— С чужим доглядом ему зараз чижеле… Нехай трошки в одиночку пошляется.
Возле мазанки указали на их бричку. Спешились; подходили, ведя лошадей в поводу.
— Бог в помощь… — подмигивая на черную бутылку, весело поприветствовал рыжеусый.
— Спасибо… Сами одюжали, — отозвался Маслак.
Обидное почудилось Мишке в его хриплом обветренном голосе. Сперло у парня дыхание: вот ляпнет рябой по своему дурному норову… Как на грех и командира нет.
— Сказывают, Думенко тут…
— Коли так, значит, не брешут.
Трудно расставалась игривая усмешка с толстощеким, в кирпичных плитах румянца, лицом великокня-жевца; так и кажется, что она на время спряталась под жидкие рыжие усы, свисавшие на мягкий полногубый рот. Сошла веселинка и с серых выпуклых глаз — похолодали.
— Я Шев-ко-пляс, — отделяя каждый слог, произнес он негромко.
— А шо с того? Я Маслак…
Гришка с достоинством отправил в рот шмот сала. Прожевывая, замедленно, напоказ вытирал пальцы о штаны. Яков Красносельский мигнул обомлевшему Мишке: доведется, мол, кликать Думенку, ступай. Пытаясь разогнать надвигавшуюся ссору, пригласил:
— Садитесь до нашего стола. Думенко сейчас будет.
— Вижу, компания занятная… но рассиживаться нема времени. Во-он…
Отставив ногу в пыльном сапоге, Шевкопляс достал из синих офицерских галифе портсигар желтого дерева. Выбивая папиросу о крышку, глядел за Маныч, на пропадавшие в предвечерней наволочи бирюзовые склоны бугров. Маслак, не отрываясь от земли, тянулся шеей, желая увидать за метелками старюки-камыша то, на что указывали. Красносельский не поленился встать на ноги.
— Мать честная… — сдвинул он на лоб фуражку, копаясь черными пальцами в заросшей потылице. — Какие-то новые части. К мосту прямиком сунут. Как на параде…
Хотелось Гришке поглядеть парад, но, втайне посмеиваясь над выбеленным румянцем Шевкоплясом, осилил любопытство. Зато не сдержал язык:
— Новые? Гм… Да то Сметана со своими казачками, княжевцами да орловцами, перед самим Деникой выхваляются.
Зло захлопнул Шевкопляс портсигар.
В камышах, у самой воды, натолкнулся Мишка на Думенко. Выколупывая из ила ракушки, он пускал их по заалевшей глади. Вслух подсчитывал шлепки. Еще бы не посмел вспугнуть ребячью забаву, но тот сам, не разгибая спины, спросил:
— Кого там принесло?
Вылез Мишка на выбитый скотиной берег. Выворачивая в подсохших кочках ноги, подошел.
— Да Шевкопляс…
Выпрямляясь, Борис перехватил убегающий взгляд ординарца.
— Досказывай.
.— Рябого не знаете нашего? Скаженный, чертяка. Боюсь, до наганов дело уж там дошло…
Плечом сунулся Борис в стенку прошлогоднего не-выпаленного камыша. Пер напролом, двигая руками, будто огребался в воде. Мишка едва поспевал.
Ожидали увидать черт-те что. Беседа протекала мирно, со смешками. Лошади, отфыркиваясь, отбивались хвостами от мошкары, щипали у брички траву; сами гости, свернув по-калмыцки ноги, замкнули разорванную было цепочку кругом разостланного чувала. Черная посудина валялась уже на боку — опорожнили. Пелагея добавляла еще. Толкая в колено Маслака, Шевкопляс требовал внимания.
Переступил Борис дышлину. Шевкопляс поднял подбородок со свежим бритвенным порезом возле крохотной родинки, выпуклые серые глаза улыбчиво сощурились.
— Вот он, конник наш!
Для своего полнеющего тела он живо схватился с травы. Тряс за плечи Думенко, выказывая искреннюю радость. Встречались накоротке, в спешке, но велико-княжевцу запал в душу лихой казачинский хохол. Явно любуясь обострившимся в скулах горбоносым лицом, благодарил:
— От своего имени, как командующий полком, и от имени революции выражаю великую благодарность всем участникам горячего боя под Чапраком. Приказ издам, зачитаю самолично бойцам-кавалеристам.
Спекшиеся, почернелые губы Бориса не растянулись в улыбку, зато она пробилась в глазах.
За мостом, с того берега, полоснул длинную очередь «максим». Шевкопляс, прислушиваясь, взял Бориса за локоть, отвел в сторонку.
— Считаю, нет больше нужды торчать у Казенного моста. Надо давать тягу.
Помолчал, озабоченно хмурясь.
— Говорю, смысла никакого нету так гибнуть в одиночку. Поспела пора воевать по всем правилам. А для того будем объединяться, как условились. Полки, бригады строить. Ты тоже за это ратуешь. И Никифоров поддерживает. В штабе обороны есть уж наметки. Тебе приказано формировать полковую кавалерию, так как по этой части ты мастак. Подчиняй конников всех саль-ских отрядов. Народ знает тебя, потянется…
Борис не подымал глаз — боялся выдать свою тайную страсть. Наяву и во сне он видел за собой несметные тучи конников, распластавшихся в бешеном намете по всей степи. Откашлявшись, спросил, лишь бы не молчать:
— Тягу давать куда?
— На Царицын.
Дергая рыжий ус, Шевкопляс заговорил сердито и горячо, будто ему собирались возразить:
— Обойдут беляки с флангов, обрежут железнодорожную ветку на Царицын — и труба нам всем тут у Маныча. А что? Достаточно им оседлать чугунку на Салу, взорвать сальский мост, и мы в мешке, в двуречье этом. Не бросишь людей, беженцев, на произвол, под казачью шашку. Ты привел с собой боле тыщи подвод. А наши стронутся? Ого! Вавилонское столпотворение. Казачня зверствует, по малейшей указке ставит к стенке… Ни стариков, ни младенцев не щадит.
Глянул на солнце, склонившееся к бугру, сверил время по часам.
— Словом, до света будь готов. Прямиком, вдоль железнодорожного полотна. Наладь немедленно связь с Никифоровым. Из Платовской он двинется на Ку-берле через хутор Атаманский. Замкнешь эшелоны и беженцев. Оборону держать будем на Салу. Там произведем и формирование. Ну, бывай. Жди вестового.
Вскочив в седло, вспомнил:
— Да! Снаряди разъезд на Сал, до орловцев и мар-тыновцев. Вчера отправил предписание Ковалеву и Ситникову… Сбор — на Куберле, в крайнем случае в Зимовниках. Мало чего стрясется с нарочным в дороге…
Провожал Борис взглядом коренастую, туго сбитую спину великокняжевца.
Рядом встал Маслак.
— Из офицерья… а вроде бы пригож. Самогонку опрокидуить…
Борис, не скрывая навалившуюся зевоту, прилег возле брички, разбросал по траве гудевшие ноги. Нет сил разомкнуть чугунные веки.
— Вышли, Маслак, на Сал разъезды… Усильте караулы… И всем спать. Завтра, чуть свет, побудка…
Не удалось конникам заночевать у Маныча. Зажглась на заходе вечерница — затрясло степь от пушечной пальбы. Спросонок Борис не поймет, откуда…
Гарцевал Маслак на своем кабардинце, веселым голосом кричал:
— Кончай ночевать! Почалось…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯЦАРИЦЫН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Стонала, гудела Сальская степь…
Бросил мужик саманную хату, беленную крейдой с наличной стенки, обдерганную хворостяную горожу с пыльной акацией под оконцем; бросил каток возле сарайчика. Загребал на повозку все, что попадалось одуревшему глазу в тесном подворье. Баба, опухшая от слез, тянула все из хаты. Поверх узлов покидала чумазую, вихрастую детвору, усадили немощных стариков. Жалко оставлять ворогу добро, нажитое, добытое своим горбом! Сам садился на передок, баба подгоняла шелужиной корову, привязанную к задней оси…
Бросал люд все живое, уходил на мертвое. Рев скота, плач детей, скрип колес, охрипшие от ругани голоса погонычей. Едучая пыль лезла в уши, забивала нос, глаза, волосы. Не продохнешь. И ветер, всегда такой надоедливый, ненужный, вдруг куда-то запропастился. Столбом стоит пыль на дорогах, не шелохнется. А над всем верховодит солнце. Смолит нещадно в самое темя…
Шагом тащатся по чугунке теплушки, площадки; составы подолгу выстаивают посреди степи. Перекликаются тревожно паровозы, мазутным дымом подкрашивают пылищу.
Впереди эшелонов тяжело отдувается броневик «Воля». Месяц назад на его черных бронированных боках красовались два слова: «Генерал Краснов». Как плотва на крючок, попался он у моста через Маныч. Целехонек, с вмятинами в буферах от пущенных на полный ход порожних площадок да следами партизанских пуль; сменили название и прислугу. За ним, среди эшелонов, густо дымили броневики — «Брянский» и «Черноморец». Орудия их, как и «Воли», грозно глядели в степь. Замыкал шествие «Жучок», поезд с песчаными боками вместо брони. Морская пушка его изредка огрызалась. Разрывы по буграм издали напоминали кусты терновника.
Жидкими кучками, повзводно, кругом охватывала беженцев пехота. Топала обочиной, глотая пыль. Бойцы выпускали по две-три пули от силы — берегли скудный припас.
Одни конники вольно дышали степным ветром в знойном застое. На каждый тревожный свисток паровозов кидались оглашенно. Клинки забыли место в ножнах, мыло не успевало просыхать в пахах лошадей.
Борис, с обугленными от пекла и пыли скулами, бросался из края в край, забегал в ближние хутора. Соблюдая строго приказ штаба обороны о формировании кавалерии, принимал к себе всех верховых, попадавшихся по дороге. Лошадь была бы — шашку добудешь. На станции Двойная, в станице Орловской, привалила вся конная часть отряда местного казака Губарева Ивана Семеновича, погибшего недавно на Маныче. Эшелоны и беженцы в Двойной не задержались — потянули на Куберле. Там намечалась остановка — сбор всех приманычских партизан. В Куберле должны уже дожидаться отряды из сальских слобод Большая Орловка и Большая Мартыновка. Дня три назад еще Борис снарядил на Сал к командирам Ковалеву и Ситникову разъезд с поручением Григория Шев-копляса.
Не было нужды задерживаться и в Куберле. Вести дурные — орловцы и мартыновцы не вняли трезвому голосу. Вернувшийся разъезд передал их ответ: на Царицын не пойдем, будем защищать свои хаты.
Обросший, злой, шагал Шевкопляс босиком по затоптанным полам пристанционной казармы. Никифоров, копаясь пятерней в рыжей, забитой пылью шевелюре, косился на Думенко. На Шевкопляса не глядел. Паршиво на душе у платовца. Обозы и пехоту доставил в назначенное место, а конников посеял. Гонял вестовых из станицы в дальние хутора, где держали те оборону, — ни вестовых, ни эскадрона. Тешил себя: припрут беляки, Буденный и в потемках дорогу на Куберле найдет. Теперь не кинется в Платовскую, как весной…