К мосту спускаться не хотелось. Там — застава; она встретит гонца. Мимо не пройдет, будет подниматься этой тропкой. Ковалев сел у обрыва, свесил ноги. Прикурив от трута, обламывал край яра, кидал в туман комки глины. С приближением восхода тревога возрастала. С неимоверной быстротой разливался жар по небу, сжигая звезды, сгоняя синь куда-то за слободу, к Дону. Крестик на церкви первым перенял за бугром солнце — вспыхнул, будто свеча в чулане.
Морщась, Ковалев с ненавистью окидывал желтеющие прямо на виду степные дали за Салом. Одна надежда на туман да камыш: по воде можно еще прибрести. А если он еще далеко от речки?..
Вытряс махру до последней крошки из кисета. Солнце встало над степью, накалилось добела. Из осевшего тумана проглянули жердевые перила моста, оголился по пояс камыш, а кое-где в прорехах замерцала вода. Оборвалась тонюсенькая ниточка…
Весь день бродил Ковалев как чумной по окопам. Не кричал, не грозился, как бывало, просто ходил, незряче втыкаясь взглядом в кирпичные лица бойцов. Даже самые отъявленные пересмешники, неунывающие говоруны прикусили языки — чуяли, дела как сажа бела. Сморенный жарой, тяжкими думами, не дотронувшись до еды, упал к вечеру на топчан вниз лицом, заснул как убитый.
А помощь уже пришла к мартыновцам. Еще солнце не коснулось верхушек тополей, загремели орудия сразу с двух боков — левее хутора Рубашкина и с теплого края — от Арбузова.
Ковалев оторвал от ватника смятое рябое лицо. Шало моргал покрасневшими глазами, не понимая, чему так обрадованно скалит редкие зубы военком.
— Ну и спать здоров, — качает Зыгин стриженой головой, продолжая трясти его за плечо. — Из пушки пали над ухом… Чуешь, командир!
— Откуда? С небес, что ли?
Ковалев запустил по привычке руки под ватник — забыл, портупею с оружием не стаскивал с себя.
— Ситников поскакал к резервному батальону, — докладывал Зыгин. — Ударит на Рубашкин… Бойцы как ошалелые повыскакивали из окопов… Не удержать, рвутся за Сал. С Арбузова дюже шпарит и Кегичева… Может, кавалерию кинуть?
Умащивая на заросший затылок баранью шапку, Ковалев сбежал по шатким ступенькам крыльца.
— Коня! — оглушил он стойким прокуренным басом часового, окруженного возле сарая слободскими хлоп-чатами.
Застоявшийся конь вынес осатаневшего всадника за ворота, едва не истоптав у навозной кучи кур.
Пушки умолкли. Приглушая ружейную и пулеметную трескотню, накатывался из степной глуби густой вал шума: гудела сама степь.
Горячий ком подступил к горлу. Не мог Ковалев подавать команду голосом — размахивал длинноствольным маузером.
Через траншеи и окопы пронеслась отрядная кавалерия. Ковалев махнул военкому, красовавшемуся на гнедом дончаке: с богом, мол, комиссар, не подгадь. Сам, спешившись, перепрыгнул ближний окоп, выстрелами привлекая к себе бойцов. Вмиг оброс горячей, бурно дышащей щетиной штыков. Сбиваясь на бег, не оглядываясь, как-то боком, плечом решительно сунулся в удушливую пылищу, оставленную конниками…
Грязный, распатланный, с прилипшей к крепким лопаткам гимнастеркой, пробивался Ковалев сквозь орущую толпу бойцов, баб, детей, стариков, запрудивших площадь. Вырвался на крохотный пустой клочок. Тяжело повел насупленным взглядом. Ворот разорван, ни одной пуговицы. К черной клешнятой лапище намертво прикипел маузер.
— Загляденье, командир…
Голос насмешливый, но не злобивый. В пяти шагах — стайка веселых людей, отгороженная от толпы лошадьми. Скалят зубы все, кроме одного. Бронзовое на закатном солнце лицо, крупное, ровнощекое. Маленькая, серого курпея шапочка сбита к уху. Левая рука на перевязи, перекинутой через шею. Повязка выделялась на черной сатиновой рубахе; бинт не свежий, затасканный — ранен, значит, раньше. По едва обозначенной усмешке в строгих быстрых глазах догадался, что слова произнес он.
По тому, как на него поглядывали, понял, на кого нарвался. Зыгин и Ситников уже тут. Тоже усмехаются — ожили, возрадовались. Признал в остроскулом усаче, обугленном на солнцепеке, как полешка, знакомца-соседа, платовца. Разлепил запекшиеся, потресканные толстые губы в ответ на дружеский кивок.
С удивлением Ковалев смотрел на маузер в стиснутых пальцах. Тыкал им в бедро: кобуры нет. Видать, оторвал тот казачина, с каким схватились у яра. Здоров, чертяка, чуть было не спустил с кручи. Сунул оружие в карман.
Обменялись рукопожатием. Неловко щурясь, орловец не то спросил, не то сказал с недоумением:
— Как же… батальон у тебя, а выходит — конники. У Шевкопляса полк…
— Отстал ты, Ковалев, — покачал Думенко головой. — Пехоты уже на пять полков. А конницы… Полк. Вот он, весь.
Проследил Ковалев за его рукой. Кругом церкви, у ограды, — темным-темно от седел и конских голов. Перехватил жаркий взгляд военкома Зыгина, предложил, неуверенно:
— Может, митинг открыть?
— Не намитинговался… Вот комиссар выскажет приветствие, и баста. Со светом нужно утаскивать твои возилки в Зимовники, пока казаки не очухались.
Резкий тон не обидел Ковалева. Напротив, полегчало на душе — скинул многопудовую обузу, давившую все дни осады. Дельно, по-солдатски.
Стронулись с места через сутки. В глубоких синих сумерках прошел последним по расшатанному мосту эскадрон Гришки Маслака. На много верст вытянулась колонна из бричек, возилок с сеном, скота, пеших и конных воинов. Головной разъезд уже выгребся из просторной низины, уходившей от моста на бугор. Отдохнувшие кони колупали сточенными шипами подков подбитый, обдутый ветрами шлях.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
До Куберле пехота шла без боев. Белые расступались, накапливаясь на флангах. Бойцы-великокняжевцы рвались — хотелось скорее глянуть на свои оставленные пустые хаты. В спины поджимали беженцы. Этим и вовсе не терпелось перешагнуть родной порог — хлебнули в отступе. Другой месяц в бегах, по-цыгански, под звездным небом, под нещадным пеклом. Без воды, без хлеба, с постоянным страхом попасть под казачью шашку…
Со станции Двойная навстречу выдвинулся деникинский бронепоезд. Ошпарил с бугра катившего «Жучка» из морских орудий, разворотил перед самым носом рельсы. Для острастки чесанул по бричкам с беженцами.
Федор Крутей воспользовался заминкой. Положив ладонь на карту, колюче взглянул в осунувшееся, одутловатое лицо Шевкопляса.
— Григорий Кириллович, я не вижу смысла в дальнейшем наступлении.
Тот хмыкнул за вислый ус. Отводя набрякшие, красные от бессонных ночей глаза, неопределенно шевельнул полным плечом:
— Приказ Военсовета…
— Приказ выполнен. Гляди, что получается… Мы сами суем голову в петлю.
Видел, что сделался сговорчивее — Ворошилов отбыл в Зимовники, — нажимал круче:
— Немедля заворачивать войска. Сосредоточиваться в Зимовниках. Туда прибывает Думенко с мартынов-цами. Главное сейчас — заняться формированием. Нужно дать ума освобожденцам. А что будем делать с конницей?
— Что, с конницей? — Шевкопляс оторвался от своих нелегких дум.
Федор присел на край стола. Боясь выказать особенное расположение к давнишнему другу, сдержанно пояснил:
— Раздулся личный состав. С мартыновцами… в полку до двух тысяч лошадей.
Шевкопляс оживился. Вышагивая по тесной дежурке станции Куберле, возбужденно потирал руки.
— Приветствовать Думенко! С каждым боем его полку прибывает. Две тыщи… Силища! Тряхнет казачишек еще хлеще, эге.
Дергая за дверную ручку, отмахнулся: была не была.
— Вертай.
Изъян в плане Мартыновской операции, на который указывал Сталин, начал сказываться. Вслед за радостной вестью, доставленной из Мартыновки от Думенко, пришла телеграмма из Царицына: войска Фицхелаурова и Мамантова начали сжимать дугу у самого города. Успех тут, в Сальских степях, оказался мизерным, незаметным, и он вовсе не повлиял на судьбу северного и западного участков.
Из поездки по наступающим пехотным частям Ворошилов вернулся в Зимовники. Пока говорил с бричек обжигающие речи, не замечал. Остыл — вкрались раздражение и тревога. Вдобавок к худой депеше из штаба обороны удручающее впечатление оставил осмотр. Бойцы оборванные, безоружные, полуголодные. Не сознавался самому себе, но его страшила крестьянская степная вольница. Он, рабочий, не понимал ее, дикую, отбивающую землей, потом, степным пресным ветром. Ликующие выкрики, разбойничьи посвисты, киданье вверх шапок не вызывали в нем хмельного восторга. За время пребывания в Сальских степях убедился: красновские посулы ближе к большинству разъяренных мужиков с винтовкой в корявых ухватистых руках, нежели защита Советской власти. Казачьи привилегии — божья благодать для них на земле. А что им несут Советы, знают немногие. Темнота, глухомань. Кто громче крикнет, за тем и кинутся слепо, бездумно. У конников один бог — Думенко. Куда поведет этот недалекий, сумбурный человек, туда и бросятся сломя голову…
С сердцем вырвал из блокнота в дороге еще исписанный листок, кликнул:
— Орловский!
Адъютант молча вытянулся у порога.
— Вот, отстучи в Военсовет…
Расстегнул пуговицы на стоячем вороте гимнастерки, прислонился обросшим затылком к прохладной кафельной стенке. Прикрыв глаза, мысленно пробежал написанное. Вспомнился ночной разговор в вагоне со Сталиным. Сделалось не по себе: мрачное содержание телеграммы полностью оправдывает предсказания председателя Военсовета* СКВО. Вернул адъютанта. Скомкал свою писанину, кинул под стол. Переписал заново.
«Царицын. Военсовет.
Мартыновцы, около трех тысяч бойцов, сопровождая обозы и оставивших Мартыновку жителей, с боем продвинулись к Куберле и соединились с нашими войсками. Мартыновцы вышли бодрыми и свежими после тридцатипятидневной осады. Полковой командир и его помощник Ситников и военный комиссар Сизин — истинные бойцы за Советскую власть — вынесли на своих плечах все тяжести осады, выглядят прекрасно и готовы продолжать борьбу с бандами красновцев и других кадетов. Потери мартыновцев во время осады сравнительно ничтожны. Я отдал распоряжение выполнить приказ Военсовета…»