Уловив шевеление, он поднял глаза. У порога убито жался один адъютант, даже клеши траурно обвисли. Подмигнул подбадривающе:
— Давай Иванова.
— Чрезвычайщина?
— Чекиста, — поправил Сталин. — Потребуется железнодорожное и пароходное начальство. Всех продза-готовителей, какие окажутся под рукой.
Оставшись один, Сталин пододвинул стопку пакетов и телеграмм. Голубой конверт сиротливо лежал возле бронзового бюста Пржевальского. Догадался сразу — от жены. Не вытерпел, глянул. Так и есть, опять упорхнула в Питер. Медом там мажут. Будь штемпель московский, распечатал бы сию минуту; теперь прочтет на квартире, ночью. Упрятав письмо в нагрудный карман, застегнул пуговицу и накрепко придавил накладку.
Прежде чем погрузиться в ворох деловых бумаг, скопившихся в его отсутствие, Сталин хотел дать голове малое время роздыху — расслабленно откинулся на широкую спинку кресла. Он мог отключаться в такие моменты от всего; привычка застарелая, укоренилась в одиночках. Теперь же, будто в наказание, не хватало сил избавиться от давнишнего наваждения: жена, легкая, юная, светловолосая, в коротком ярком платье, стремительно идет по Невскому сквозь толпу матросов в черных бушлатах. У Нади не белая коса, нет такого и платья; может, вовсе не она — лица ее не видит. Нет, нет, определенно не скажет, она ли. Всего-навсего дав-ний-предавний сон, виденный им в одной из этапных тюрем по Владимирскому тракту.
Увидел ее совсем девчонкой, в доме, где жил нелегально, в семье питерского рабочего, большевика Сергея Аллилуева. Чем-то запала она в душу; не внешностью только, взяла за живое нравом — тогда уже проявлялись своеволие, упрямство и раннее кокетство. Первое время он, тридцатипятилетний, вдовец, не питал иллюзий. Бездомная жизнь революционера-профессионала, беспрестанные аресты, ссылки отдаляли его от отчей земли, Закавказья, куда дорога ему заказана властями; притуплялось с годами чувство привязанности к сыну, а взамен, исподволь, тайно, в северном городе, туманном, слякотном, с белыми ночами, зрело большое светлое чувство. Отдавал себе отчет, что частицей, и не малой, приворотной силы, которая так страстно тянула его из туруханских заснеженных далей, была она. А когда появилась надежда на взаимность, никакие царские запоры не могли удержать. Бежал на собаках, оленях, пробивался сотни верст тайгою; обросший, оборванный, неизменно вставал у нее на пороге.
Ему отдали руку, но отдали ли сердце, он не уверен. Девчоночьи своенравность, упрямс тво СО зрелостью превратились в неуравновешенность, экзальтированность; изменилось и кокетство: из наивного, полуосознанного переросло в осмысленное, утонченное. Не имел над женой власти; предупреждал ведь, чтобы не вздумала в Питер. Нет, упорхнула. Кто там у нее? Навряд ли только родители притягивают…
Ревнует… Давний сон, воспринимаемый им как явь, нестерпимо обжигает. Проявление человеческой слабости напоминает ему, что и он из того же теста, как все. В такие минуты Сталин недоволен собой: у него не должно быть человеческих слабостей! Нет у него ревности к жене! Нет как таковой и слабости. Бывает усталость — не душевная! — физическая. Усталость присуща всему живому на земле; она преходяща и просто-напросто необходима: смежил вот так веки, отключился от всего — через десяток минут вновь свеж и бодр, готов к работе…
На ощупь приготовив чистый лист, Сталин не торопился открыть глаза. Дел срочных уйма. Мясо, рыба, хлеб, хлеб и хлеб… Продовольствие затарено, загружено в вагоны. Сотни вагонов! Из Царицына нельзя отправить: северная ветка разрушена казаками. Пути восстановят; на худой конец, двинет часть грузов водой — по Волге.
Но, оказывается, все это на сегодняшний час уже не самое важное. Угроза там, откуда он прибыл, на юге. Поднял голову генерал Деникин, сменивший убитого под Екатеринодаром Корнилова; добровольцы-белогвардейцы отторгли Ставрополье и изрядную часть Кубани — основные районы, где черпал он со своими заготовителями продовольствие для голодающих столиц. Голод… Страшнее голода нет врага у революции. Из ежедневных переговоров с Кремлем знал бедственное положение рабочего за станком — начали делить осьмушку. Завтра-послезавтра совсем нечего будет выдавать. Но в Москве еще не полностью представляют всей опасности, какую знает здесь он. Теперь можно определенно сказать, что успехи Деникина на Северном Кавказе приблизили его к заветной цели — Баку. А там — англичане. Атаман Краснов на Дону оперся на немецкие штыки; царский генерал Деникин рвется на Каспий, в Баку, чтобы получать поддержку англичан. Ничего, что в Закавказье хозяйничают турки, союзники Вильгельма — иностранные империалисты на западном театре войны перегрызают один другому глотки; в России их интересы схожи — удушить большевизм. И они сделают все, чтобы своего добиться.
Сталин невольно повел шеей, будто вырываясь из цепких рук, открыл глаза. Решение созрело; он выскажет его Ильичу. Продовольственную базу — Дон, Кубань, Ставрополье, — без которой молодая Республика Советов не может существовать, надо отвоевывать. Живая сила есть, есть и вооружение. Худо, бедно, но имеется: Центр подбрасывает, свои кое-какие запасы. Нет головы, военного руководства; то есть головы есть в наличии, но они чужие. Волка как ни корми… Бывшие царские генералы не пойдут в ногу с революционным народом; терпят, держатся, покуда побеждаем, стоит оступиться — в момент перелицуются, обретут натуральный вид и цвет. За совместную поездку по Владикавказской ветке ближе присмотрелся и к своему военруку, Снесареву; генерал он и есть генерал. Против белых казаков, своих земляков, воевать не станет — будет волынить, исподволь вставлять палки в колеса.
Обмакнув перо, опробовал его на старой газете. Без одной помарки написал телеграмму:
«Военрук Снесарев, по-моему, очень умело саботирует дело очищения линии Котельниково — Тихорецкая. Ввиду этого я решил лично выехать на фронт и познакомиться с положением. Взял с собой Зедина, командующего Ворошилова, броневой поезд, технический отряд и поехал. Полдня перестрелки с казаками дали нам возможность прочистить дорогу, исправить путь в четырех местах на расстоянии 15 верст. Все это удалось нам сделать вопреки Снесареву, который против ожидания также поехал на фронт, но держался от поезда на расстоянии двух станций и довольно деликатно старался расстроить дело.
Таким образом от ст. Гашунь нам удалось добраться до ст. Зимовники, южнее Котельникова. В результате двухдневного пребывания на фронте убедился, что линию безусловно можно прочистить в короткий срок, если за броневым поездом двинуть двенадцатитысячную армию, стоящую под Гашуном и связанную по рукам и ногам распоряжениями Снесарева. Ввиду этого я с Зединым и Ворошиловым решили предпринять некоторые шаги вразрез с распоряжениями Снесарева. Наше решение уже проводится в жизнь и дорога в скором времени будет очищена; ибо снаряды и патроны имеются, а войска хотят драться.
Теперь две просьбы к Вам, товарищ Ленин, — первое убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками — казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз, и если линия до сих пор не очищена, — между прочим потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело.
Вторая просьба: дайте нам срочно штук восемь броневых автомобилей. Они могли бы возместить, компенсировать, повторяю компенсировать численный недостаток и слабую организованность нашей пехоты.
Нарком Сталин».
Пробежав взглядом текст, отложил лист на дальний угол стола. Отправит вечером, может быть, что-то изменится до того времени; вестей ждал из Ремонтной или Зимовников, от Ворошилова. Заправил трубку; попыхивая, поднялся, зашагал вдоль окон, поглядывая на залитую солнцем булыжную площадь, Александро-Невский собор. Мыслями вернулся туда, откуда прибыл, на Сал, в Сальскую группу войск. До десяти тысяч пехоты одной; добровольцы-красноотрядники, из местных крестьян, в основном, солдаты-фронтовики, хватившие лиха в окопах с германцами и турками, народ тертый, бывалый, воевать им не привыкать. А кто командует? Свой же брат, серошинельник — урядник, вахмистр. Не желают расставаться с партизанской отрядной вольницей, но все же становятся в ряды — роты, батальоны, полки. Недалек тот час, когда из Сальской группы войск вырастет полнокровная стрелковая дивизия. А кто начальник — генерал? Прапорщик, окопник. Небось генералов-то видел за версту! Командует, получается; бойцы верят ему, идут за ним на смерть.
Отвлекла трубка — погасла. Поднося на спичке огонь, Сталин ощутил что-то похожее на неловкость: не вспомнит имя и отчество командующего Шевкопляса. О начальствующем составе нужно знать по возможности всё. Ворошилов находит его рыхлым, мягковатым; может быть, ничего страшного, жизнь обломает — покрутеет. Главное в нем налицо: классовое самосознание, понимание идеи революции и физиологическая ненависть к контрреволюции. Не чета снесаревым, носовичам и К. Этот может ошибиться по неумению, малограмотности, но не предать.
И совсем привело Сталина в доброе расположение духа воспоминание о сальской коннице. Вот уж к месту суворовское: «Воюют не числом, а умением». Немногим более тысячи сабель! Ужас наводят на кадетов. Наблюдал с бронепоезда в бинокль атаку, сабельную рубку. Впечатляющая картина. Вожак — вахмистр царской службы; года не воюет, а казачьих генералов чешет в хвост и в гриву. Несется впереди эскадронов, распластанных в лаве, в сатиновой черной рубахе, аловерхой серой шапочке. Дух захватывает… Кто-то подсказал, кажется, Шевкопляс, носит-де Думенко траур по погибшей в застенках белой контрразведки жене. Полк свой официально называет «карательный». Что ж, прихоть имеет смысл глубокий и действенный: ненависть к классовому врагу на личной почве — кровной мести — утраивает силы.
Не в пример Шевкоплясу, Думенко не назовешь мягковатым — упрям, настойчив, самолюбив и властен. Качества такие в человеке, особенно последнее, он, Сталин, ценит и уважает; имели бы они под собой основу. Думенко имеет — храбр в бою, не жалеет своей бедовой головы, не щадит и вражьих. Тем и снискал себе крылатую популярность в войсках. Ворошилову и этот партизанский вожак не лег на душу; слава конника показалась ему слишком громкой. Не прав он. Плох тот военачальник, у которого за спиной худая слава, а еще хуже — никакой. Слава у Думенко боевая; добывает он ее в честной битве, на глазах у тысячных масс, своих, красных, и чужих, белых. На месте Ворошилова, наоборот, надо бы приветствовать даже малейшую популярность командира, всячески укреплять ее в войсках; слишком восприимчив луганец ко всякого рода мелочам. Надо бы учиться выделять общественно значимое, главное, подавляя личное.