Эх, часа бы три! Можно рискнуть… Стоят удобно давнишние знакомцы. Кинуть бы неприметно по-за бугром конников на пластунов, разворочать душу страхом. Пожалел, нет Маслака; тот разогнал бы по степи казачьи брички.
Все подвластное глазу мало беспокоило Бориса. Тревожило то, что делается у него за спиной, в имении Супруна. Выполнит ли Григорий его приказание? Оттуда прискакал пока один гонец. Выступили казаки из Про-цикова, Веселого и Казачьего. Давят на имение. Добре. Это опохмелит Гришку — отведет пехоту за речку. При дружном нажиме кадеты уже к вечеру могут быть у Казенного моста. Сдержит ли Шевкопляс слово: выведет конницу на этот бок Маныча? От тревожных мыслей оторвал его Мишка.
— Дозорный!
Взялся за бинокль. Густой коркой обрастал дальний гребень, будто тень нашла. Не успел вглядеться — оборвался топот. Брат, Ларион. Едва держится в седле.
— Гришка увел роту за речку…
Этого сообщения и ждал Борис. Взмахом клинка свернул конников в походную колонну.
По балке тянуло промозглой сыростью. Прислушиваясь к лаю собак, Борис натягивал на затылок ворот френча — жалел, бросил шинель в бричке. С нетерпением поглядывал на полный месяц. Обрывки туч, неспешно уходившие к Дону, в черноту, дотрагивались рваными краями до горячего диска. Хотелось потянуться к нему, согреть озябшие руки.
Ординарец хитрее: таскает в тороках ватник. Свернулся ежиком; уютно посапывает в теплой пазухе. Так и уснет. Толкнул.
Вскинул Мишка голову; поправляя кубанку, таращил глаза.
— Казаки учуют храп…
По лаю догадался, в каком месте хутора топчутся караульные. Ждал, угомонятся собаки. Как божий день ясно, у ветряка секрет. Не дураки — выставят дозор. С мелодичным звоном откинулись крышки часов. «Двенадцать… Пора». Указал на ветряк.
— Катись.
Мишка, шурша бурьяном, пропал в теклине. На дне балки, в тернике, поджидал Ларион с отрядниками.
— Бери троих, — сказал ему в самое ухо. — Ползком по балке… У ветряка должен быть секрет. Да без выстрела…
Подождал, покуда охотники не скрылись в тернах, распорядился:
— Передать лошадей коноводам. Остатним за мной. Карабкаясь наверх, пугнул:
— Эй, там… в душу!.. Зеркальце переложи в другой карман. Звякаешь.
Отрядники разлеглись подковой. Приподнявшись на локоть, Борис вглядывался в белые от света глазастые лица. Теплом разошлось по всему телу: ни страха, ни мальчишеского лихачества. Суровые складки сомкнутых ртов, сведенные к переносице брови. Нет, это уже не одуревшая от набата, человечьей крови детвора на хуторе Веселом — бойцы. Не пропали даром уроки ни под Прощальным, ни в частых разъездах по ночам среди казачьих станиц; изнуряющая рубка лозняка по балкам Целины укрепила руку.
Мишка, тыча плетью, сдавленно крикнул:
— Вон! Ведут!..
Борис не пошевелился. Для него уж вошло в привычку следить за собой не только в бою, но и в обиходе. И сейчас ловил на себе взгляды. Знал, на него глядит пылко особенно эта детвора. После первых же боев от их восхищенных взоров не было проходу. Взоры те льстили самолюбию, заставляли помнить, кто он…
Подвели казаков — бородатого, без шапки, в кожушке и долговязого парня в краснооколой фуражке.
— Сны десятые доглядали, — усмехнулся Ларион, стаскивая с плеча захваченные винтовки. — Силком добудились… — Сделал пару глубоких затяжек.
Старого казака Борис велел отправить в балку на досмотр коноводам, молодого заставил присесть.
— Откуда сам?
— Я-то?
— Кто ж еще…
— Недалече тут, за бугром. Из Казачьего.
Борис выпрямился, стряхивая локоть.
— А не брешешь?
— Господь разрази! — Пленник утер нос рукавом ватника. — А на-кось брехать? Тамошний.
— А чьих будешь? По прозвищу?
— Дак Мартыновых я… Кличут Егорием. А батька по-улишному Хорек.
Ворохнулось было сомнение, но парень сам его и вспугнул: нет в хуторе среди казаков Мартыновых таких прозвищ. Мишка, приметив усмешку командира, спросил, не пряча в голосе издевку:
— Коль с Казачьего ты, парнище… должен знать и Думенко. Али не чул?
За обиду почел казак.
— Не чу-ул… В суседях с ним, через леваду.
Казачинцы, зажимая рты, давились смехом. Парень воровато забегал глазами; столкнулся с насупленным взглядом раздетого, без шинели, сник. Шмыгая носом, сознался:
— Брешу я… В Процикове курень батин. А с Казачьего мы нонче. Полк там наш организовался. К свету должен подойти в этот хутор. А нас навроде в секрет кинули доглядеть, какой дорогой Думенко из Целины протопает…
— Другой разговор, — Борис, осадив ординарца, осмелившегося встрять, спросил: — Много вас в хуторе?
— До дьявола, — ответил он поспешно; засокрушал-ся, облапывая карманы штанов и ватника: — Эка, кисет возля ветряка посеял… Мамуня родёмая, теперь Санька, зазноба моя, до смерти загрызет. Она ить вышивала…
Усмехаясь над простоватой хитростью проциковского парубка, Борис протянул окурок.
— Не побрезгуй.
Накинулся парень с жадностью, будто не курил с неделю. Закашлялся, переламываясь в поясе.
— А ежели поточнее? — дав отдышаться, спросил Борис.
— Чево?
— В хуторе, спрашиваю, сколько казаков?
— До гаду!
Мишка ткнул ему под ребра кулак.
— Не ломай дуру.
— Полусотня чи наберется… — сознался парень. — Да сам есаул со штабными.
— Есаул Грибцов?
— Ага.
— Штаб у кого?
— В курене каком-то… Под цинком. Кажись, у лавочника.
На вскрик совы из слякотной темени балки вырвались коноводы. Бойцы расхватали лошадей. Ловя носком сапога стремя, Борис сказал ординарцу:
— Пугни тут этих хорошенько… Да не вздумай шашку вынать.
— А куда ж их?
— Ко всем чертям. Другорядь попадутся — башки посымаем.
Последние слова он уже выкрикнул из седла, давая повод Панораме.
Тесня Огоньком парня к теклине, Мишка умышленно копался в кобуре.
— Чул, чига востропузая? Будь на то воля моя, не стал бы дожидаться повторной встречи… Через бугор двигай. Да старого не забудь прихватить в тёр-никах…
Гикнув, исчез, как нечистый в подлунье.
У крайней плохонькой хаты придержали лошадей. Ножнами поскоблили в оконце. К плетню приковылял на деревяшке мужик в драгунской бескозырке и шинели, накинутой на исподнее.
— Драгун, укажи дом лавочника.
— Какого? У нас в хуторе их два.
Ухватившись за стояк, он скакнул, нависая животом на горожу. Борис спешился. Прихлопывая плеткой по голенищу, с усмешкой спросил:
— Своих угадываешь?
На лице драгуна забелела полоска молодых зубов.
— Вам офицерья нужны… Вправду, они у лавочника, Деркача. Вот за садом, домина цинком крыта. Четверо, кажись… А в вечеру и гульнули славно.
Борис расстегнул кобуру.
— Лошадей — коноводам.
— Слыш-шь, служивый… — запрыгал беспокойно мужик. — Охолонь трош-шки, ей-бо. Ить вас… жменя. А кадетов без малого сотня! Как куропаток в силки попутляют. У соседях с Деркачом по богатым куреням стоят…
Мишка перегнулся через плетень.
— Ты бы, драгун, помог тут коней напоить. Дело бы…
К дому лавочника Деркача попали садами. На стук вышел урядник. Зевая, почесывал под гимнастеркой живот, чертыхался мирно:
— Ну и чертила ты, Шеин, право, чертила… Еще с вечеру должон был подскакать. Есаул все часы обглядел. Царскую пробовали у лавочника, всамделишную, ей-прав…
— Чуем, урядник. Чужих со своими путаешь…
Дулом нагана Борис отстранил его от двери. С еду-чим скрипом разошлись стеклянные створки в горницу. Тускло отсвечивал при слабой лампадке массивный иконостас. Опорожненные бутылки и посуда, не убранные со стола, дробили в гранях чахлые нити от свечки; блестки в никелевых шарах железной кровати, в стеклах рамок с карточками. Из вороха одежды и ремней, сваленных на сундуке, светились медные головки шашек.
На кровати спал один. Разбросался поверх тюлевого покрывала, в галифе и нательной рубахе. Другой, одетый, занял просторный кожаный диван с покатой спинкой. На бурке, кинутой на пол возле горки, свернулись двое. Похрапывали вразнобой, съехав с подушки.
Сжимая в запотевшей гладони рубчатую колодочку нагана, Борис подождал, покуда Мишка соберет оружие, скрутит в узел.
— Лампу зажги.
Грохнулся на пол стакан. Выкручивая фитиль, ординарец ругнул себя за неловкость.
Приподнял голову офицер с дивана. Заслоняясь от яркого света, кривил по-детски рот. Заскрипели пружины на кровати.
— Эва! Вахмистр… Ты это?
Черноусое, лобастое лицо кого-то напоминало. Видал этого человека недавно — больно свежи в памяти линии скул, глаза с пушистыми ресницами и вздернутый ноздрястый нос. Вспомнилось что-то доброе… Приметив на венском стуле защитный мундир с засаленными есаульскими погонами, к которому тот потянулся, угадал: «Есаул! Самогонку хлестали у Никодима Попова… Молодой пан Королев еще там был, Пашка…»
— Узнал, вижу… Да, в Казачьем довелось познакомиться. На хуторе твоем…
Есаул, выгребая из-под кровати босой ногой сапог, пытался попасть крючками в петли на вороте мундира. Тем временем Мишка согнал с полу молоденьких хорунжих, усадил их на диван к губастому сотнику. Навалившись на иконостас, играл наганом.
Догадался Борис, он и есть тот самый есаул Гриб-цов, сформировавший полк из казаков приманычских хуторов. Штаб его и сотни квартировали с пасхальных праздников в хуторе Казачьем.
— Есаул Грибцов, мой отряд прибывает в хутор. Вы — пленники. Казаков ваших по дворам обезоружили. Думенко я.
Офицеры поднялись с дивана. На бледных лицах заметнее проступили глаза. Есаул, напротив, сник, нахохлился.
Борис сел. Укладывая шашку на колени, приказал увести пленных. Есаула вернул из прихожки. Прислушиваясь к топоту на веранде, осматривал давнего знакомца. Немало получал сведений о его сотнях, поднимавшихся по хуторам, как пасхальное тесто на добрых дрожжах. Не терпелось повидаться и с самим есаулом. У него под гузкой свил гадючье гнездо Захарка Филатов. Грибцов знает подробности ареста Махоры и надругательств над батьком. Услыхав в балке, возле ветряка, что за птица умостилась на ночлег в хуторе, забыл обо всем на свете…