— Зачем ты позвал этих людей? — спросил Бурытай князя после раздумья. — Один из них — мой раб, вон… черный Дементий. — Мурза вдруг хитро усмехнулся. — Догадываюсь… Ты хочешь вернуть мне беглого раба? Ты достойно поступаешь, князь Константин.
Его слова были полной неожиданностью для князя; еще не веря сказанному, он недоуменно посмотрел на кузнеца.
— Правду он молвит, княже господине, — Сумрачно проговорил Дементий. — Был я рабом у этого мурзы, да ушел от него, сам добыл свободу. Но где сосна взросла, там она и красна. Не быть вдругорядь мне рабом.
Узкие глаза Бурытая заблестели, стали злыми.
— Как! Будешь противиться своему господину? — воскликнул он. — Свяжите его.
Последнее относилось к воинам. Кто-то из них уже доставал волосяной аркан.
Константин гневно поднялся, предостерегающе поднял руку.
— Не торопись, мурза. Спору нет, беглый раб остается в воле хозяина. Только посуди: какая тебе выгода иметь непокорного раба? Ты получишь за него богатый выкуп. Но прежде выслушай вот этого человека, тогда узнаешь, зачем я позвал его. Говори, ростовский купец.
— Что ж, княже справедливый, вот он, лихоимец, разбойная рожа, стоит возле татарского воеводы. Его меча испробовать пришлось, его ватага растащила мои товары.
Внимание всех переключилось на Мину. Чувствуя откровенно враждебные взгляды, он невольно придвинулся к Бурытаю — только мурза мог спасти его от ненависти окружавших людей.
— О чем говорит? А? — брезгливо спросил мурза, указывая пальцем на купца.
— Врет он! — исступленно выкрикнул Мина. — Нет у него свидетелей. Все он врет!
— Гром господень убьет тебя! — возмущенно проговорил купец. — Свидетелей нет, то правда, порубали вы моих работников, вот только я да глупый Еремейка остались. Да и вы, думаю, для ночной татьбы свидетелей не берете. Какие тебе еще свидетели, когда я отсюда твое поганое дыхание чувствую!
Волнение купца все росло, он оглядывал людей, призывая их на помощь.
— Это что же, княже, — растерянно обратился он к Константину, — выходит, я лгун, наговорил на него. Креста на нем нет.
— Креста на нем нет, ростовский купец Семен Миколаич, ты не ошибся, — подтвердил князь. — Променял он крест христианский на веру басурманскую.
И князь требовательно повернулся к Бурытаю. Сказал по-татарски:
— Не смею думать, мурза, что ты был при разбое и смертоубийстве, но вот толмач твой покушался на жизнь человека. Сей тать надсадил многим. Ты сказал, если злая муха кусает, нельзя веселясь глядеть на нее. Вели вернуть товары ростовскому купцу, монаха же выдай для людского праведного суда. Это будет справедливо.
Бурытай оторопело смотрел на него, потом резво вскочил, отшвырнул ногой подушки, на которых сидел, весь ощетинился.
— Как смеешь приказывать? С колодкой на шее пойдешь в Орду. Аль не слышал, что бывает за оскорбление баскака?
— Осторожнее, мурза, — опять остановил его Константин, — не бросайся в гневе поспешными словами.
Князь жестом указал на распахнутые ворота; на площади виднелась густая толпа; у многих в руках были тяжелые посохи-дубины.
«Откуда взялись посохи? — обескураженно подумал Бурытай. — Когда ехал сюда, ничего не было в руках у них. Или не заметил? А?»
Бурытай вытащил из-за пояса плетку, нетерпеливо взмахнул ею. Ему тут же подвели коня; с удивительной для его возраста ловкостью он влетел в седло. Телохранители тесным кольцом окружили его. Тогда рванулся к своей лошади и Мина, о котором мурза в гневе просто забыл.
Весь отряд поскакал за ворота.
— Ну, берегись, Костя-князь! — Мурза обернулся, пригрозил плетью.
Князь некоторое время смотрел ему вслед и вдруг, откинув голову, звонко рассмеялся.
— Погодь-ка, Семен Миколаевич, — сказал губастый Еремейка, доселе поддерживавший купца, и отпустил его локоть.
— Прости и меня, — проговорил Дементий, державший под руку купца с другой стороны.
Оставив купца, оба бросились за ворота, где, яростно нахлестывая коней, отряд Бурытая врезался в толпу.
— Что ж, Данила, — сказал князь дружиннику, — помогайте ордынцам убраться во здравии.
Данила Белозерец блеснул белыми зубами, сказал лукаво:
— Надо помочь, княже, а то людишки наши распалятся да еще прибьют кого из них. Беды не оберешься.
И дружинники устремились к воротам.
Татарский отряд оказался стиснутым обозленными, разгоряченными людьми. Вчера, защищая своих близких, свои дома, только одиночки вступали в схватку с татарами, тут уже была толпа, сплоченная в одном устремлении. Во всадников летели камни, на них обрушивались дубины. Уже не с плетками — с обнаженными саблями воины крутились на храпящих лошадях. Княжеские дружинники уговаривали не делать зла ордынцам, но как-то так получилось, что там, где они оказывались, очередной визжащий татарин вылетал из седла.
Монаха Мину оттерли в сторону, плотно окружили. И тогда он бешено оскалился, откинул полу рясы и выхватил висевший на поясе тяжелый меч. Это было неожиданно, и люди смущенно отступили. Под рясой на монахе была еще кольчужная рубаха.
С тех пор как стал изгоем, поступил на службу в Орду, Мина видел от людей неодолимое отвращение к себе и потому в отместку еще больше зверел, старался пакостить бывшим единоверцам при каждом удобном случае. Заросший волосом, грузный, сейчас он был страшен; казалось, не человек — огромный зверь вступил в схватку.
В это время послышался голос губастого парня, работника ростовского купца, — Еремейки.
— Ну-кася, — добродушно говорил он, раздвигая людей и пробираясь к монаху. — Дайте, братцы, рассчитаться за Семена Миколаича.
Еремейке услужливо подсунули увесистую дубину. Помахивая ею, не остерегаясь, он пошел на Мину. Дерево и металл с сухим треском столкнулись в воздухе. От страшного удара меч вылетел у Мины, шлепнулся за спиной.
Десяток рук сразу же вцепилось в монаха, стащили с лошади. Но и на земле, с безоружным, нелегко было справиться с ним. Расшвыряв нападавших, он нагнулся, сбычившись, отыскивая очередную жертву.
— Погодь, братцы, отойдите-ка, не то зашибу в горячке.
Еремейка сцепился с монахом врукопашную, оба сопели, старались приспособиться половчее.
— Попомнишь Семена Миколаича, ростовского купца, — хрипло говорил парень.
Монах боролся молча. Наконец Еремейке удалось стиснуть шею противника мертвой хваткой. Мина рухнул.
На земле его и добили.
— Будешь помнить Костьку и Кудряша, — тяжело дыша, заключил Еремейка.
Едва ли половина татарского отряда вырвалась из толпы. Сам мурза намного опередил своих воинов — добрый конь нес его к Ахматовой слободе, а он, вне себя от злости, все стегал и стегал его.
— Други! — пронеслось по площади. — Поспешай в слободу! Изгоним сыроядцев из города!
— В слободу! — подхватили десятки голосов. — Освободим полоняников. Не оставим в неволе сестер и братьев!
Толпа с ревом покатилась к посадам.
На площади остались убитые и зашибленные в схватке. Спустя немного времени пришли сторожа, сложили тела на телегу. Постояли у истерзанного громоздкого тела монаха, потом подняли его и потащили к обрывистому берегу Которосли.
— Собакам на съедение, — пробормотал один из них. — Сойдет.
— Для продажной псины — кол из осины, — заключил второй старой поговоркой.
8
— Посмотри, что там такое, — сказал мастер Еким Фильке.
Гул нарастал волнами, как перекатный гром, сначала далекий, слабый, потом все ближе явственней. Истомившиеся пленники настороженно прислушивались; еще не сразу стало понятно, что надвигается рев бегущей толпы.
Филька прильнул к щели в загородке и оттуда прокричал испуганно:
— Ой, что творится! Ихний главный татарин брызгается слюной, колотит своих плеткой. Конь под ним весь в мыле. Другие бегают, лопочут что-то. Ворота запирают…
В запертые ворота уже грохали чем-то тяжелым: ворота сотрясались, трещали. Татарские воины грудились перед ними, перебегали с места на место, приседая, натягивая луки. Их суетливые движения выдавали смятение и неуверенность: пеший степняк не привычен к бою, а лошадей в слободе почти не оказалось — весь табун был на выпасе.
Под стенами снаружи теперь хорошо разбирались отдельные голоса:
— Ни лестниц, ни веревки, как тут перелезешь?
— Взбирайся на спину.
— Эй, кто поздоровее, вставай под низ.
Над бревнами забора появлялись потные, взлохмаченныв головы, и тут же, пораженные татарскими стрелами, люди со стоном или намертво срывались вниз.
— Это что же выходит… — растерянно произнес Еким; он и Василько тоже подошли к загородке, Еким огляделся и сразу все понял. — Спрятались, как мыши. Нас вызволить хотят — неужто не поможем? Вымай, парень, нож, обрезай опояску.
Василько торопливо принялся срезать ивовые прутья, стягивающие жердины; Еким потянул верхнюю — выдрал, потянул еще, но засомневался, бросил.
— Тяжеловаты для вас будут, — объяснил он.
На самом деле Еким боялся нарушать загородку: пленников могли закидать стрелами.
Вдруг раздался ужасный грохот, за ним вопль, Рухнули главные ворота. Разъяренная толпа ввалилась в слободу, докатилась до юрт, расставленных во дворе, разметала их.
Татары, огрызаясь, отступали к спасительным теперь дня них конюшенным воротам, за которыми пасся их табун. Но и здесь они наткнулись на препятствие. Еким ударом тяжелой жерди смял калитку, закрывавшую загон, и с яростью накинулся на спины отступающих. Жердь его со свистом резала воздух, и, если достигала цели, слышался глухой звук. Татары в ужасе кидались в стороны, лезли на бревенчатый забор, визжали, когда их стаскивали за ноги.
И все же кто-то добрался до конюшенных ворот, сбросил засов. Воины, оставшиеся в живых, хлынули в пролом на луговину, прекрасно понимая, что конь — это спасение.
Василько слишком поздно увидел несшегося на него обезумевшего, с искореженным от шрама лицом, пожилого татарина. В поднятой руке сверкала сабля. Только сноровка человека, выросшего в лесу и привыкшего к разного рода внезапностям, помогла ему увернуться от удара; нож его скользнул по телу татарина…