— Взводный…
Не услыхал своего голоса. Хотел крикнуть повторно — караковый жеребец отделился от загнанной толпы вчерашних отчаянных рубак.
— Эскадрон?..
Долговязый ткнул плеткой.
— Там, на Салу, товарищ комполка. У водяной мельницы, на Кандыбином озере…
Как было не по себе, все же заметил:
— Не комполка, а командир бригады, Дьяков.
— Взводный Дьячков, товарищ комбриг, — сдвоил поправку ожившим голосом тот. В его красновеких глазах блеснула надежда.
— Какой ты к… матери взводный, — Борис брезгливо сплюнул. — Не окровавленная повязка… поставил бы я тебя носом к яру. Таких рубак сгубил в одночасье! А я, знаешь, без малого год… В строй! Да забудь, что ты был в командирах у Думенко.
Обернулся, махнул ординарцу.
Мишка заерзал на скрипучей седельной подушке. Вправо, влево повел глазами: к нему это относится? Он один. Все вестовые и охрана во-он, на дороге. «А ты как без меня?» — спрашивали мальчишечьи синие глаза. Даже Огонек потянулся к Панораме, с жалобным всхрапом схватил речную струю воздуха.
Борис выдернул со звоном клинок. Указывая за ерик, откуда те только что вырвались, с натугой подал клич:
— За революцию! За трудовой народ! За мно-ооой!.. Застонала под копытами земляная гребля.
На Салу, у мостка, неподалеку от Корнюшиной водяной мельницы, у Бориса отлегло от сердца. На глазах пушкарь Мирошниченко за каких-нибудь четверть часа в пух и прах разметал вражескую конницу. Более тысячи сабель! До конца дело довел Маслак. Остатки казачьих сотен, бросив попытку овладеть переправой через Сал, ушли за бугор.
После боя при всех обнял пушкаря, ткнулся обметанными губами в закопченную щеку:
— От имени Великой Российской Революции приношу тебе лично, товарищ Мирошниченко, и твоим бойцам сердечную благодарность. Приказываю представить нынче же именные списки бойцов, каких представлю к вознаграждению.
Тут же поманил не остывшего после рубки комэска-4. Посрамленные утром на ерике бойцы дважды успели восстановить былое имя. Незадачливый взводный Дьячков кровью смыл под хутором Садковым свой позор: к затасканным бинтам на голове накрест прибавилась свежая повязка. Думенко все же указал на позорный случай:
— Твой взвод постыдно бежал… За что тебе ставлю на вид и приказываю ввести строгую дисциплину.
Побледневший комэск хотел возразить.
— Если в дальнейшем повторится постыдное бегство, эскадрон расформирую.
Подъехал Маслак. Не знал, о чем идет мирная беседа. Сияя усмешкой, ждал от комбрига похвал за свой удачливый первый день в новой должности.
Борис остудил и его. Умащиваясь в тачанке, выговорил строго:
— Мною замечено… во время, как идет бой, много кавалеристов верхи и без лошадей праздно шатаются в обозах. А поэтому приказываю шатающихся на лошадях отправить к своим эскадронам, а на всех пеших составлять списки и — в штаб бригады. За неисполнение настоящего приказа с командира полка буду взыскивать.
Суток трое полковник Поляков нажимал на флангах. С рассветом казачьи сотни бросались на переправы через Сал. Не выдерживая ответного сабельного удара думенковцев, обливаясь кровью, откатывались к речкам Гашунам и Куберле.
Когда казаки ослабили порыв, выдохлись, начдив Ковалев двинул кавбригаду на Котельниково. Следом, взорвав сальский железнодорожный мост, снялась из окопов и пехота. Путь один — на Царицын.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Воспользовавшись сорокаверстным разрывом кав-бригады с пехотой, задержавшейся на Салу, белые скопища с Дона хлынули на Котельниково. Генерал Быкадоров делал все, лишь бы покончить с конницей красных. Застряла она в генеральском горле: все лето из-за нее он не может расправиться с сальской босотвой. Донская область очищена почти вся от Советов, а какая-то крошка держится на Салу. Чирий с просяное семя, но вскочил на таком месте — не усидеть в седле.
Меняя лошадей, Борис не выходил из боев. Устилал склоны балок краснолампасными трупами. Почуял в горячке — казаки стали не те, каких знал на Маныче. Не заворачивают коней при виде Панорамы, напротив, с воем, гиком кидаются, будто гнус в кромешной тьме на свечку.
Секрет вскоре раскрылся сполна; выдал его пленный пожилой казак.
— Есаул курмоярский посулил торбу николаевок… Тому, кто пымаить самого оборотня. Стало быть, Думен-ку. Пояснил, какой у него и конь…
Борис, ощупывая натруженные плечи — намахался за день, — ядовито полюбопытствовал:
— Ты-то сам, папаша, тоже метил сработать торбу, а?
— Неча греха таить…
Казаки не отходили на ночь. После дневного боя остались там, где застала темень, — в балках, степных хуторках. За короткий сон хмельная одурь выветрилась, но полковые каптенармусы досветла подвезли на бивуаки бочонки самогона, крепленного немецким спиртом.
Нынче Думенко не ждал, пока кадеты сядут на хребет. Чуть забелел восход, поднял бригаду молчком, без трубачей. Он искал крупного сражения. Но белое командование, обложив дугой, как видно, намеревалось наступать по-вчерашнему, разрозненно. Этим самым вынуждало распыляться и их — развел полки по обе руки железнодорожного полотна. Поручив оборону поселка помощнику, Семену Буденному, сам с резервным дивизионом и усиленной пулеметной командой кинулся в сторону Дона. Верстах в десяти круто свернул на восток. Громя по балке Семичной казачьи тылы, напоролся на окопавшийся пластунский полк, обращенный лицом к полустанку Се-мичный, — явно поджидали из Ремонтной пехоту. Изрубил пластунов, как полынь…
В пролом вошел «Жучок». Приветствуя конников заливистыми свистками, на всех парах проследовал на станцию Котельниково. Вслед за ним потянулись эшелоны, обозы беженцев. Пехотные полки волокли за собой хвостами напиравшие конные части полковников Полякова, Дукмасова и Топилина.
Этой же ночью в вагон к Ковалеву, где проходило совещание, явился котельниковец Штейгер. Прибыл он с соседней станции Гремячей. Его дивизия с трудом удерживала там противника, напиравшего с Жутово. Хмуря бровастое, узколобое лицо, Штейгер без обиняков запросил помощи.
— Виктор Семенович, кидай Думенко… До утра не выстою.
Ковалев, глядя то на Штейгера, то на Думенко, согласно склонил голову; распорядился выдвинуть конницу с бронепоездом «Черноморец».
С неделю беспрестанно бригада принимала на себя удары под станцией Гремячая. Казаки, подогреваемые явным успехом войск Мамантова и Фицхелаурова, ошалело кидались в атаки. По слухам, Царицын держится на волоске; части Ворошилова окопались у пригородов. Зловещие слухи поползли по окопам; переметнулись они и в конницу…
Вчера бригада вышла на отдых. Поздно вечером, вернувшись на квартиру, Борис первым делом завалился спать. Пелагею, ткнувшуюся было с чашкой горячей картошки в кожурах, выставил за дверь. Стягивая сапоги, не расщепляя свинцовых век, наказывал Мишке:
— Ты гляди… Покуда не высплюсь, ни одну душу живую за порог. Сам генерал Попов явится, не моги. Подождет. Я его дольше жду в чистом поле.
На сапоги сил хватило, а ремни так и не стащил. Упал поверх лоскутного одеяла с оружием и плетью — будто в могилу провалился…
Глаза открыл от громких голосов. За окном — красноватый свет. Свесил ноги с кровати. Растирая ноющий бок — спал на кобуре, — ощутил приятную свежесть в голове. На часах — восемь. Вечера, утра?
— Не растолкал, паршивец… — обругал ординарца, прислушиваясь к крикам.
На крылечке разговор крупный. Какой-то визгливый бабий голос напористо, с матюком пробивался «до Думен-ка». Мишка, видать, утвердился в чуланных дверях, держится стойко:
— Куда прешь, голова? Говорю, спит… Значит, спит. Да не орите, галахи чертовы! Прокинется сам… плетюга-нов всыпет!
От негодования Борис не мог натянуть сапог.
— Ну, шельмец, стращает чем…
Вышел в сенцы. У ординарца вид рассерженного шпака. Дело пока до наганов не доходило, но для острастки рука его лежала на изрядно потертой кобуре.
— До вас тут… — отступая от порога, недовольно пробурчал он.
У шатких деревянных ступенек бойцы из охранного взвода, человек до десятка. Сбились возле штатского в картузе и черной тужурке с железными пуговицами. По виду путеец, не то чиновник. «Утро…» — отметил Борис.
— Борис Макеевич… битый час как пробиваемось, — белобрысый вестовой, сердито косясь на Мишку, не выдавал его открыто. — Скажи нам… Царицын у красных, али ему жаба дала титьки, а? Может, и верно, напрасно мы кровя льем? Нас во, жменя. А в Расеи контра уж давно взяла верх над Советами. А то нам остается одно… по хатам своим.
Вот они от кого, слухи. Кольнул взглядом ординарца: не мог, мол, сбудить. Хотел увести в горницу задержанного — раздумал: бойцы ждут ответа на виду. Поправляя ремни, спустился с крылечка. Медный наконечник шашки четко простучал по тесовым порожкам. Недолго оглядывал чужака. Лицом простоват. Взгляд добрый, открытый. Бледность излишняя на прыщеватых щеках.
— Откуда имеешь такие сведения? — В голосе больше усмешливой издевки, нежели строгости.
— Почем купил, потом и продаю, товарищ Думенко. Телеграфист я, на станции вон… Перенял из Царицына телеграмму. Генерал Мамантов подписал. Взят ночью этой город… Вот она, лента…
Он вынул из потайного кармана форменной тужурки розовый комок.
— Читайте сами… Пожалуйста.
Комкая теплый моток бумаги, Борис ощутил легкую тошноту. Похоже на правду. Вчера пленные офицеры под Гремячей в один голос твердили: «Жить вашему Царицыну не дольше утра…»
— Отпустите руки человеку… — трепля темляк, оглядел бойцов. — Царицын — еще не вся Россия. Если его, конечно, взяли… Проверим, и провокация может быть… Когда получил?
— Да вот… Отстучали час назад. Разогнался было в штаб, а братва эта на перроне заставила прочитать. Ну, до вас…
Белобрысый вестовой, разгребая носком немецкого ботинка грязный курай, угрюмо вымолвил — даже по тону в голосе не признавал свою промашку:
— А эт тебе не штаб? Вовсе — кавалерия!