— Вода вот… Шею бы помыл да ноги.
Холодный душ устроили тут же, в палатке, на пучке сена. Сливала сама корцом из ведра. Мылила спину, здоровую руку. От ног Борис ее оттолкнул: не выдержал пытки. Глядя на прыгающий огонек свечи, она сказала безо всякой обиды в голосе:
— Чего уж… Мойся как след. Шаровары сымай. Белье вон чистое раздобыла.
Тихо вышла, завесив за собой дверь.
В свежих, приятных до щекотки кальсонах, неумело, боязно влез под простынь. Прилег на подушку. Умащивая руку на голом поджаром животе, окликнул:
— Сестра…
Видать, она стояла тут же. Вошла. Наклонившись, оглядывала повязку, прикладывала холодную ладошку ко лбу. Дотронулась раз, другой, хмуро свела широкие ребячьи брови: что-то не по ней.
Борис, лишь бы не молчать, спросил:
— Не Нюркой кличут?
— Чего ради? — оттопырила она губу. — Свое имя есть. Ольга. Али неподходящее?
Уловил в ее голосе издевку — пропала охота вести разговор. Прикрыл глаза, тотчас ощутил обжигающую тяжесть в веках.
— Пылаешь, чисто на огне, — сказала она, опять коснувшись лба. — Еще тифу недоставало.
— Ты брось… Тиф. Самогонки я нахлестался. Оттого и жар…
— Спиртное не жар вызывает — дурь.
Рука Бориса сгребла в кулак край простыни.
— Завтра я должен быть в седле.
Вместо ответа сестра милосердия дунула на свечу.
В Ремонтную Борис прибыл на «Жучке». На перроне его встретил Федор Крутей.
— Совещание уже идет, — сказал он, беря его за локоть здоровой руки. — Я переживаю… Гашун отвечает: выехал. Утверждение командного состава прошло. Командиры все в сборе, кроме тебя. Утвердили заглазно.
Кривая получилась у Бориса усмешка. Федор встревожился.
— Дает знать?
— Рана затянется, как на собаке. Знобит что-то. А тут эта сестрица… Откуда ты ее такую откопал?
— Боевая девка. Крест имела… В шестнадцатом она целый батальон нашего брата из-под пуль вытащила. В «Летописях» портрет напечатан. А что?
— Да я так…
Свернули за теплушку, снятую с колес и приспособленную под багажный склад. По тропке, пробивавшейся сквозь колючку, подошли к пристанционному флигелю с черепичной крышей. Под акациями, в тени, лошади.
— Новость-то! — заговорил Федор. — Костей Булат-кин тут. Пропавший наш. Отыскался след и братца твоего, Гришки Колпакова. На Кубань не ушли: Деникин дорогу перекрыл. По Ставропольщине, Калмыкии двигались… Через Дивное, Кресты, Заветное… Булаткин конников своих сбил сюда, в Дубовскую, а Гришка с пехотой прямиком — на Царицын.
Огнем взялись у Бориса глаза.
— Сколько у Булаткина?
— Пока немного… Отдан приказ до полка довести. — На ступеньках, будто оправдываясь, Федор шептал: — Конница твоя Ворошилову понравилась. Он успел побывать и в Ильинке.
— Зато я не по душе, — хмурясь, заметил Борис.
— Бро-ось. Шевкопляс назвал имя твое… Что было! Все совещание в один голос… Ворошилов первый поднял руку. А Сталин выразил желание глянуть…
— Из военных он, Сталин?
— По-моему, нет. Комиссар. Москва прислала. С ним и военрук СКВО, из бывших, генерал Снесарев…
Тесная комната набита битком. Со света Борис сперва не угадывал повернутых к нему лиц. У окна кто-то стоял, в пенсне, с лоснящейся серой головой, подстриженной ежиком, — по всему, самый Сталин. Откуда-то сбоку послышался голос — хрипловатый, знакомый. За столиком, покрытым красным, — Шевкопляс, Ворошилов.
— Да, да, тебя спрашиваю, — Ворошилов пристукнул карандашом. — Совещание командного состава назначено на восемь. Сейчас десять. Потрудись, Думенко, объяснить причину опоздания.
Борис шевельнул плечом: чего объяснять, мол, виноват.
— Партизанскую вольницу, Думенко, надо забывать. Ты теперь командир Красной Армии… должен подавать бойцам пример высокой революционной дисциплины. Я не потерплю во вверенных мне Республикой воинских частях расхлябанности и самовольства…
Жестом Ворошилов попросил докладчика продолжать.
Кто-то потянул за темляк. Усевшись, Борис увидел Тимофея Никифорова. В глазах подбадривающая усмешка: за битого, мол, двух небитых дают.
Человек в пенсне, водя карандашом по карте, приколотой в простенке между окон, рассказывал о положении дел на Царицынском фронте. Со слов его, обстановка выходила тяжелая. Особенно на северо-западе Царицына и в районе Нижнего Чира. Группа войск Донской белоказачьей армии генералов Фицхелаурова и Мамантова перешли в наступление против отрядов царицынских красногвардейцев и частей Ворошилова. Тут, на юге, фронт остановился по реке Сал. Сальские отряды и котельниковцы сковывают треть белой армии, все правое крыло — степную группу генерала Попова.
— Сталин? — толкнул Борис в колено платовца.
Никифоров мотнул рыжеволосой головой. Взглядом указал в противоположный угол от столика.
Слово взял Шевкопляс. Заговорил об орловско-мартыновских партизанах, зажатых белыми в Большой Мар-тыновке. Дважды уже пробивались оттуда вестовые, со слезами умоляют выручить, не дать сгинуть под кадетской шашкой. Свою ошибку осознали, сожалеют, что не послушались месяц назад — не вышли к Куберле или Зимовникам на объединение.
— Жизнью стариков и детей заклинают протянуть им руку помощи, — заключил он короткую речь.
— Спомянулись, — прогудел обкуренный бас из дальних рядов.
В напряженной тишине отчетливо прозвучал нерусский голос:
— А ваше личное мнение, товарищ Шевкопляс?
Спрашивал темнолицый усатый человек с копной жестких волос. Сидел он на табуретке, упершись спиной в стенку, закинув ногу на ногу. На острое согнутое колено надета кожаная фуражка с красной звездой. Сух, коряв лицом, мослаковат. Худобу побитого редкой оспой лица усугубляют усы, прикрывающие рот. Глаза, в глубоких сиреневых провалах, скрытых припухлыми веками. Руки покоились на фуражке, как в гнезде, — крупные, толстопалые, густо обросшие черным блестящим волосом. «Эка, лапища…» — Борис невольно оглядел свою кисть, сравнивая.
Шевкопляс не ответил. Подергивая вислые усы, уводил нарочно вбок:
— С первых дней революции наши партизанские отряды рука об руку бились с контрой на Маныче… Сколько оставили жертв, свежих братских могил… А в тяжкий час орловско-мартыновское руководство не послушалось трезвого голоса, побоялось оставить свои хаты. А клюнул жареный петух — слезу пустили.
— Ты, Гришка, не путляй! — выкрикнул Никифоров, порываясь встать на ноги. — Напрямки рубай, двинешь войска на выручку мартыновцам али нет?
Напоровшись на колючие глаза царицынца, платовец осекся.
— Патроны есть у тебя? А снаряды где? — взвился Шевкопляс.
— Товарищ Шевкопляс, ви не ответили на поставленный вопрос, — напомнил Сталин, убирая с колена фуражку. — Гибнэт друг… у вас на глазах. Ви стоите и раздумываете, протянуть руку ему или нэ протянуть…
— Товарищ Сталин, ну, ей-богу… — взмолился Шевкопляс. — У меня самого сердце кровью запекается. А что поделаешь? Выставь бойца из окопа, кинь черт-те куда за Сал с голым штыком…
— А что думает по этому поводу начальник штаба? — спросил Ворошилов.
Федор Крутей поднялся с лавки. Хмурился, поправляя сзади складки.
— Оторваться от Сала, а тем более от железной дороги — равноценно самоубийству.
Ворошилов сбил каштановый хохолок над высоким, наполовину незагорелым лбом.
— Что предлагаешь?
Вмешался Сталин.
— Пехоте вовсе нэ слэдует отрываться от железной дороги. С этой задачей блэстяще справится кавалерийский полк. Как ви считаете, товарищ Думенко?
Борис встал рядом с Крутеем.
— Прорвать окружение — полбеды. Беда, значит, в другом… Как вывести оттуда беженцев, скот? Сотня верст от Мартыновки. По Салу, наискосок. Вдобавок каждая балка, каждый хутор кишмя кишат беляками.
Ворошилов сузил глаза.
— Гм, а я полагал, задание в твоем характере, Думенко… Прогуляться со своей конницей по тылам врага. Правда, ты ранен…
Сквозь загар проступила у Бориса на свежевыбритых щеках бледность. Поглаживая прикрепленную к шее руку, негромко сказал:
— На Мартыновку полк поведу сам.
Сидя уже, добавил:
— Не впустую, значит, прошла бы операция, пехоту нужно выдвинуть до Зимовников. Лучше — до Ку-берлы. Потому и припасы огневые требуются.
Сталин и Ворошилов обменялись взглядами.
— Выкроим снарядов на такой случай, — пообещал Сталин.
— Другой табак.
Шевкопляс обрадованно потер руки.
Засиделись у карты до полуночи. После себя степняки оставили ворох окурков и плотно сбитый под низким потолком салона слой дыма.
Ворошилов, разгоняя фуражкой дым, возмущался:
— Накадили, хоть святых выноси. Меньше думают, нежели сосут свои закрутки. Окно бы раздвинуть — комарье навалится. Тогда и вовсе глаз не сомкнешь.
Сталин перезаряжал трубку с обкусанным гнутым мундштуком.
— Комар нэ пойдет на дым.
Ворошилов прошелся по узкому купе, позванивая шпорами. Вернулся опять к столику. Поставив ногу на стул, изогнувшись, прикрыл ладонью исчерченное синим карандашом место на десятиверстке.
— Мягковат Шевкопляс. Не находишь, Иосиф Виссарионович?
Сталин поднес спичку к трубке. Долго прикуривал.
— Есть крэпкие боевые части. Это я вижу. А беспокоить вас, товарищ Ворошилов, должно совсэм другое… План операции. Я лично разделяю их тревогу.
— В чем именно?
Откашливаясь, Сталин стащил с себя тесную солдатскую рубаху, уже успевшую выгореть на плечах под раскаленным степным солнцем. Повесил ее над изголовьем полки-постели. Потирая под исподней сорочкой волосатую грудь, подошел к столику. Не склоняя головы, вгляделся сверху узко сведенными, бле-скучими, как мазут, глазами, черкнул мундштуком по карте.
— Вот тут, по-моему, кроется изъян…
Незримый след от трубки пролег через железную дорогу в районе полустанка Семичный, делившего пополам участок полотна между станциями Ремонтная и Котельниково. Ворошилов произнес с нажимом на последнее слово:
— Военспец никаких изъянов не видит… Одобрил.