Усмешка, уютно прижившаяся в глазах кавказца, перекинулась ему под усы.
Сталин не присутствовал на детальной разработке предстоящей Мартыновской операции: проводил совещание с бойцами и командирами — политическим ядром. Возвратился в салон-вагон уже под шапочный разбор. Ворошилов бегло объяснил ему самую суть, прикинул на карте. Тут же отдал распоряжение готовиться к наступлению. Вслед за партизанами, пожелав спокойной ночи, ушел в свой поезд и военрук СКВО Снесарев.
Сталин не задержал ни партизан, ни генерала. Выскажет свои замечания Ворошилову с глазу на глаз. Не поздно еще кое-что исправить…
— В плане явно выпирает гуманная сторона, — заговорил он, погасив усмешку. — Протянуть руку другу, выручить его из беды… Гуманизм — штука нужная человеку, а большевику особенно. Но есть еще обстоятельства, есть логика… И с ними нельзя не считаться.
— Изъян где? — перебил Ворошилов, нетерпеливо тарабаня пальцами.
Не отвечая на вопрос, Сталин продолжал развивать свою мысль:
— Роль конницы бэсспорна. Она скрыто, за ночь, пробирается глухой степью к Мартыновке, внэзапно нападает… А тем временем пехотные части оставляют удобную естественную преграду, Сал, на пятьдесят — семьдесят верст спускаются к югу. Обратно туда, откуда только что утащили ноги. Где-то в районе Куберле мар-тыновцы соединятся с нами… Операция, собственно, на этом закончена.
— Да!
Глаза Ворошилова заискрились. Хлопнул ладонью по карте, горячо заговорил:
— Это же победа! И когда?! В самый такой момент… Красновцы нацелились уже на Царицын. А тут их хвать за руку. По всему фронту покатится… Издадим приказ. Знаешь, как подскочит боевой дух в войсках! Вот оно в чем главное значение плана.
— Верно, товарищ Ворошилов. Боевой дух поднимется, но, боюсь, нэ надолго… Генерала Краснова мы нэ схватим за руку, а вежливо попросим посторониться. А он человек нэ вежливый… сам схватит. Нэ руку — горло. Вот здесь, у Сальского моста. Да, да, здесь. На обратном пути. Мы не разбиваем силы противника, лезем в щель. Казаки с удовольствием вселятся в наши готовые окопы по Салу и будут жить. И попробуй потом взять их назад. А вселятся они, это точно, даже если мы оставим в Ремонтной половину войск. Казачья конница хлынет в разрыв. А разрыв с котельниковцами Штейгера нэизбежен. Мы сами его делаем, по вашему плану.
Ткнул мундштуком в железнодорожную ветку, покрутил. Краем глаза наблюдал, как отливала кровь от мягких щек луганца.
— Что же делать? — спросил Ворошилов хриплым голосом.
Сталин присел на постель. Не спеша разувался, помогая носками сапог. Другой рукой поддерживал в зубах трубку.
— Мартыновских партизан обязательно нужно освободить. Все бойцы горят желанием. Но надо думать и о последствиях. Крепко думать.
Вытянул с облегчением поверх зеленого байкового одеяла ноги. Ступни, торчавшие из бязевых исподников, не в пример лицу и рукам, белые, будто чужие.
Косясь на его ноги, Ворошилов неуверенно предложил:
— Может, пугнуть контру из сальских хуторов? На пару деньков задержим начало операции.
— Пугнуть мало — изрубить, нагнать страху.
— Думенко сделает.
— Сделает? Кстати… — Сталин выбил трубку о жестяной коробок, стоявший на откидном столике, сунул ее под подушку, — Зря ви сегодня утром так разговаривали с ним. Он опоздал… Вскакивал с паровоза в седло, разгонял прорвавшихся к мосту кадетов.
Наматывая на кобуру ремень, Ворошилов недовольно поморщился:
— Зазнавшийся степной царек этот Думенко. Его на руках скоро носить будут. И поклоняться, как идолу…
Сталин приподнял с подушки голову. В низком хриплом голосе — осуждение:
— Не удивляюсь… Говорите, военспец одобрил план. Лично я нэ убежден в том, что «бывшие», военспецы, принесут у нас, большевиков, на службе меньше вреда, чем пользы. Война гражданская только разгорается…
— Не веришь Снесареву? — спросил Ворошилов, приготовившись тушить свет.
— У меня больше оснований вэрить крестьянину Думенко, чем царскому генералу.
Ворошилов, убавив фитиль, сердито дунул в лампу.
В темноте Сталин сказал, вольно расставляя в тиши салона слова:
— Слава вождей, как и их бесчестие… в народе. — Относилось это к разговору, или он отвечал на свои какие-то потаенные мысли — непонятно.
Ворошилов не отозвался.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Бронепоезд подкатил к перрону. В дверях Сталин вдохнул полной грудью. Железная душная коробка, «душегубка», как прозвал он свой блиндированный вагон, до дурноты надоела за двухдневное катание по южному участку фронта. С наслаждением ощутил костлявыми плечами под летней солдатской рубахой утреннюю свежесть и простор. От здания вокзала проталкивался адъютант штаба, Ваня, матрос-балтиец; в неизменном легком бушлате враспашку, полуметровых клешах и бескозырке, он приметен издали. Желтую деревянную кобуру с маузером держит над головой, улыбается, выставляя напоказ полный рот зубов.
— Как тут у нас, порядок, балтика? — спросил Сталин, сходя со ступенек.
— Порядок-то, порядок, Иосиф Виссарионович… Не флотский, правда.
Приятна Сталину улыбка матроса. Чувствует, пошел на некий контакт, душевное расположение. Проявлялось это во взгляде — обычно жестком, напряженном, — а тут подобревшем, расслабленном.
Спохватился: а ведь в ясных синих глазах адъютанта — тревога. Передоверился его улыбке. Что тут случилось? Когда? На рассвете, наверно. Иначе бы промежуточные станции передали на бронепоезд.
Момент упущен. Теперь не успеешь даже предугадать то, что принес вестник; тем самым не упредишь, не подготовишься нравственно. Состояние такое всегда выводило Сталина из равновесия, он всячески старался избежать его.
Сталин верил в провидение. Эта способность жила в нем как земная, реальная сила. Считал, далеко не каждый обладал чувством подсознательного. Себя-то относил к числу немногих; с годами выработалась и особая манера поведения с людьми. Постепенно уверовал в свое высокое назначение. Но и вовремя понял, что повелевать массой — великое искусство, требующее и огромных знаний.
— Казаки опять прорвали поворинскую ветку, — тихо сообщил адъютант. — На участке Лог — Арчеда. Растянули быками рельсы вместе со шпалами. Нарушена связь с Киквидзе и Мироновым.
Взгляд у Сталина потвердел. Перекинув с руки на руку затасканную кожаную тужурку, он неспешно пошагал к выходу на привокзальную площадь. На беду, забарахлил автомобиль, старенький «опель». Ваня, предчувствуя всеми моряцкими поджилками накатывающийся «девятый вал», забил нетерпеливую чечетку возле шофера, нырнувшего по пояс в раззявленную пасть мотора. Не хватало у бывалого морского волка духу обернуться назад, где в кожаных подушках утонул невзрачный с виду, худущий человек, вот уже более месяца наводивший в Царицыне флотский порядок. И чем берет? Добро бы, кулаком, ну — луженым горлом… Ничего подобного. Молчком! Взглядом порет, что твоим немецким тесаком. Офицерско-генеральскую шушваль в два счета вымел из всяких военных учреждений, не пикнули. Вон они, все на барже под охраной; промеж колючей проволоки цельными днями на самодельные крючки бершей удят. Доберется и до штабных, «спецов», как пить дать, доберется. Свои все по струнке, языки попроглатывали. Ему, адъютанту, еще как-то сходит. Догадывается, конечно; благоволит балтийцу, питерцу. Сторонкой пронюхал, грузин в подпольную бытность еще в Питере прочно бросил «сердечный якорь». Хотя не слишком верится, что у такого черствого сухаря может дрогнуть сердце от женщины. А как оно обойдется сию минуту, с треклятым мотором? С ужасом услышал скрип дверцы.
— Пешком пойду. Мне срочно надо.
Свинцовой подвеской бы в пучину вод от стыда. Прислонив кулак к носу распаренного от конфуза молоденького автомобилиста и пугнув его согласно морскому закону, Ваня энергично помел клешами замусоренный тротуар улицы Гоголя. Пристроился в шаге от сутуловатой спины в выгоревшей и просоленной на острых лопатках гимнастерке; слов уже не ждал — за такое головотяпство наказание впору. И ошибся.
— Экстренная почта есть?
— Как не быть! — поспешно отозвался он; о вчерашнем личном письме деликатно умолчал. — А час назад товарищ Щаденко отвечал по прямому Москве.
По тому, как нарком прибавил шагу, Ваня почувствовал, что опять сплоховал. Сняв бескозырку, мазнул ею по взопревшему лбу. Понял, отыграется на комиссаре; вспомнил, именно Щаденко влетело перед отъездом на Владикавказскую ветку. Сказали бы, не поверил, а тут собственными зрил: за грудки тряс обалдевшего кайенского хохла. А что теперь будет!.. Косясь на заросший затылок, он призывал в помощь всех морских святых по милосердному ведомству.
Вышли на Соборную площадь, к зданию гостиницы «Столичные номера», где разместился «Чрезвычайный продовольственный комитет». Опережая, адъютант открывал перед наркомом дверь за дверью, избегая его насупленного взгляда. Остановился посреди просторной приемной, не смея приблизиться к последней, заветной двери.
— Проходи, балтиец.
Сталин подержал открытой дверь. Не поверил адъютант простому человеческому жесту — с замирающим сердцем переступил порог. Накинув тужурку на круглую вертящуюся вешалку, Сталин с облегчением опустился в уютное кресло, долго шевелил отерпшими узловатыми пальцами, разглядывая их. Не подымая головы, бросил:
— Щаденко.
Не успел Ваня сообразить, что от него требуется, как открылась дверь. Щаденко! На ловца и зверь…
— Иосиф Виссарионович! Наконец-то… Чисто заждались.
— Ви почему, товарищ Щаденко, в городе?
Худое, крючконосое лицо комиссара вытянулось, глаза округлились, как у птицы. Ваня, стоявший рядом, видел, как бледнела у него скула сквозь свежий загар, руки беспомощно опускались. Знал ведь, быть шторму. Переминаясь, прикидывал, какими правдами и кривдами испариться из этой жаровни. Ждал чуда. И чудо свершилось.
— Почему вив городе, вас я спрашиваю, Щаденко?
— А где же… находиться мне?
— Нэ знаете, где вам быть… И я нэ знаю, представьте себе. — Погасив в глазах и голосе ядовитую усмешку, Сталин тихо произнес: — Садитесь в дрезину… И на станцию Лог. Чтоб к утру путь был восстановлен. Доложите телеграфом.