— Хоть бы поздоровкался, — подсказала мать, укоризненно качая головой.
Поискал Марк, куда бы пристроить папаху — все гвозди позаняты. Смущенно копыля припухлые губы с густым темным пушком, подошел, неловко протянул руку.
— Видал уж вот… Через путя проезжали, спроть вокзала.
— Не задержал чего же? — спросил Григорий.
Марк с недоумением взглянул на него.
— Издали еще признал… В бинокль. По белоногой лысой кобыле.
Григорий опять встрял; въедливость в голосе гольная:
— Устава караульной службы, товарищ комиссар труда, давно в руках не держал.
Сошла с мальчишеского загорелого лица смущенная усмешка; присев, сердито выстукивал пальцами по столу, как на телеграфном аппарате.
— Отвыкай, братка, от своих унтеровских замашек, не старый режим…
Разговора до тонкости Евдокия Анисимовна не поняла — учуяла дерзость в голосе меньшака. Приструнить словами не нашлась, но и безнаказанным паршивца оставить не хотела. Молчком сдернула со стола новую клеенку, желтую, с розами. Складывая ее, глядела с издевкой: не велик барин, полопаешь и на голых досках. Марк, не замечая ее настроения, с набитым ртом указывал на полку, где темнела бутыль. Поняла, на что метит.
— Чего тебе?
— Глоток… В рот всухомятку не вгонишь.
Подвернулись вдруг слова. Выпустила тряпку в ушат с горячей водой, утирая руки, подходила.
— А вот возьму за чуприну твою колючую да натаскаю всласть…
Обезоружил поганец покорливым взглядом. Потопталась, сметая со стола ладонью.
— Ишь моду подцепил. Куда старшие, туда и он. Бурча, все же нацедила в стакан.
Марк, подмаргивая братьям, выпил лихо, не поморщившись. Не отрываясь от чашки, делился новостями:
— Бегут, как крысы, учуяли паленое… Вагоны все позабиты. Снаружи — на каждом крюке висят. Вся Украина перекочевывает в Царицын. А с полчаса назад специальный поезд из Ростова подкатил — исполком Донской республики…
— Немцы забрали Ростов? — спросил с тревогой Борис, отрывая локти от подоконника.
— Пока у нас… Правительство Донское явилось в Великокняжескую. Мы остались единственные красные по всей области. Мобилизацию будут проводить среди казаков округа. Агитационный поезд прибыл. Сказывают, весь чисто из казачьих офицеров…
— Навоюют казаки, — Борис с сомнением качнул головой. — Вон наши, заманычские… Зимой одни куркулис-тые старики шипели. Фронтовики посмеивались в усы. А после воззвания Богаевского как, скажи, побесились…
— В твоем отряде их много?
— Есть… Эти уж сколько с седла не слазют. Сейчас спробуй сагитировать. Из нашего брата, мужика, какой мало-мальски посправнее, тоже хвостом крутит, норовит в казачество.
— Хохлы, казаки, они ведь разные бывают.
— Не про то речь. Беда в другом. Земля — одна. А посулов на нее много. Атаманы сулят, сулю и я. Мужик знает казачьи привилегии. Он веками спит и видит их. Одно… трет лоб: не набрешут, мол, атаманы? А на мои посулы и вовсе в потылище чешут. — Борис брезгливо скривился — А мужик? Ему давай землю, казачьи привилегии. Вот она в чем, сила атаманских посулов.
Григорий, растирая бритый подбородок, подсказал:
— А у тебя… Декрет о земле. Ленин писал.
Пятерней своротил Борис русую глыбу буйных волос, навалившуюся на лоб.
— Ленин, гм… Хочешь знать, Ленин для нашего мужика что икона Николы Чудотворца: черного слова об нем не услышишь, но зато не узришь, чтобы молились.
— Гнешь куда-то. Не понять…
К самому горлу подкатила полынная горечь. Захотелось Григорию присесть на пустовавший стул, но решил выстоять — разговор, кажись, затягивается в крепкий узелок.
— Приземлять его нужно, Ленина. Ну, как бы тебе сказать… — Борис с мучительной гримасой подыскивал слова. — Уж наверняка завтрашнюю нашу жизнь он прикидывает вовсе иной. А как? Грамотеи мы все известные…
Григорий заседлал стул. Неловко стало перед самим собой за глухую, невесть откуда вспыхнувшую неприязнь к двоюродному брату. Службы, вахмистровской закваски в нем больше, не то в отряде уже набрался гонору? Приучая набок не отросшие еще волосы, неуверенно подал совет:
— Читать можешь сам… Про все это в книжках у него небось сказано.
— Когда читать-то? — Борис простодушно усмехнулся. — Клинок больше в руках держишь, нежели в ножнах покоится. Сымем контре голову, тогда за книжку возьмемся.
Подмигнул младшему Колпакову, спросил:
— Как ты, комиссар?
Переступив порог, Марк сразу почуял неладное меж братьями. Исподтишка приглядывался. В Гришке все кроется: нервно гоняет языком во рту цигарку, хрустит пальцами, выстаивает на ногах… А почему его так задевают слова Бориса? Разговор как разговор. Человек высказывает наболевшее. Может, произошло тут что до его прихода? Так — нет. По поведению матери не заметно.
Развернулся к Борису; на вопрос его неопределенно кивнул, но заговорил о другом:
— Когда ты проезжал со своей охраной, мы в аккурат поховались в вокзале. С момента на момент ждали состава. Позвонили с Маныча, разъезда: Маруся-анархистка следует, мол, встреньте хорошенько. Потому никого и на перроне не оказалось.
— Какая еще Маруся? — спросил Григорий.
— Черт ее знает. По Украине шлялась. Хлопцы — ух! Чубы! А кони?! Из теста будто слеплены.
— Слыхали, — подтвердил Борис. — Морячок до нас в отряд притулился на днях… Бедовая девка, рассказывает.
— Насилкбм стащили из вагонов. Сотен до двух откормленных головорезов, — горячо продолжал Марк. — Подмогу вызывали. Сам военный комиссар являлся, Каменщиков. Мать-перемать, с маузерами… Даешь зеленый флажок на Царицын! Ну, обошлось… Усовестил. Отвели им участок обороны за путями, взяли на довольствие…
Завязался разговор и между старшими. Легкий, со смешками, без скрытых и явных подковырок со стороны Гришки. Марк начал уже сомневаться: был ли у них до него какой раздор? Может, почудилось? Хотя Гришку-то знал: настырный, упрется во что…
Засиделись бы до первых кочетов, но разогнала мать. Управилась с посудой, строго повелела сыновьям:
— Ну, будет. Дайте человеку глаза стулить до побудки. Небось ни свет ни заря опять в седло.
Борис попробовал возразить:
— Нет, тетка Евдокия, раздумал. Хлопцев отправлю, а сам останусь. Послушаю, о чем говорят умные головы.
— Митинг завтра после штабного совещания, — вспомнил Марк. — Военком Донской республики Дорошев речь будет держать. На соборной площади.
Евдокия Анисимовна настояла на своем. Выпроваживая ребят из кухни, вслед троекратно ткнула щепотью — святым словом ограждала от неведомых бед их просторную, но кочковатую дорогу.
К свету на станицу спустился дождь. С ветром, хлесткий и скоротечный, как сабельная рубка. По-апрельски яркое солнце, выбравшись из-за железных крыш, кое-где прихватило еще лужицы на улицах, за весну ископы-ченных и разбитых колесами. Заметно зазеленело за ночь возле заборов, набрякшие тополиные почки выпустили на волю медово-клейкие листочки. Глотнули они хмельного весеннего ветра, солнечного тепла — затрепетали, одуревшие, от дива, на глазах наливались зеленой прохладной кровью.
Борис сорвал с молодого тополька лист, разглядывал на загрубелой, корявой ладони.
У яслей Мишка чистил Панораму. Слышался девичий пересмех. Обхаживали парня сразу две — бедовая, Валентина, и Варвара. Надувался Мишка, как индюк, важничал. Обращался только к Панораме и Огоньку — не замечал пересмешниц.
Хотел Борис крикнуть, чтобы он убрал возле брички после лошадей вестовых, ускакавших в отряд, но не стал подрывать его авторитет перед девчатами. Сам догадается. Вышел за калитку.
На крыльце показались братья. Оправляя складки гимнастерки под широким кожаным ремнем, Григорий щурился, оглядывая промытую безоблачную голубень над станицей. Шумно вздохнул — соскучился по Сальскому небу, бескрайней степи и солнцу.
К зданию Сальского окружного штаба обороны подошли по шпалам. Темноусый часовой — гарнизоновец, угадав Марка, препятствий не чинил, однако буркнул недовольно:
— Не грюкайте чеботами, началось…
Помещение просторное, но темное: обрешеченные железными прутьями окна мало впускали свет. А тут еще загораживали спинами президиум; густо, в два ряда, скопились за небольшим столиком, покрытым кумачом.
Борис присел было на пустую лавку у порога, но Марк утянул в тесноту. Зашептал в самое ухо:
— Кудинов, Петр Зотьевич, комиссар окружного земельного отдела. Самый начальник батька нашего…
Сдавил ему колено: помолчи, мол, спробую разобраться сам. Поискал знакомых; остановил взгляд на говорившем. Свет из окна мешал рассмотреть затененное лицо. Защитная суконная рубаха со споротыми погонами, унтер-офицерская портупея и особо выправка, постав коротко остриженной головы выдавали в нем матерого военного. По сочному низкому голосу казалось, что он молод; но видневшаяся временами скула с сеточкой морщин указывала на немалые годы.
Не вникая в смысл слов земельного комиссара, Борис рассеянно скользил взглядом по сидящим за кумачовым столом. Среди чубов рыжий хохолок — Шевкопляс. Хохолок наклонился к бритоголовому, по виду важному чину. Угадал в бритом Каменщикова, военкома округа. Шепнул ему Григорий Шевкопляс, наверно, о нем — сошлись хмуро брови, мерцал холодно белок повернутого в его сторону глаза. От стыда провалился бы сквозь дощатый пол — надо же припоздниться на такое дело. Стащил папаху, силком заставляя себя слушать оратора.
Кудинов говорит об оказании помощи голодающим рабочим Москвы, Петрограда. Мелкие кадетские отряды, свившие гнезда в имениях конезаводчиков, чинят препятствия. На днях окрисполком выделил в распоряжение земельного отдела грузовик с командой и пулеметом. Будто пошло веселее. Добрым словом упомянул дядьку Колпака, главного закоперщика по заготовке и отправке скота и хлеба.
— Клонишь к чему, товарищ Кудинов? — перебил военком.
— Известное дело… Тут собрана вся, почитай, военная знать округа. Нехай бы они там, на местах, дюжее укрепляли Советскую власть в лице председателей рабочих комитетов в бывших экономиях скотоводов и шпан-ководов. Оказуют также помощь и нашим заготовительным командам. Иначе, ей-ей, дыхнуть не дают, сучьи дети, как вроде они из-под земли вылезают. Палют амбары с хлебом, угоняют в плавни скот… Спасибо Андрюшке Чурику — отбил охоту малость.