Ленин… Розовощекий, лысый человек с лицом, отороченным рыжей бородкой и столь же рыжими усами. Неправильно посаженные косые глаза, неестественно толстые губы и постоянная ухмылка – дескать, вы все дураки, один я умный – делали его лицо непривлекательным, даже отталкивающим. Его поведение на этом заседании предсказать было довольно легко…
Чуть позже его соратник Владимир Водовозов, вспоминая позицию Ленина о голоде в России 1891–1892 годов, так охарактеризует и ее, и ее носителя: «Вл. Ульянов… резко и определённо выступил против кормления голодающих. Его позиция, насколько я её сейчас вспоминаю, – а запомнил я её хорошо, ибо мне приходилось не мало с ним о ней спорить, – сводилась к следующему: голод есть прямой результат определённого социального строя; пока этот строй существует, такие голодовки неизбежны; уничтожить их можно, лишь уничтожив этот строй. Будучи в этом смысле неизбежным, голод в настоящее время играет и роль прогрессивного фактора. Разрушая крестьянское хозяйство, выбрасывая мужика из деревни в город, голод создаёт пролетариат и содействует индустриализации края… Он заставит мужика задуматься над основами капиталистического строя, разобьёт веру в царя и царизм и, следовательно, в своё время облегчит победу революции». А его «друг» Максим Горький и вовсе выскажется так: «для него рабочий класс – что руда для кузнеца».
5 августа 1918 года в селе Кучки Пензенского уезда были убиты пять продармейцев и трое членов сельского комитета бедноты. Вспыхнувшее восстание перекинулось на ряд соседних уездов. Ситуация осложнялась тем, что в 45 километрах от места событий проходил Восточный фронт. 9 августа 1918 года Ленин отправил в Пензенский губисполком указания: «Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». 11 августа 1918 года Ленин отправил телеграмму о подавлении кулацкого восстания в Пензенской губернии, в которой призвал повесить 100 кулаков, отнять у них весь хлеб и назначить заложников. После отправки ленинских телеграмм были арестованы и расстреляны 13 непосредственных участников убийства и организаторов восстания. Кроме того, в уездах были проведены сходы и митинги, на которых разъяснялась продовольственная политика Советской власти, после чего крестьянские волнения прекратились.
В середине августа 1920 года в связи с получением информации о том, что в Эстонии и Латвии, с которыми Советская Россия заключила мирные договоры, идёт запись добровольцев в антибольшевистские отряды, Ленин в письме Э. М. Склянскому призывал «перевешать кулаков, попов, помещиков». Он писал буквально следующее: «Прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом „зелёных“ (мы потом на них свалим) пройдём на 10–20 вёрст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100.000 р. за повешенного»…
Обычно он такие заседания собирал редко, а если и собирал, то без особого желания принимал в них участие – все его соратники и современники помнят, как он предпочитал общаться с товарищами при помощи записок, написанных настолько малопонятным почерком, что сравниться с ними могут только теперешние врачебные рецепты. И если уж Ленин сам принимает участие в заседании, то, надо полагать, считает повод серьезным.
– Товарищи, – вождь говорил звонко, почти по-женски, и картаво, то и дело сглатывая букву «р» и превращая ее в «г», – ситуация на Тамбовщине начинает серьезно настораживать. Еще некоторое время назад мы с вами вместе внимательно и с интересом изучили телеграмму товарища Шлихтера о положении дела в его губернии и я, помнится, что-то на ней эдакое начертал товарищам из Реввоенсовета. А, товарищ Склянский?
Еврею Эфраиму Склянскому на момент проведения совещания было 28 лет, и он был отставным военным врачом. К 1917 году ему было 25, и, понятное дело, что никакого военного опыта он не имел. Однако, несмотря на молодой возраст, было в нем уже нечто, присущее сугубо представителям его нации – в его глазах, спрятанным под тусклыми и заляпанными стеклам пенсне – таилась ненависть ко всему русскому и вообще всему человеческому. Глаза были налиты кровью, зрачки бегали туда-сюда, зубы скрежетали, скулы ходили в приступах гнева вдоль стола.
– Так точно, Владимир Ильич, была такая записка. Однако, мне кажется, причина состоит не в том, что мы не обескровили фронт, направив в тыл стратегически важные части, а в том, что на местах бездарные руководители, – слова Павлова оказались пророческими.
– Позвольте? – Никита подал голос. Не побывай он в альтернативной реальности, сто лет спустя, когда истинные лица и Троцкого, и Ленина, и Дзержинского, и Склянского стали достоянием гласности, то, наверное, был бы более сдержан в присутствии вождя, но сейчас он, будучи вдалеке от кровопролития, вновь начал относиться ко всему, что видел, с некоей долей иронии. Осмелел, и решил выступить перед самим Лениным.
– Слушаем Вас, товарищ, – не переставая улыбаться, словно тоже иронизируя и словно тоже побывал сто лет назад или сто лет вперед, разрешил Ленин.
– Эфраим Маркович не прав. Товарищ Шлихтер героически вступил в бой с превосходящими силами противника. Он не виноват, что не имел в распоряжении достаточно штыков и боевого резерва, он не боевой командир!
Ленин перевел взгляд на Каменева. Если бы Никита не знал Буденного, то решил бы, что именно он сидит перед ним – усы главковерха превосходили знаменитые маршальские усы раза в два, только были лучше выпрямлены. Они топорщились и то и дело задевали сидящих рядом Дзержинского и Склянского, заставляя их психовать. Сам главковерх – отставной царский поручик, а по лицу – типичный тупой жандарм, живший по принципам «тащить и не пущать» – сидел с глупейшим, свойственным лоботрясам из царской армии, выражением лица и, казалось, вообще не понимал, что от него хотят. Голова его раскачивалась как болванка, глаза были пустыми как стекляшки, усы постоянно щекотали присутствующих – одним словом, на главнокомандующего вооруженными силами молодого государства он мало походил.
Троцкий в своей знаменитой книге о Сталине позже напишет о Каменеве так: «Ему не хватало глубины и твёрдости. Ленин потом сильно разочаровался в нём и не раз очень резко характеризовал его донесения: «Ответ глупый и местами неграмотный».
– Что скажете, Сергей Сергеевич? Почему не обеспечили губернию штыками?
– Дык ыть, Владимир Ильич, где ж их напасёсси-то? Война же, сами знаете!
– Да что там! – вскинул руку Троцкий. Никита поглядел на него – маленький, но с неестественно высокой прической (на пару с Каменевым они напоминали каких-то цирковых артистов, только один был очень тупой, а второй очень кровожадный), пропахший алкоголем и табаком, укутанный в кожанку, в которой, казалось, родился и с тех пор носил, не снимая, с куда более огромными губами и нависающим на них носом, он походил на кровожадного упыренка из страшных сказок заповедной Руси. Это он в ноябре 1917 года, лишая своих политических оппонентов хлебных карточек и тем самым обрекая на голодную смерть, говорил: «Нельзя, говорят, сидеть на штыках. Но и без штыков нельзя. Нам нужен штык там, чтобы сидеть здесь…Вся эта мещанская сволочь, что сейчас не в состоянии встать ни на ту, ни на другую сторону, когда узнает, что наша власть сильна будет с нами…Мелкобуржуазная масса ищет силы, которой она должна подчиняться. Кто не понимает этого – тот не понимает ничего в мире, ещё меньше – в государственном аппарате». А через месяц скажет уже иначе: «Вам следует знать, что не позднее чем через месяц террор примет очень сильные формы по примеру великих французских революционеров. Врагов наших будет ждать гильотина, а не только тюрьма!» Он и станет автором самого понятия «красный террор», написав в его определении буквально следующее: «орудие, применяемое против обречённого на гибель класса, который не хочет погибать». Он привык обрекать, и ему страшно не нравилось, если не хотели погибать…
«Интересно, – подумал Никита, – а когда милый русский паренек Лейба Бронштейн, вошедший в историю под именем Троцкий, двадцать лет спустя далеко отсюда, в мексиканском Койоакане будет умирать в страшных муках – сталинский агент Рамон Меркадер раскроит ему голову ледорубом, – вспомнит он о тех сотнях тысяч, которых он обрекал на смерть?..»
Тот продолжал:
– Все это ерунда, не в штыках дело, а в руководстве, правильно Склянский сказал. В этом году в Харькове или в Ялте, где мы баржами топили белогвардейскую сволочь, обходились и без штыков, если помните, и даже на пули не тратились – в море их! А в Харькове что? Еще лучше. Несколько человек, включая нашего замечательного товарища Саенко, ломами мозги из них вышибали. Вот эдак! Хрясть – и все! Так что рыба гниет с головы. Надо на месте организовать красный террор. Мозги ломами! Ломами! – Троцкий начал размахивать своими маленькими ручонками и без конца орла про ломы. Понятно, что на нормального человека такие истории не могут произвести столь завораживающее впечатление…
– Так а если не умеют они ломами? – не унимался Ленин. – Я, товарищи, к тому, что этот вопрос надо решить окончательно и бесповоротно, чтобы больше уже к нему не возвращаться. А то, понимаешь, столько времени на чепуху…
– В том-то и дело, что чепуха, Владимир Ильич, – забасил, подкашливая Дзержинский. Никита осмотрел и этого респондента – он был мертвенно бледен, все время подкашливал, ковырялся в зубах и сплевывал на пол. «Занятно, – думал юноша, – совсем недавно здесь заседало царское правительство, а теперь бывший каторжанин харкает и глумится над властью». – Там уметь нечего. Желающие ломами да ножами поработать как следует в любой губернии найдутся. И не надо для этого в бой вступать! Захватили из мирного населения сотню заложников из числа родственников бунтарей, притащили их в губернию, растянули на дыбе, динамитные патроны всюду поставляли, лампасов из кожи нарезали – и никаких гвоздей…
О «доброте» председателя ВЧК ходили легенды. Старые чекисты, работавшие еще при нем, расска