеей:
— Балачки те слыхали. И про саблю, и про кобылу…
Грохнул Сидорка об стол кулаком, выкатил дуром зеленые зенки.
— Балачки?! И Захарке балачками все то представляется. А поди вбей в его упрямую башку… Ему поручил полковник Севастьянов пригорнуть Бориса до нас, до казаков! А он? Вертит хвостом… Глупой Сидорка Калмыков, не видит. А Сидорка ви-и-дит! Чин, обещанный полковником, жаль отдавать. Кому бы? Хохлу! Да самому сотнику ни в жисть до есаула не дослужиться, а тем паче на такой должности, как теперяшняя.
— А чем должность плоха? — Мансур подливал масла в огонь. — Строевой службой не обременены, в караулах не стоите… А ежли, сказать, бой какой, башку не подставлять под шашку.
Сидорка зло опалил взглядом.
— Ага, не подставлять… Ну и с бабья кровавую юшку по ночам выдавливать, гнуть салазки дедам столетошним… Эт тоже не мед. И прямо скажу, не наше, казацкое, дело. Вон, антилигенты нехай… Одного уж подпустили в Целину, в самый отряд. Ага, грамотей, шибко писучий, шельмец… Доносит на бумажках про то, какие дела творятся в отряде у Бориса…
Засиделся гость до захода солнца. Всю жизнь, пока росли, они дрались: ни на шаг, ни на полшага не уступали один другому пыльную хуторскую улицу, голызину в камышах Хомутца, кусок плаца возле церковной ограды, покрытый истоптанным, смешанным с землей и кровью снегом… Дрались во всю силу молодых, зудящих от роста кулаков, бились в кровь, бесщадно, лихо; по малолетству не утруждали себя думками, что распаляет в них взаимную вражду. Теперь сидят за одним столом, пьют из одной бутылки, путая стаканы.
Возле хаты оборвался конский топот. Сидорка прилип к оконцу.
— Так и есть, по мою душу. Калмычонок наш, Ман-жик… Угадываю, конь его серый.
Вскочил с табурета, нетвердо держась на полусогнутых ногах, облапывал простоволосую голову.