Забурчало в животе, к горлу подкатила дурнота: захотелось есть. Вспомнила оставленный впопыхах узелок в бедарке. Пелагея, свояченица, натолкала в него вместе с одежонкой и тряпьем для пеленок, сдоби, яиц и сала от пасхального стола. Лопалось терпение; силком удерживала себя, чтобы не выбраться из логова. Извертелась вся чисто, пробовала уснуть, дождаться ночи. Чаще и настойчивее толкался он, будто тоже просил еды.
Смежила веки, сморенная голодом и тревогой. Вскинулась от кочетиного крика; в самое ухо заорал — знать, забрался на чаканный гребень навеса. Не раздумывая, разворочала логово, выглянула; яркий свет стеклом резанул по глазам. Ссунулась с приклада. Выбирала из козьего платка устюки, стряхивала юбку, кофту.
На лай черномордой белой шарки из кухни высунулся парнишка в ситцевой рубашке в полоску. Потирая стриженную овечьими ножницами голову, насупленно оглядывал невесть откуда явившуюся пришлую. Побирушка, так нет — одежда справная. Не мотается за плечами и латаная торба.
— Маманька дома?
Собственного голоса не узнала Махора. От одной думки, какие она должна произнести слова, в лицо кинулась кровь. Косясь на настырную собачонку, норовившую ухватить за подол, силком выдавила:
— Христа ради, подай водички, хлопчик… А коли найдется… и корочку хлеба…
Парнишка вскинул голову на скрип чуланной двери, обрадованно закричал:
— Ма! Побирушка вота…
От куреня подходила казачка. Разодетая. В шерстяной зеленой юбке, в гусарах и ярко-красной блузке с коротким рукавчиком. Сцепив под грудью голые до бесстыдства руки, встала поодаль. Не торопилась расцепить крашеных губ — шевелила подведенными печной сажей кончиками бровей.
В тугой комок сжималась Махора. Не знала, куда девать порожних рук, вздутого живота. Даже рада, что под ноги кидается шарка, лишь бы уйти от обжигающих глаз.
Чуя настроение хозяйки, собака и вовсе вылазила из кожи. Топорща загривок, смелее подступала к волнующему пахучему краю чужой юбки; уже не лаяла, а сипло хрипела, скаля гнутые острые зубы.
Сжалился парнишка. Схватил с завалинки кнут, опоясал ее поперек. Взвизгнув, втягивая под задние ноги хвост, она кинулась за сарай.
Повела казачка дебелым плечом: проходи, мол, в кухню, выставилась. Сама вошла первая. Скрипя гусарами по смазанной доливке, резко, угловато поворачивалась от плиты к стенному поставчику. Грохнула деревянную солонку об стол; пошвыряв в поставчике, достала обгрызанную ложку. Хлеб не резала — отломила, втыкая в подгорелую корку большой палец. До краев наполнила обливную чашку загустелой лапшой, круто отдающей гусиным потрохом. Сцепив опять руки, кивком указала: ешь!
Махора несмело придвинулась. Задерживая дыхание, зачерпнула ложкой, с полпути вернула ее в чашку — рот перекрестить забыла.
— Уж думала, нехристь… Ну, ешь, ешь.
Сглотнула Махора клубок слюны.
— Что ж эт, побираешься, а сама вона, вздулась. Навроде почки на ветке. Вот-вот лопнешь. Либо и мужик где есть, а?
Не отрываясь от чашки, Махора мотнула головой: понимай, мол, как знаешь. Хозяйку неопределенность не устроила, потребовала ответа ясного:
— Мужик-то где же?
— Нема… Одинокая.
— Выходит, без венца забрюхатела. Так, так…
Непонятно: осуждала или жалела? Выпроводив сынишку за калитку, продолжала расспросы:
— Пристанище имеешь али так, меж двор?
— Возле добрых людей…
По проулку — топот копыт. В дверь заглянул парнишка. Быстро-быстро забегал зелеными глазами.
— Ентот дяденька веселый проскакал, что ночевал у нас в горнице. Губа еще верхняя у него чудная, похоже как у зайца. И те калмыки с им…
— Остановились возле кого?
— У батюшкиных ворот. Там офицер ихний поселился.
Казачка, меняясь в лице, двигала бесцельно по столу солонку.
— Ну, будя, девка… По-нужному я должна зараз кликнуть тех казаков. Но… не сучка же ты. Понимаю, сама ить мать… Словом, с брехней своей дальше моей калитки тебе не уйти. Доедай, доедай. Чего уставилась? Жинку какого-то важного краснюка шукают. Ховается у нас в хуторе. Другие сутки уж… Чижолая баба, на сносях.
Сообщая вести, достала из поставчика начатую хлебину.
— Вот, возьми. Ни слухом ни духом не зрила я никого. Как явилась, таким путем и убирайся с базу. А то постоялец мой, гляди, явится. Ваш, хуторной…
Выкатываясь задом из кухни, Махора никак не могла засунуть в пазуху под ватную кофту хлеб. Кланяясь, роняла на пятнистые от матежей щеки ядреные слезы — благодарила.
Казачка подперла жердиной за собой кухонную дверь. Нарочно не оглядывалась, чтобы не видать, к какому плетню направится пришлая. Строго окликнула собаку, с лаем кинувшуюся было в леваду:
— Бельчик, не сметь!
Укрепила костяной гребень, удерживавший на затылке узел каштановой косы, вышла за калитку.
Постоялец ввалился в курень за полночь. Не зажигая света, гремел коваными каблуками, разувался. Сквозь дощатую перегородку слышно, как сбрасывал ремни, одежду. Скрипнул стул — уселся, знать, курить. Погодя зашлепали босые лапы по горнице. Вот, у занавески, отделявшей боковушку от передней, затихли.
— Васена, спишь?
— А то? Вторые петухи проголосили…
— Задёржка вышла… Скажу что тебе…
Сидорка присел на кровать. Нащупал поверх одеяла ее руку, уложил к себе на колени. Поглаживая шершавой, провонявшей конским потом ладонью гладкую кожу, воркующе нашептывал:
— Посметюшка моя… расписная краля… Уж чисточко жданки полопались; покудова вырвался до тебе. Коня запалил…
— А не брешешь?
— Вот те хрест!
Наваливаясь, наугад щекотал усами голую шею.
— Сказать чего хотел? — она обдала его кудри горячим дыханием.
— Ты про что? Ага! Изловили ить ту… Нашу хуторскую. Вот, вечерело… Метила на ерик, в камыши… Спасибо, детвора доглядела. Ушла б, ей-бо. Сотник содрал бы живьем шкуру. Сулился. Ховалась у кого-то. Хлебина начатая в пазухе.
Ознобом взялось у казачки в середке: «Выгнала ить с базу на погибель… А чем она, баба, виноватая? Вдобавок с пузом…» Высвободилась из объятий случайного, скоротечного ухажера. Поджала колени в ответ на прикосновение его руки — просил подвинуться к стенке, опорожнить ему место.
— Куда подевали ее… неудалую?
Встревоженный внезапной переменой вдовы, Сидорка с живостью выкладывал служебные дела:
— В Багаевскую переправили… Вот возвернулся, даже сотнику не доложился. Там ее растребушат — с опытом народ. Не доносит и остатнюю неделю своего красного наследыша…
Силился запустить руки под одеяло, но она крепче сдавливала коленями подвернутый край.
— А мужику ее писульку подметнули… Хочешь, мол, жинку вызволить, переходи на нашу сторону. Указали до вас в хутор. Вот явится, ветреней… Сотни две казаков оцепили сады. Ага. Воробей не прошмыгнет. Скрутим крыла соколу… Да ты чего, Васенка?
Вдова отозвалась не сразу; поворочавшись, улеглась удобнее, присоветовала — корец колодезной воды опрокинула на хмельную голову:
— Ступай спать.
— Вчерась жа не брыкалась…
— Вчерашнее быльем поросло.
— Посметюшка моя, краля ненаглядная… Ну?
— Лапы убери!
Желая как-то сгладить крутой поворот в своем поведении к ласковому, пригожему в бабьем деле казачку, высказала:
— Кобыла тоже… ежели ее каждый божий день понукать без ума, то и та вскорости ноги таскать перестанет. А баба не кобыла…
Умёлся Сидорка из вдовьей боковушки. Придерживая исподники, ступал на пальцы, боясь задеть в передней скрипучую половицу.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В Великокняжескую въехали под вечер. Скрадывая путь, пересекли железное полотно против вокзала. Степняки, раздувая ноздри, сторожко, неуверенно ступали по каменным плитам перрона. Придержал Мишка Огонька; задрав голову, оглядывал красно-кирпичное станционное здание. Догнал у деревянного мостка через пойму Чапрак.
Дорогу загородили телята. Под ляск кнутов, дуром, с ревом лезли в проход меж шатких перилец. Перенял Мишка сердитый взгляд командира — галок ловишь, отстаешь; делал вид, будто любуется вечерним палом, поджегшим воду Чапрака.
Осаживая кобылицу у глинистого обрыва, Борис с усмешкой наблюдал за белобрысым хлопчиком, оглушительно стрелявшим волосяным нахвостником. Свежий синяк на обветренной скуле живо напомнил свое детство. Мигнул. Тот, смущенно прикрывая грязной ладонью синебокую половину лица, косил здоровым глазом.
— Сдачи-то дал?
Попался под руку завалявшийся в нагрудном кармане мундира винтовочный патрон. Все равно винтовку с собой не таскает. На лету вцепился в него хлопчик. Мишка осуждающе хмурил брови: эка, добром каким раздаривается.
Перескочили мосток. Тут же на взлобке, с левой руки, придержали повода у въезжей — длинного дома из красного кирпича. На дубовых дверях — амбарный замок, ставни запрогонены.
— Сбег небось гостинщик с кадетами, — предположил Мишка.
— А то усилить…
Не думал Борис таскать за собой хвостом вестовых — уморились, да и кони едва держатся на ногах. Поколесили за сутки по степи! Дорогой еще решил первым делом устроить во въезжей отрядников, а самому побывать в штабе обороны или исполкоме — окромя где ж ему быть, Шевкоплясу? Забегал в полевой штаб, в экономию Мяс-нянкина, прилепившуюся к манычским плавням неподалеку от Казенного моста, не застал. Писарь, длинноволосый парень в форменном картузе с желтым кантом, сказал неопределенно:
— Пошукайте на станице.
Не хотелось стеснять тетку Евдокию, но не под забором же ночевать? В чулане, да постелит. Скрипя седлом, поглядел вдоль улицы; живет она в этом порядке. В самую калитку ткнулся. Угадал по резному крылечку и цинковой крыше саманный беленый флигель с тремя окнами; признал и нераспустившиеся акации вдоль забора. Когда же он видал родичей в последний раз? Зимой не заезжал, когда преследовали офицерскую колонну Гнилорыбова. Не выбрал времени заглянуть и вот, прибегая на 2-й окружной съезд Советов. Давно бывал, перед германской.