– Тогда прошу, – юноша протянул ей локоть. Она взяла его под руку и вместе они удалились в сторону леса. Краузе посмотрел им вслед с ненавистью и перевел взгляд на Машку. Она, радостная исчезновению соперницы, выделывала коленца перед командиром, но все без толку – ишак, полежавший в тени, на солнце работать не будет.
…-А Вы-то как здесь оказались? Вы ведь из такой родовитой семьи…
– Слышите, Никита, как соловей поет? Удивительно… Я давно не слышала этих чудесных трелей. С началом войны только пулеметные очереди.
– И зачастую – отпущенные Вами же, – юноша не сводил с Инги влюбленных глаз.
– А что делать? Марксисткой я была всегда. В университет приходилось скрывать свои увлечения и политические взгляды, а когда в феврале разразилась первая революция, стало понятно – или сейчас или никогда. Тогда я и объявила обо всем родителям. Они несколько поколебались, но отпустили меня. Уже после Октября они эмигрировали в Париж. Я о своем выборе не жалею. Ничуть. Когда на одной чаше весов твои личные интересы, а на другой- счастье всего человечества, то первыми можно и пожертвовать…
– Однако, Вы идеалистка. Неужели Вы не видите, что учение Маркса и политика Ленина – это разные вещи?
– Суть одно. Имеются, конечно, отдельные перегибы на практике, но это всегда было. Так всегда и будет – революцию ведь делают люди, а не книги. Жизнь преподносит отдельные сюрпризы, дают о себе знать невыученные уроки, да и ментальность народа нельзя списывать со счетов. Не все и не всегда разделяют теорию Маркса так, как это надлежит делать – полностью, от и до. Есть еще оппортунисты, ренегаты, старающиеся сделать из великого учения средство для затыкания дыр. Но – повторяю – так будет всегда, ничего уж тут не попишешь. Преодоление этого – даже не народного, а частного, фрагментарного сопротивления – дело времени и, в общем, трудности из себя не представляет.
– Хорошо, а цель? Вы ясно видите, что значит общественная собственность на средства производства? К чему это ведет?
– Я вижу, а вот видите ли Вы – вопрос, – щеки Инги загорелись. Никита вел беседу как подобает ученому – аккуратно, обходя краеугольные камни и возможные точки столкновения.
– Знаете, – сказал он. – У Некрасова в «Русских женщинах» приводится эпиграмма Растопчиной на движение декабристов:
В Париже сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует – понятное дело.
У нас революцию делает знать –
В сапожники, что ль, захотела?
– Что Вы этим хотите сказать?
– Только то, что общественная собственность на средства производства неизбежно означает всеобщую бедноту, которая при общем высоком уровне жизни страны вскоре народу надоест. А затем начнет вызывать всевозможные спекуляции с целью личного обогащения.
– Которые будут нами выжигаться каленым железом!
– Это до поры. Пока у народа не откроются глаза…
– Контра…
– Успокойтесь, – Никита взял барышню за руку и посмотрел ей в глаза. Она плохо помнила, что было с ней еще вчера, но где-то в глубине, вдалеке, в подсознании существовал еще островок по имени «Никита». – Это вам, – он достал из-за пояса сзади несколько сорванных по дороге красивых лесных цветов. Комиссар – это потом, а в первую очередь она была очаровательной девушкой, которой эти цветы шли как нельзя лучше. Она с радостью приняла скромный комплимент молодого человека и улыбнулась.
– Спасибо… А что это за звуки там, вдали?
– Это заканчивается сенокос.
– Так поздно? Вечером хлеб должен быть сдан…
– Послушайте, пока Вы не приехали, погибли 10 человек. Люди сильно напуганы и действиями вашего комбеда, и тем, с чем им по факту придется столкнуться – Вам же известна перспектива голода в губернии в случае полного выполнения продразверстки…
– Этого не будет…
– Сейчас не об этом. Люди собирают урожай, чтобы отдать его власти – так не торопите же их, дайте на совесть выполнить свою работу.
– Что ж, – поразмыслив немного, сказала Инга. – Пожалуй, вы правы. Не будем им мешать. Так что же Вы думаете о Марксе?
– О Марксе. Боже мой… Ну что за прозаические разговоры в такой компании. Давайте я Вам расскажу лучше, что я думаю о Шекспире.
– О, – рассмеялась Инга. – Тема занимательная. В университете я, помнится, любила его творчество, – Никита знал это, потому и начал соответствующий разговор. – Потом война и так знаете ли, совсем не до него стало. Хотя я бы с удовольствием вернулась к его стихам… Только кого среди окопов и в пыли дорожных бурь встретишь из знатоков Шекспира?
– Считайте, что Вам повезло. Да вот не угодно ли? – Никита рукой указал девушке на каменистый берег ручья, бьющего на опушке леса. Они уселись и Никита начал: – А Вы, к примеру, знаете, что согласно последним исследованиям литературоведов, Шекспир – это не один человек, а целая группа авторов, которая работала под единым творческим псевдонимом?
Девушка рассмеялась:
– Я, конечно, с этой войной безнадежно отстала от жизни, но не до такой степени. Конечно знаю!
– Ах вот как, – Никита рассмеялся своей неловкости. – Тогда не угодно ли будет послушать что-нибудь из его творчества?
– Непременно. Сонеты, если знаете.
– Конечно, знаю…
Под звуки виршей Шекспира, соловьиных трелей и позднего сенокоса девушка прикрыла глаза и словно бы поплыла на волнах блаженства в какую-то далекую неведомую страну, в которой нет ни Продразверстки, ни войны, а есть только она и Никита. В ее подсознании эта страна еще жила, хотя сама Инга затруднялась рассказать о ней нечто большее – предательски подводила память…
Сенокос и вправду шел. Та группа крестьян, которая отбилась от Николая Савонина и, идя на поводу у своих эмоций, решила все же сдать хлеб, истово убирала остатки позднего хлеба в поле неподалеку отсюда. Косы издавали боевое «фииить!», солнце палило что было сил, стараясь помешать их занятию – но не тут-то было, приехавшая группа бедноты и свежие воспоминания о недавней расправе подгоняли тружеников села. Вдруг вдалеке послышался топот копыт – на горизонте, на выходе из леса появился всадник на лошади. Стремительно он направлялся к косцам. Вскоре удалось разглядеть и его черты – это был беглый начальник кирсановской уездной милиции Антонов.
– Вот те на! Александр Степаныч… – Тихон Задойнов не успел договорить, когда Антонов приблизился к нему на расстояние вытянутой руки.
– Здравствуй, Тихон.
– Здравия желаем, Александр Степаныч. Вы как здесь?
– Да вот смотрю косите, дай, думаю поговорю с Вами. Как живете-можете?
– Слава Богу.
– Так уж и слава? Многих порешали?
– Десятерых, Александр Степаныч.
– Ну и что ж вы?
– А что нам? Наше дело маленькое – коси да сдавай государству. На мельницу б еще до темна успеть, а то сегодня вечером сдать велели…
– «Велели»… Тьфу! И долго они так на тебе ездить будут?
– Сколько бы ни ездили, а власть!
– С голову ведь подохнешь!
– Авось Господь поможет…
– Фетюк…
– Не ругайтесь, Александр Степаныч. А только Вы меня на свою борозду не своротите – у Вас, знать, своя дорога, а у меня – своя. Что нам с Вами вместе искать?
– Ты прав. Искать нечего… ладно, поеду. Только…у меня дочь сегодня родилась!
– Спаси Христос!
– Только особо-то никому…
– Ну что Вы. Мы вон с робятами – Тихон обвел рукой других косарей, стоявших поодаль и бросивших работу при виде бывшего местного комиссара – завсегда Вас добром поминаем.
– Ну а раз так, выпейте со мной, – Антонов снял с седла небольшой бурдюк и протянул Тихону. – Своя, сладкая.
Солнце пекло как подобает в полдень – в такую погоду с работой бы перегодить, да вот обстоятельства не позволяли крестьянам отдыхать. А вот освежиться знаменитой на все село холодненькой антоновской брагой, от которой лаже поутру не болеешь, сколько ни пей – дело святое.
– Да и вы подходите, мужики, порадуйтесь со мной.
Что ж, охотно стянулись работники к бурдюку. Приложился каждый.
– Ну а теперь пора мне. Бывайте.
Проскакав несколько метров, Антонов остановился и обернулся. Он видел, как поначалу напившиеся отвара мужики побросали косы и уселись на земле под недоуменные взгляды баб. Потом стали вставать и… о, чудо – что начало с ними происходить. Они взяли косы, но уже не чтобы косить, а чтобы приструнить баб, снующих туда-сюда и подгоняющих их на работу. Те с визгом бросились врассыпную. Мужики носились с косами по полю, рычали, переворачивали собранные снопы, рвали на себе рубахи, вонзали косы и серпы в землю… Антонов довольно ухмыльнулся и поскакал дальше.
На молотилке в селе меж тем появился Токмаков с Николаем – дед Никиты заведовал общественной молотилкой в Кирсанове, и тоже пользовался значительным весом среди крестьян. Поутру те, кто решил сдать хлеб, потянулись сюда – чтобы смолоть остатки и хоть что-то, по возможности, сэкономить на долгую зиму. Появление Токмакова было здесь кстати. Решили не агитировать, а сразу перейти к делу – лишние слова здесь были ни к чему, тем более в исполнении отставного царского офицера. Для этой цели – чтобы опоить народ – Николай Степанович прикинулся пьяным и сидел на лавочке подле мельницы, поплевывая семечки.
– Здорово, Николай, – говорил Антон Саяпин, кланяясь в пояс старшему товарищу. – Чего не трудишься?
– А, не хочу. Голова болит.
– Похмелье никак?
– Да есть немного.
– Так поправь здоровье-то. Ты нам сегодня живой нужен, сам видишь сколько молотить надо, – Антон показал рукой на воз, что притащила с собой его тощая вьючная лошаденка.
– Рад бы, да не с кем. Один, вишь, не могу. – Николай достал из-под лавочки фляжку и протянул Антону. – Давай, Антонушка. Помираю. А так раньше начнем, раньше кончим.
– Эх, – недовольно оглянувшись по сторонам, крестьянин отхлебнул чудесного отвара. Вскоре к нему присоединилось еще несколько человек из села.
– Давайте, робята, давайте. Выпьем напоследок. Как-никак надолго с сытой жизнью теперь расстаемся…