Схлынула волна приятного возбуждения, вызванная первым прочтением приказа. Сталин почувствовал уже себя задетым. Здесь определенно рука наркомвоенмора: сует Троцкий «бывших» на высокие военные должности без разбору, порой не зная их даже в лицо. Предлагали состав Военсовета из пяти лиц — санкционировали троих; причем одного из них непременно военного специалиста — начальника штаба. Нет, не бывать тому. На версту не подпустит военспеца. Густо дымя, накалил себя до того, что готов был взяться за перо, опротестовать приказ.
Находившись вдоль окон, он унял гордыню. Никому ничего писать не станет, сделает согласно приказу. Назначит спеца; больше того, оставит в должности Носо-вича. Несогласных припрет к стенке фактами. А они, факты, у него будут. И очень скоро. «Бешеные» — эсеры и всякая контрреволюционная сволочь — не нынче завтра покажут зубы и в Царицыне, как то случилось на днях в Москве и Ярославле… Только нет, он не допустит открытого вооруженного выступления, снимет головку загодя. А заговор тут есть, всей кожей ощущает его. Возможно, сам генерал Снесарев и не состоит в нем, не втянут до поры до времени из-за соображений безопасности, но по сути он контрреволюционер чистейшей воды. Зато генерал Носович… Ничего, пусть послужит приманкой. Ярые заговорщики вьются именно возле него, в штабе СКВО, в военных управлениях — артиллерии, авиации, снабжения, связи. Везде же офицерье кишмя кишит. Спеться им просто: вечера проводят по ресторанам и прочим злачным местам. Нужна им диктатура пролетариата, как собаке палка. А к Носовичу пристальней присмотрится теперь и сам — будет под рукой. Кстати, у чекистов ниточка наматывается в клубок…
Оглянулся на стук адъютанта — прибыл Минин. Явился царицынец, как всегда, шумно, вольно; не заметил, наверно, что и о нем тут докладывают. Сам-то и в мыслях не держит, что в Царицыне может быть дверь, в которую он не вошел бы без стука. А ведь эта дверь — та самая, заветная и для него, «хозяина». Не велик труд, стучаться бы в нее прежде, чем браться за ручку. Сталин, пряча под усами усмешку, вяло пожал ему руку, протянутую таким энергичным жестом.
— Ты, товарищ Джугашвили, в рубашке родился, ей-богу. Неужели выгорело у нас? Прослышал о приказе из Центра… и бегом. Убедиться. Как тот хохол, ушам своим не верю. Подержаться дай.
Сталин кивком указал на бумагу. Наблюдая за Мининым, бесцеремонно умащивающимся в его кресло, не испросив даже разрешения, одолел соблазн заметить по поводу «хохла», коий не верит ушам, а верит глазам своим. Стерпел кресло и «Джугашвили». Не перестает он удивляться людскому невежеству; второй человек здесь, в Царицыне, «тычет» его вот так прямо в глаза. У Ворошилова получается как-то мягко, безобидно, во всяком случае, не слишком задевает; луганец ладно, выражает свою сущность — доброту, душевную щедрость простого рабочего человека безо всякого образования и воспитания. Обращение Минина коробит, оставляет неприятный осадок. Ему-то, человеку высокообразованному, юристу, не к лицу панибратство; без сомнения, рядится в чужие одежки, «под народ», нарочно себя огрубляет, упрощает насильно. Хочет скрыть свою классовую принадлежность. Знает, что царицынец из духовного сословия; порвал с ним еще в юношеские годы — вступил на путь революционной борьбы. Это же подвиг — восстать против своего класса! Многие видные революционеры, выходцы из имущих слоев, люди высокообразованные. Сам он, Сталин, не может похвастаться голубой кровью предков своих, Джугашвили, однако ж образование получил духовное. В голову не приходит от кого-то скрывать это; зато «под народ» рядиться ему нет нужды. И все же к Минину Сталин неравнодушен, питает даже уважение. Успел присмотреться, выделил существенное в нем. Сумел создать авторитет, не дутый, — подлинный, полнокровный. Подчинил себе, взял в руки души не только рабочего люда, фабрично-заводских окраин, но и городского мещанства (хотя на этих можно махнуть). Выступал с ним не однажды на митингах. Силу авторитета он, Сталин, давно оценил и сделал выводы — не щадить себя. Крупному руководящему работнику авторитет необходим, как хлеб голодному; то же самое военачальнику — боевая слава. У Минина этому можно поучиться.
— Верю теперь… Черным по белому, — Минин небрежно хлопнул тылом ладони в приказ. — И знаешь, Иосиф Виссарионович, согласный я с Центром. Мы предлагаем боевое ядро совета из пяти… Они назначают троих. Определенно прогрессивное, революционное видится мне. А как ты думал? Пять человек — пять глоток. Говорильня!. Пока все не переговорят. А поговорить ведь мы не дураки. Опять же, голосование… Нет, нет! Троих. И без военспеца нам не обойтись. Как же иначе? Ну, прикинь сам. Военсовет с оперативными функциями. Не нам же с тобой, человекам сугубо штатским, гнуть горб у десятиверсток и разрабатывать планы обороны, наступления. Представляю, наразработали бы!.. Я так понимаю, у меня, члена Военсовета, власть гражданская. Ты — председатель, осуществляешь общее руководство. Партийное, так сказать. А военная… Вернее, оперативными делами в штабе заворачивает военный. Пускай и генерал. Шут с ним. А куда денешься? Ну не Носович…
— А почему нэ Носович?
Поздно спохватился Сталин. Дал разгадать свои мысли, и так грубо, откровенно. В других осуждает необдуманное слово, жест, считает слабостью; себе — не прощает. Постоянно поддерживая напряженное состояние в отношениях с людьми, он пользуется их малейшими слабостями. На миг возникло в нем сомнение: признать ли вслух истинный смысл своей реплики или обратить в шутку? Минин не тот собеседник — умен, всевидящ.
Сам же Минин, не подозревая, вывел его из сложного положения. Кинув небрежно бумагу, отвалился на спинку кресла, потягиваясь.
— Носовича я бы все-таки заменил… Ковалевским. Нет, ни признавать истинный смысл реплики своей, ни обращать в шутку ее он не будет. Не нуждается в том царицынец: самоуверенность кричала на его бледном утомленном лице.
Отвернувшись, Сталин отрешенно смотрел в окно, поверх ржавых жестяных крыш, в испепеленное зноем небо. Понимал, что взвалил на свои плечи; попросту — вырвал власть силой. Теперь — оправдать доверие. Как ни странно, его тревожила забота сохранить доверие не других, а свое — не пасть в собственных глазах.
Царицын воспринял всей неуемной душой. Давно заметил в себе особенность: чем больше усложнялась обстановка, чем грознее сгущались тучи, чем тревожнее взгляды окружающих, тем легче у него на душе. Именно в тяжкий час люди тянулись к нему, прижимались плотнее, ища защиты; тогда-то он испытывал в себе огромный приток сил, душевных и физических. Сутками не смыкал глаз. Тот самый тяжкий час настал…
Дни смешались с ночами у председателя Военсовета СКВО. Заботы поглотили с головой. Фронт, фронт… Тыл. Со стороны смотреть, оказывается, совсем не то. Часами не разгибал спину у карт; к вечеру локти горели огнем. Раньше выпадали рассветные часы, уходил к себе, нормально раздевался, до белья, ложился в сиротливую постель. Теперь безвылазно в Военсовете СКВО, недавно вселившемся со всеми своими отделами и службами в трехэтажное здание на Московской улице, где ранее размещались представительства торговых фирм. Когда-никогда прокатится на автомобиле — орудийный завод, арсенал, пристань. На час отлучится — обширный стол завален ворохом бумаг. Телеграммы, донесения, сводки, рапорты… Ответы требуются незамедлительно. Впряг основательно в этот воз и Минина; везет без кнута. Сперва побаивался барства в нем, излишней болтовни; нет, меньше стал таскаться по маловажным собраниям, не чурается и черной работы — наводит порядок в городе, занимается мобилизацией, формированием, помогает снабженцам, заготовителям. С выделением в самостоятельную губернию (Царицын был уезд Саратовской губернии) ему хлопот поприбавилось и как председателю губкома. От губчека отлучил его начисто; держал в своих руках, не доверял никому.
С военспецами повел Сталин по-умному, сразу не ломал старых сложившихся в штабе СКВО порядков. Усыплял, конечно, выжидал: в чем-то, да проявят себя. Снесарева выпроводил из Царицына не тотчас, дал без спешки упаковать чемоданы, погрузиться на попутный пароходишко; с большим удовольствием приказал бы препроводить его за колючую проволоку, на баржу, приткнувшуюся к берегу тут же неподалеку от пассажирской пристани. Жаль, за ним явного не тащилось. С генералом Носовичем, начальником штаба, встречался ежедневно — требовала служба. Подолгу засиживались вдвоем; присматривался, пытаясь проникнуть сквозь толщу внешнего лоска, благородных манер к душе его голубой. Дело свое знает, ничего не скажешь: умен, тонок. А златоуст — заслушаешься! Отрываясь от десятиверсток, устраивали своеобразные перекуры — отвлекались на общие военные темы. Не скрывал своего интереса к военному искусству; слушал, мотая на ус. Иногда не выдерживал, напористо вносил революционные поправки в буржуазную военную науку. В такие минуты в нем просыпался тот давний кружковский полемист-подпольщик, заядлый агитатор. Военное искус-ство-де необходимо и в нынешней войне, гражданской, но нельзя сбрасывать со счетов и значение агитации; если у самого талантливого полководца в мире не будет сознательного и подготовленного правильной агитацией солдата, то он ничего не сможет поделать даже с малой воинской частью революционеров. Самая действенная агитация, разумеется, у большевиков. Носо-вич, сбивая белым пальцем пепел с папиросы над пепельницей, делал вид, что соглашается. Нет, таким способом не проникнешь в его душу…
Первые двое-трое суток Сталин вникал в дела штаба СКВО и всех управлений; выделил главное — организацию обороны города и подготовку наступления. В приказе войскам округа определил основные боевые участки, план расположения сил, поставил боевые задачи каждому участку. А таковых четыре: Усть-Медведиц-кий, Царицынский, Сальская группа и Кубано-Черно-морский. В лицо знает командующих Царицынским участком и Сальской группой, Харченко и Шевкопляса; сомнений оба не вызывают: окопные офицеры в недавнем прошлом, зарекомендовали уже себя как преданные революционеры. Об усть-медвединце Миронове наслышан всякого — местный казак, из высших войсковых чинов; со слов Носовича, чин-то у него войскового старшины, по-царскому едва ли не полковник. Это и настораживало, вносило раздумья: казачьему высшему офицеру, по логике, следовало бы находиться на том берегу Дона, у белых. Что заставило его восстать против Войскового круга и атамана? По слухам, воюет всерьез со своими красными казаками против своих же станичников. Комиссары докладывают, неразбериха в его войсках — казаки свободно переходят с берега на берег Дона, от белых к красным и обратно; шатаются сотнями, а то и полками. Загорелся желанием вызвать Миронова в Царицын, пощупать; да самое время горячее у того на участке, на поворинской ветке. Проскочит сам туда, на месте увидит больше. О Кубано-Черноморском участке, командующем Калинине совс