Борис видел сбоку, как выжалась у Ворошилова мучительная складка возле рта. Силком удержал себя, чтобы смолчать. Очевидно, это не был широкий оперативно-стратегический план наступления, разработанный в штабе, с учетом всех сил и средств армии. Даже не часть его. Тут сыграло роль вчерашнее совещание Реввоенсовета, на котором Троцкий в щепки разнес командование, — слухи прилетели в Абганерово раньше, нежели приполз бронепоезд наркомвоенмора. Командарм решил оживить оборону, показать наступательную возможность армии. Пусть даже на отдельном участке. Их он выбрал не случайно. Для такой цели лучшей пробойной силы, чем кавбригада, не сыщешь. Тому подспорье: дальность от города и сравнительное равновесие войск с той и другой стороны.
Котельниковец поколебал командарма. Покусывая губы, Ворошилов склонился над картой, закивал согласно:
— Ты прав, Штейгер… Отрываться тебе от морозовцев не следует. Я и не имел это в виду. Но, черт возьми, кавбригада может раскроить белякам черепок в Гнилоак-сайской или нет?! Тебя спрашиваю, товарищ Шевкопляс!
Григорий беспомощно развел руками, покосился на Думенко. Учуяв слабину, командарм надавил:
— Кто здесь начальник?! Ты или кто?
— Показуху выставлять нам не к чему…
Вот он — этот голос. Резко крутнулся Ворошилов на полувысоком наборном каблуке.
— Попомни, Думенко… Много берешь на себя…
Борис привстал с подоконника. Выпрямляясь, неотрывно глядел в глаза командарма.
Шевкопляс умоляюще глядел то на одного, то на другого:
— Клим Ефремыч!.. Да погоди… Об чем разговор? Нужно наступать, значит, будем. Обмозговать покрепче…
Заметно отходил командарм. Под аккуратно подстриженными усиками, в уголках губ, затеплилась усмешка. Одни глаза источали прежний зеленовато-дымчатый свет.
— Не потерплю, Думенко, самовольства… И приказы научу исполнять. А то, ишь… степной удельный князь. Власти над ним нет. — Отводил взгляд. — Только один, только его голос… Даже начдивы ему в рот заглядывают… С такими порядками, знаешь, куда можно зайти? Ого! Еще и бригаду за собой увести…
— За мной пойдут… Даже к белым.
Шевкопляс грохнул кулаком по столу:
— Думенко! Брось свои дурики!
Командарм, повернувшись, косо глядел на комбрига. Текуч, обжигающ взгляд. Настойчиво, как кровь, билась мысль: «Отстранить от командования».
Отвлек Шевкопляс:
— Клим Ефремович, нагинайся до карты. Ну что вы, ей-богу…
Подступил и Борис. Заглядывая сверху, уяснил, к чему клонит Шевкопляс. Не стерпел, вмешался:
— Не о наступлении должна идти речь… О разгроме Астраханской дивизии в Гнилоаксайской. Но тут конница Голубинцева в Аксае… Задача усложняется. А коли на то пошло, у меня в штабе уже есть кое-какие наметки по ликвидации дивизии Виноградова… Буденный вчера вернулся из Аксая. В гостях у генерала Голубинцева побывал. Можно его пригласить со своим планшетом.
Пока бегали за заместителем Думенко, Ворошилов выкурил папиросу. Исподволь разглядывая крупное, по-мужски красивое лицо степняка, сознался сам себе: «Нет, некем его заменить в бригаде…»
Эта мысль тотчас вернула его ко вчерашнему заседанию Реввоенсовета.
Скверно на душе у Бориса. Впервые, кажись, он явственно ощутил усталость. Не ту, какая валит его каждодневно из седла. После нее, не успев зарыться лицом в охапку духовитого сена, он проваливается в сон. Два-три часа — опять в седло. Бодр, свеж, неуемная сила бьет через край.
Иная усталость. Она не валит с ног — саднит в середке.
Встал в калитке. Ловил ртом редкие снежинки, падавшие из мазутного неба. Спать идти не хотелось. Можно бы набраться смелости и постучать в калитку до Настенки, но уже не рано.
От конюшни послышался кашель. Вгляделся: жарин-ка от цигарки. Кашель Чалова. Потянулся душой: запах дыма, мирные снежинки, этот голос вызвали в нем далекие воспоминания…
— Не спишь?
— Мослы гудут чего-то ноне… На погоду.
Борис присел на вербовый кругляк, подкаченный к стенке конюшни.
— Не забыл, Чалый, как мы с тобой вот так сидели у нас на завалинке? Ты еще меня на горбу дотащил чуть живого от церкви… с кулачек…
— Рази всего на свете упомнишь…
Заткнул кисет в карман полушубка, ожившим вдруг голосом спросил:
— Послушай, Бориска, чи взаправду… Тот, вчерашний, разогнал навроде царицынскую верхушку… Аль брехня? А то народ нудьгует, выказывает даже сумление… — Чалов прибился вплотную к его боку. — Наших, по слухам, поскидывал с должностев, а своих, всяких там генералов, офицерьев и тому прочее, понавтыкал…
— Кого ж это он поскидывал? — неохотно заговорил Борис. — Харченко, Худяков… куда они подевались? А возьми Ковалева нашего с котельниковским начдивом… Ковалев, правда, слег…
Чалов покрутил головой.
— Хватил, эх! А Ворошилова?!
— Чего с ним, Ворошиловым? У нас зараз, в Абга-нерове.
— Ото ж… — согласился Чалов. — А там на его месте уже расселся какой-сь в шинели на малиновой атласной подкладке. Во, парнище, на свете какие дела деются. Навроде бы и неувязка. Скинули сперва с загривка их, генералов, а зараз сами поклон земной им бьем…
Повздыхал, повздыхал, высказал самое наболевшее:
— Знать бы, за что кровя пущаем…
Борис растоптал окурок.
— Комиссару такие вопросы задавай.
Притих Чалов, уловив, что кончился разговор свойский.
Заглядывая в паркую темень конюшни, Борис спросил:
— Кочубея перековал?
— Ужели не?
— Мишка храпит?
— Ага, нашел дурака. Панькается, гляди, со своей зазнобой. Ты-то вот чёй-то прохлаждаешься… Она до потемок еще пришла. Сахаром Ерамочку угощала. А зараз… в курене. С Пелагеей чаевничают.
Не помнит Борис, как очутился на крыльце. Давая угомониться сердцу, обшаривал карманы. Куда девался портсигар? Кисет всегда был под рукой. А этот… кочует по всем карманам, сроду места постоянного не имеет. Не уловил шагов в чулане. Услыхал — отодвигается деревянный брус.
— Братка?! А я уж выпроваживаю… Подумали, укатил куда.
Пелагея, выпустив гостью, прикрыла изнутри дверь. Руки Бориса сами по себе продолжали охлопывать шинель, галифе. Чертыхался, не удерживая радостной дрожи в голосе:
— Черт, цыган дьяволов… Сроду не найдешь. Какое было добро с кисетом.
Она молча подступила. Как тогда в степи, просунула пальцы под ремень, откинулась. Борис ухватился за стояк. Другой рукой пригреб ее к себе. Ртом ткнулся в бровь. Ловил губами колючие ресницы.
— Было свалила…
Уютно умостила Настенка голову у него под подбородком. Неслышно дышала. Казалось, вовсе не хотела тратить слов. Встряхнул легонько, поинтересовался:
— Молчишь чего?
— Соскучилась…
Покой их нарушил чаловский кашель. Высвободилась из объятий, за руку вывела его со двора. Шли по темному проулку. Поправляя волосы, укоряла:
— Записки только шлешь… Обедать кличешь. А самого ни слуху ни духу. Вот и назавтра… Опять на Аксай?
Пригрелась было Настенка возле своих ворот. По локоть запустила руку ему за пазуху, между крючками шинели. Другой влезла в карман. Повозилась, достала портсигар.
— Нашла?! — обрадовался Борис. — Я ж шукал там. Со звоном откинулась крышка.
— Эхма… Остатняя. — Почмокал досадливо языком. — Не догадался наркомвоен до этой штуковины полный боекомплект выдать.
Прикурил от зажигалки.
— Шла бы, Настенка, навовсе до нас… Хоть в штаб. На машинке печатать…
— Я-я! Какая из меня машинистка? Горе. Сижу для виду… Да и с части той за здорово живешь не пустят…
Второпях попрощалась. Хлопнула калиткой так, что побудила соседских собак. Мял Борис в пальцах невыку-ренную остатнюю папиросу: чем обидел?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Западный ветер наворачивал тучи. Завалил дальние придонские бугры, призрачно голубевшие в ясную погоду. Редкий снежок, случайно заносимый с полудня, к вечеру загустел. Вскоре сплошной белой стенкой отгородил село от аспидно-черного заката.
Засветло успел Борис выстроить бригаду. Объявил приказ о наступлении. Поставил задачу — размолотить в Гнилоаксайской золотопогонные полки Астраханской дивизии, развеять по степи конницу Голубинцева, пригревшуюся в теплых хатах Аксая.
— Акса-а-ай!..
— Дае-ешь Аксай!
— На золотопогонников!..
Переждав ликование, дал слово политкому Питашко.
Бригада затаила дыхание. Ветер шумел в голых ветках тополей. Ломая строй, вытягивали бойцы шеи, выставляли на волю из-под треухов уши, иные еще и не видели комиссара: какой он?
Политком отъехал шага на три-четыре, обособился. Задрав посинелый бритый подбородок, кинул на ветер первые слова:
— Борцы объединенной социалистической России! Боевые братья и товарищи!
Нашлась ветру работа. Подхватил слова, звонкие, ясные, далеко понес по плацу над самыми головами конников. А вслед им неслись другие:
— На второй год неутомимой борьбы восставшего трудового народа против своих насильников наконец-то пришло давно жданное время, когда наши заграничные братья-рабочие, разбивая, как и мы у себя, неволю, спешат к нам на помощь! С восставшими австрийскими, германскими и болгарскими рабочими мы будем непобедимы.
Умолк оратор на время, откашливая хрипотцу, продолжал:
— К вашему теперешнему геройству пусть прибавится еще больше храбрости, силы и товарищески братского единения, чтобы как можно скорее покончить с посягающими на нашу свободу кровопийцами. Для этого по решению партии и большевиков-коммунистов Петроград, Москва и другие города разослали по всем краям революционного фронта от всех рабочих организаций несколько сот делегатов в качестве политических комиссаров, чтоб объединить в одну строго дисциплинированную боевую силу весь наш революционный фронт. Чтоб не разрозненным, но одновременным мощным напором добить насмерть контрреволюционные банды! Я от имени пославших меня рабочих города Петрограда выражаю всем вам, боевые товарищи, от них братский привет и в лице стойкого и преданного делу, прославившегося геройством и умением товарища Думенко выражаю почесть и славу живым, память павшим!