Гейдрих не только отверг предостережение Янке, но и счел его орудием военных, действовавшим беспрекословно в их интересах, конфисковал все его материалы и подверг трехмесячному домашнему аресту.
В соответствии со строгим распоряжением Гейдриха дело Тухачевского надлежало держать в тайне от немецкого командования, чтобы заранее не предупредить маршала о грозящей ему опасности. В силу этого должна была и впредь поддерживаться версия о тайных связях Тухачевского с командованием вермахта; его как предателя необходимо было выдать Сталину. Поскольку не существовало письменных доказательств таких тайных сношений в целях заговора, по приказу Гейдриха были произведены налеты на архив вермахта и на служебное помещение военной разведки. К группам захвата шеф уголовной полиции Генрих Небе прикомандировал специалистов из соответствующего отдела своего ведомства. На самом деле, были обнаружены кое-какие подлинные документы о сотрудничестве немецкого вермахта с Красной Армией. Чтобы замести следы ночного вторжения, на месте взлома зажгли бумагу, а когда команды покинули здание, в целях дезинформации была дана пожарная тревога.
Теперь полученный материал следовало надлежащим образом обработать. Для этого не потребовалось производить грубых фальсификаций, как это утверждали позже; достаточно было лишь ликвидировать «пробелы» в беспорядочно собранных воедино документах. Уже через четыре дня Гиммлер изготовил и привел в порядок объемистую кипу материалов. После тщательного изучения усовершенствованный таким образом «материал о Тухачевском» следовало передать чехословацкому генеральному штабу, поддерживавшему тесные связи с советским партийным руководством. Однако позже Гейдрих избрал еще более надежный путь. Один из его наиболее доверенных людей, штандартенфюрер СС, был послан в Прагу, чтобы там установить контакты с одним из близких друзей тогдашнего президента Чехословакии Бенеша. Опираясь на полученную информацию, Бенеш написал личное письмо Сталину. Вскоре после этого через президента Бенеша пришел ответ из России с предложением связаться с одним из сотрудников русского посольства в Берлине. Так мы и сделали. Сотрудник посольства тотчас же вылетел в Москву и возвратился с доверенным лицом Сталина, снабженным специальными документами, подписанными шефом ГПУ Ежовым. Ко всеобщему изумлению, Сталин предложил деньги за материалы о «заговоре». Ни Гиммлер, ни Гейдрих не рассчитывали на вознаграждение. Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей – чтобы, как он считал, сохранить «лицо» перед русскими. По мере получения материалов он бегло просматривал их, и специальный эмиссар Сталина выплачивал установленную сумму…»[22]
Капкан на маршала захлопнулся с двух сторон…
Где-то неделю спустя Никита зашел в кабинет Тухачевского, находясь в Наркомате по служебным делам. Михаил Николаевич был подавлен.
– Что случилось, товарищ маршал? На Вас лица нет…
– Меня переводят на должность командующего войсками Приволжского военного округа… Все пропало…
– Что пропало? Вы о чем?
– Обо всем, о чем мы говорили. Забудь. Операции не будет. За мной придут не сегодня – завтра.
– Да ладно, Вам, Михаил Николаевич, ну переводят, подумаешь, делов-то… Вас ведь уже переводили из столицы. Потом вернули. Вернут и сейчас. Поработаете в Куйбышеве годок-другой…
– Нет, Никита, – в словах и глазах маршала видна была обреченность. – Просто так в Куйбышев не переводят…
Никита вздохнул. Носить на сердце камень он дальше не мог.
– Простите меня, Михаил Николаевич. Я рассказал все Сталину…
Тухачевский побелел, но не сказал ни слова.
– Я… я так не мог… Вы не представляете… Это смертельное оружие… Его нельзя держать в одних руках, даже если это Ваши руки, которым нельзя не доверять… Простите меня, товарищ маршал…
Тухачевский снисходительно посмотрел на Никиту. Ничего не следовало вспоминать в такую минуту, никаких взаимных услуг, никакого взаимного добра. Случилось то, что случилось. Эти события, длиной в 17 лет, научили каждого – и Никиту, и Тухачевского, и других – воспринимать события без купюр, такими, какие они есть, не придавая и без того не знающей истории сослагательного наклонения…
Маршал был прав – его арестовало 22 мая, а уже 11 июня состоялся суд над ним и его товарищами.
Никита явился в зал Военной коллегии Верховного Суда СССР, в состав которой сегодня входили еще и военачальники – все-таки судили целого маршала, чего не мог делать один судья – какой-нибудь армвоенюрист, – держа в руках копию собственноручного признания Тухачевского в заговоре против Сталина. Эту копию из дела дал ему незадолго до процесса Ежов – у Никиты были сомнения в обоснованности обвинения, и этой бумажкой нарком внутренних дел надеялся развеять сомнения комкора. Четким почерком Тухачевского, так хорошо знакомым ему еще с Тамбовщины, там было написано:
«НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ Н. И. ЕЖОВУ
Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского заговора и то, что я был во главе его.
Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все, касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта или документа.
Основание заговора относится к 1932 году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузов, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно.
Тухачевский.
26. 5. 37».[23]
Около 9 утра открылся процесс – обвинение поддерживал ни много ни мало сам Вышинский, Прокурор СССР и бывший ректор МГУ, один из идеологов и духовных вдохновителей массовых репрессий. Временами Никиту еще охватывало то самое чувство, что и много лет назад, в Тамбове – в окружении такого количества исторических личностей ему бывало несколько не по себе…
Пока Вышинский зачитывал обвинительное заключение, Никита обвел глазами судей. Он не слушал, что говорил Прокурор СССР в своем выступлении, только смотрел на председательствующих. Возглавлял процесс Ульрих – тот самый, что был вместе с ними в Тамбове в 1920 году. Рядом сидели крупные военачальники, коллеги и товарищи Тухачевского – Дыбенко, Буденный, Блюхер, Егоров. Особенно привлек внимание Никиты все же Ульрих. Неужели он так спокоен, когда его боевого товарища, а вчера еще и командира отправляют на смерть? Причем, его же руками? Нежуели, его и впрямь не волнует ничего, кроме бабочек?
Затем подсудимые стали давать свои показания. Начали с Якира. Обычно веселый и многословный, сегодня он был подавлен как никогда. [24]
– Перед нами стояли задачи реставрации капитализма в нашей стране на основе фашистской диктатуры, – говорил Иона Эммануилович как по писаному. – К этому мы должны были прийти двумя путями: во-первых, свержением существующей власти внутренними силами, при помощи вооруженного переворота и, во-вторых, если первое не будет осуществлено, то при помощи военного поражения, с участием интервентов в лице германского фашизма, японского империализма и Польши. При последнем варианте в виде компенсации интервентам им отдавалась часть территории нашего государства: Украина – Германии, Дальний Восток – Японии. Для поражения советских армий у нас была договоренность с германским Генштабом в лице генерала Рунштедта и генерала Кестринга, и специально составлялся план поражения РККА во время войны.
Как в первом, так и во втором случаях средства для свержения Советского правительства и руководства партии применялись все без исключения. Ничем не брезговали: террор, шпионаж, диверсия, вредительство, провокация, компрометация руководителей партии, правительства, армии и советской власти. У нас было решено, что для данного дела все средства хороши.
Возникновение заговора относится, по сути дела, к 1934 году, а до этого, начиная с 1925 года, происходила «беспринципная групповщина». Другими словами, шли разговоры о неудовлетворительном руководстве армией, неправильном отношении со стороны руководства партии и правительства к «известным» «большим» людям зиновьевско-троцкистской и правой оппозиции. Также были подвергнуты резкой критике мероприятия партии и правительства при коллективизации 1930–1931 годов.
В 1934 году от этих «беспринципных разговоров» перешли к объединению единомышленников, и в своем кабинете Тухачевский заявил, что от слов пора переходить к делу, и тогда же было решено, что деловыми вопросами должны стоять вербовка единомышленников в РККА. Для этого наиболее подходящими в армии были троцкисты, зиновьевцы и правые. Было решено этих людей всячески популяризировать в общественно-армейском мнении и продвигать по службе на ответственные посты по строевой, политической и хозяйственной линии, а также по вооружению и организационно-мобилизационной работе.
Как на политическую фигуру мы ориентировались на Троцкого и его блок, в который входили троцкисты, зиновьевцы, правые, националисты, меньшевики, эсеры и т. д.
Считалось, что для выполнения всех этих задач должна быть прежде всего строжайшая армейская конспирация. Для этой цели применялась тактика двурушничества в партии и очковтирательство в работе… Все это время, товарищи, во мне сочетались два Якира. Один, советский, а другой – враг народа, шпион, предатель, диверсант, террорист – все, что хотите.
Дальше заговорил Михаил Николаевич. Никита понимал, к чему все идет, горько сожалел, что своими руками отправляет на верную гибель боевого командира и товарища, но… изменить ничего не мог.
– Не все из того, что я говорил на предварительном следствии, следует считать правдой, – после этих слов Никита сильно сжал в руке листок, принесенный с собой. Сжал так, что он начал мяться. Комкор подумал, что все еще можно изменить. Маршал продолжал: – Красная Армия до фашистского переворота Гитлера в Германии готовилась против поляков и была способна разгромить польское государство. Однако при приходе Гитлера к власти в Германии, который сблокировался с поляками и развернул из 32 германских дивизий 108 дивизий, Красная Армия по сравнению с германской и польской армиями по своей численности была на 60–62 дивизии меньше. Этот явный перевес в вооруженных силах вероятных противников СССР повлиял на меня, и в связи с этим я видел неизбежное поражение СССР, и это и явилось основной причиной стать на сторону контрреволюционного военного фашистского заговора. Я как кадровый военный все предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение влечет страну к поражению, но меня никто не слушал.