— Нэ потребуется.
Вошел Минин. Вид царицынца рассмешил Сталина: никогда не видел его в защитном. Летняя новенькая гимнастерка топорщится, как на гимназисте; брюки гражданские, черного сукна, вобранные в хромовые сапоги. Поясок кавказский, узенький, с серебряным богатым набором. Когда-то и сам носил такой; помнит, гордился им. Сейчас бы, наверно, не надел. Серго не расстается и поныне; как-то даже предлагал ему, запасной. Не взял — привык уже к солдатскому, простому, из яловой кожи.
Опередив говорливого царицынца, Сталин без лишних слов объявил о снятии с работы члена Военсовета Ковалевского. Тут же жестом попросил его выйти. Минин, не предупрежденный, не успел и рта раскрыть, только руками развел: вдвоем, мол, остаемся? Обождав, покуда за побелевшим военспецом закрылась массивная дверь, Сталин спросил:
— А ви, товарищ Минин, никого не можете предложить… вместо него?
— Не знаю уж, — опешил царицынец. — Коль неугоден оказался Ковалевский… Кроме Носовича; теперь в Царицыне у нас, поди, никого и не осталось из военспецов.
— Носовича я тоже снял.
— Бог мой! Они, надеюсь, не на барже?..
— Вижу, вас беспокоит их судьба…
— Ну как же?! Обезглавили штаб в такой момент! Ей-ей, хлынут казаки в город.
Сталин хмуро переставил, как шахматную фигуру, бронзовый бюст Пржевальского.
— Именно поэтому дальнейшее пребывание их в штабе опасно для города. Ковалевский и Носович большие специалисты по развалу, панике… Не исключено, повинны и в передаче секретных сведений врагу.
Потирая голое темя, Минин косился на дверь, за которой скрылся третий член Военсовета, теперь уже «бывший». Ухо уловило голоса. Когда проходил приемную, там уже сидели парни ухватистого чекиста, Иванова. Удивился еще: никогда этот народ не топтался среди бела дня в светлых апартаментах штаба. Совсем некстати ворохнулась мысль: видал Ковалевский чекистов или они прибыли потом?
— Так что штаба СКВО как такового нэ существует, — объявил Сталин, заправив трубку. — Предлагаю образовать оперативный отдел при Военсовете. Сотрудников набрать из штабов боевых участников. Есть уже свои специалисты, проверенные в огне. Будем выдвигать.
— А члена совета… вместо Ковалевского, рекомендовал Центр?
— Зачем? А ми с вами тут пешки, что ли? Назначим товарища Ворошилова.
— Какой же Ворошилов военспец?!
Недооценивал Минин этого человека. Малоразговорчивый, нелюдимый, не идет ни на какие контакты с окружающими; живет ночной жизнью, как сыч. Ничего не требует для себя. Царицынцам трясет душу только за порожняк, паровозы и сменные бригады машинистов. Доходили слухи: не попадайся, мол, под руку. Да, видит сам — хватка. Глядя на буйную жесткую копну волос, без сединки в сорок лет, худое, прокопченное до черноты, носастое лицо, побитое редкими оспинами, на ядовито мерцающие в щелках горские глаза, Минин с оторопью ощутил какую-то тревожащую силу, исходившую от него. Сила пугала, однако, как ни странно, вселяла и чувство надежности, прочности. Никто из «чужаков», заезжих, сколько их уже перебывало в Царицыне за прошлый и этот год, включая комиссаров Анисимова, Орджоникидзе, военрука Снесарева, не вызывал подобного чувства. Сталин ближе всех принял к сердцу судьбу города; действует надежно, без оглядки. Это и притягивает его, Минина, к нему, заставляет полностью вверяться.
Без сомнения, лучше быть его единомышленником, нежели противником. Лихорадочно прикинув в памяти стычки, словесные перепалки и несогласия меж ними за трехнедельную совместную работу в Военсовете, Минин с облегчением подумал, что они не несли за собой серьезных конфликтов, не оставляли взаимонеприязни, напротив, все его предложения поддерживал, приказы подписывал. Не сблизился как с человеком, но это уже иной разговор, к делу не относится.
— Я не против Ворошилова, — откашлялся в кулак, заговорил Минин, видя: Сталин ждет от него определенного ответа. — Напористый. Горяч не в меру… Но войска ему верят. Авторитетом пользуется и у командного состава.
— Вот-вот, это главное. Вера и авторитет в войсках. А что горяч… Так у него и дело горячее. С холодной душой и браться нэ следует. Излишки есть… На то ми с вами, остудим.
У Минина камень свалился с души.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
По кривой, глубокой, как ров, улочке мчалась взмыленная тройка. Белая пристяжная едва не задевала раздутым храпом плетни, завалинки. За рессорным задком тачанки стеной вставала желтая пыль.
— Панька, едрена мать, жа-арь!..
Одной рукой Гришка Беркут ухватился за рукоять «максима», другой трепал вздутую горбом рубаху возницы. Костлявое, сохлое, как коровий лепух, лицо лоснилось от пота и возбуждения.
— Топчи контррру, Панька-а!
За садами, в Лопатине, кипела еще рубка, а он, Гришка, выкосив проулок в казачьем краснооколом тыну, сквозь сады вырвался в хутор. Кружной дорогой спешил проскочить к гребельке на ерике — только туда кинутся недорубленные кадеты, в казачий хуторок Садков. Там он их встретит, попридержит чуток, а уж за Думенко не залежится…
Парубком, до германской, Гришка Беркутов не раз забегал в Барабанщиков. Давно, еще на свет он не являлся, годов сорок с лишком назад, из их плодючего рода Беркутовых, что в Веселом Гаю, синеглазой белокосой девчонкой была отдана тетка Палата в этот хутор. Беднее двора по всему Салу, куда сбыть дочку, старый Беркут, Захарка, наверно не нашел. Ни скотиняки в катушке, ни куренка на нашесте. Одна хата на гольном дворе — камышовая, обляпанная желтой глиной с навозом, взятым на чужом базу. Кривые оконца без ставней — ладонью можно прикрыть, земли под хатой и порогом — с цыганское рядно. Через десяток шагов от улочки двор обрывался глинистым яром. Внизу, в камышах, — Сал.
Старый Беркут в душе льстился, на погляд, зятем Николаем: высок, черен, как грач, чубат. Из-за доброго лица взяли его на цареву службу, да не куда-нибудь, а в гусарский полк самой царицы. Шесть лет и семь месяцев отбыла тетка Палата в солдатках. Куковать бы ей и больше, да отчислили до времени ее залетушку: недолго пребывают наездники при своем скаженном месте. Дикие степные лошади, поступающие каждую осень, как и рекруты, на службу, нелегко привыкают к гусарскому седлу, к военному строю. Обезумев, бьют копытом, со всего маху падают на спину вместе с ношей своей — наездником. Ломают кости, сворачивают шею, а бывает, полковой поп в поминальник зачисляет на веки веков. Кости сживаются, обрастают мясом, а стронутые «паморотки» редко встают на место.
Вернулся на Сал в свою хату гусар-наездник. Казалось, еще выше стал ростом — будто аршин проглотил, до того прям и строен. Жгучие усы, малиновая грудь и сапоги с лаковыми голенищами с ума сводили хуторян. Лицом ясен, но в карих глазах его близкие стали вскоре замечать вроде бы туманец, потом начали прорываться слова, сказанные невпопад.
Рожала тетка каждый год. Помирали дети, как бурьян по осени. Из восемнадцати душ задержалась одна из старших да трое последышей — два парня и дочка, ушлая, бедовая девка Анюта…
Гришка Беркут издали угадал беленую стенку мазанки. Может, и проскочил бы, но доглядел тесовый дом с крылечком — сельскую школу напротив, через улочку, теткиного подворья. Дернул ездового за рубаху — тот плюхнулся на сиденье.
— Дер-ржи-и!
Спрыгнул Гришка прямо наземь, не касаясь каблуком ажурной подножки.
— Тетка Палата! Не угадаешь? Да Гришка я, Беркута Дениски старшой…
Тетка привстала с ободранной завалинки, недоверчиво ощупывала светлыми, на диво молодыми глазами племянника. Ссохшаяся, сутулая, с вылинявшей косичкой на впалом затылке. У Гришки сердце упало — так состарилась она за последний десяток лет.
— Господи-суси, и взаправду Гришка… По рябой морде угадала. А в кого же ты, грец, пуляешь из своей трещотки? Либо в красных?
— Тетка Палата… У Думенки я!
— А как же ты очутился тут? — удивилась она. — Зараз кадеты со школьного двора выкатили… В сады кинулись. Тоже на тачанке и верхи. Как не натолкнулся?
Гришке стукнуло в голову, что его заставило остановить тачанку. Подсмыкивая широченные шаровары, выпалил:
— Тетка Палата, бежи за сады! Там я такого кадета срезал… Офицер! На нем рубаха-а… Жуть! Из царского сукна. Жаль было рубаху. Стебанул по ногам… Тут прямо у ровчака лежит, вытянулся…
— Господь с тобой… — перекрестилась тетка, опускаясь на завалинку. — Забожалось тебе, окаянному…
Осмелел Гришка, подступил ближе.
— Небось Василь уже парубкует… Невестку в хату брать. А рубаха-а… К венцу бы надеть… Генерал, ей-бо, генерал.
Из чулана вынырнула Анютка. Тощая, худая, одни мослы. Лицом в мать — белявая, голубоглазая. В колючих косичках — цветастые тряпочки, на острых мальчишеских плечах чудом держится выношенная, латаная-перелатаная кофтенка.
— А где он лежит?
— Тю, дура набитая, — замахнулась на дочку мать.
Анютка, смешливо поблескивая глазами из-под локтя, спросила уже о другом:
— Братка Гришка, а на Думенку можно взглянуть, хоть одним глазком, а?
— У, бесстыжая… Сопли еще под носом… Ступай в хату.
Неловко топчась в пылюке, Гришка не чаял, как ему вскочить в тачанку.
— А гусар как тут?
— Негожий дядька, чисто негожий. — Тетка Палата сокрушенно покачала головой. — Навроде дите малое… Тут само стрельба из-за Салу… оконцы подушками за-туляем, а он ходит по двору, в полу пули собирает. Кричу ему: в хату, убьют… А он отмахнется… «Кого? Старого гусара? Да я царице семнадцать коней выездил!» Грех, ей-богу. Молодые гибнут. А его господь не прибирает…
Гришка наспех раскланявшись, влетел в тачанку и был таков. Нахлестывая под пузо пристяжную, а другой рукой подталкивая в спину возницу, он рыкал на всю улицу:
— Ррре-жь, Панька, ррре-ежь!..
Птицей перелетели гать, отгородившую балку от Сала. Распугав в плесе зеленых лягушек, околесили церковь и вырвались на выгон. Одним духом подскочили к ерику, пробив колесами в густом чернобыле колею, выставились у самого въезда на греблю — закупорили, будто ква