Он говорил:
– Я, Эйдеман, упал в такую пропасть, у которой нет дна. Я давал задания людям, которые мною были завербованы, и они перечислены мною в материалах предварительного следствия, – я давал задание взорвать Донской мост. Это задание я давал через Иванова; задание взорвать мост через Волгу я давал через председателя горьковского краевого Осоавиахима. Взрывы мостов должны были быть выполнены во время войны. Эти задания я получал непосредственно от Тухачевского. Я насаждал контрреволюционные повстанческие организации среди донских и кубанских казаков по заданиям Тухачевского и Гамарника. Кто именно готовил эти восстания, об этом знает зам. председателя Осоавиахима в Ростове и зам. председателя ОСО в Горьковском крае.
Во мне, Эйдемане, было также два человека. Нелегко было давать эти задания, когда я видел развитие победоносного шествия социализма. Я много раз думал: кто я – больше советский человек или враг? И тогда на меня давила наша контрреволюционная организация, и я выполнил ее задания. В то же время, когда я давал задания, я чуть не плакал. Я понимал, что я враг народа, народа, который меня любит и доверяет.
Я прошу суд учесть, что я был преданным бойцом до 1934 года, потом стал врагом. Думаю, что моя контрреволюционная работа все же меньше имеет результатов, чем работа советская. Я прошу суд это учесть.
Путна в своем заключительном слове сказал:
– Конечно, никакой пощады от суда я не прошу, но прошу суд учесть, что я – командир РККА, во время революции дрался за нее. Тем не менее, после Гражданской войны я стал крепким сторонником Троцкого. Я считал: то, что говорит Троцкий – это все правда. Разумеется, я не вникал в большевистскую сущность революции, хотя органически чувствовал, что я с большевиками, но тем не менее оставался троцкистом. Я никогда не задумывался о том, куда меня приведет моя троцкистская позиция. Я должен честно сознаться перед судом, что, так же как и у других подсудимых, у меня теперь создалась определенная вера в наше великое большевистское государство. Я чистосердечно раскаялся в стенах НКВД и стал честным советским гражданином. Во мне тоже сидели два человека: один – красноармеец, другой – предатель, преступник, – что хотите. Я нарушил нашу красноармейскую присягу, а в ней говорится, что «тот, кто изменил Советской власти, правительству и Красной Армии, карается беспощадной революционной рукой». Поэтому я не прошу никакой пощады, но надеюсь, что граждане судьи учтут мое честное пребывание командиром в РККА ранее и сделают отсюда соответствующие выводы.
Примаков в своем заключительном слове выступил с такой речью (и тут доверие Никиты к нему подорвалось окончательно):
– Я, Примаков, хочу, чтобы суд и судья знали, с кем они имеют дело. Нам, восьмерке подсудимых, я хочу дать анализ: во-первых, подсудимым; во-вторых, нашей контрреволюционной фашистской организации; в-третьих, под чьим знаменем мы шли.
Кто такие подсудимые по социальному положению?
Эти люди в социальном отношении представляют из себя сброд. Кто такой Тухачевский? Этот тип принадлежит к обломкам контрреволюционных офицерских заговоров против Советов. Его родина – фашистская Германия.
Корк, Уборевич, Эйдеман и Путна имеют свою родину в своих странах. Там у них и семьи и родные. Это и есть их родина.
Якир – этот купец 2-й гильдии в Румынии, там имеет семью. Там у него и родина.
Фельдман – американский купец. Родина, семья и родня у него в Америке. Там у него и родина.
А я, Примаков, являюсь охвостьем так называемой мелкой буржуазии с троцкистскими настроениями, прошедший школу троцкизма от начала до конца в течение 18 лет. В этой школе сосредоточились отбросы человеческого общества. Самым злым и заядлым врагом являлась и является троцкистская оппозиция и люди, в ней участвующие.
Скажите же, граждане судьи, где у них и у меня родина? Советский Союз для них временное пристанище. Родина подсудимых там, где живут их семьи, с кем они связаны. Там их родина, а не в СССР.
Я не желаю никому на свете попасть в эту фашистско-троцкистскую яму.
Я должен сказать честно и открыто перед судом, что мы нарушили красноармейскую присягу и нас всех надо расстрелять и уничтожить как гадов, преступников и изменников советскому народу. Мы все знаем, что советский народ и его партия, большевики, ведут страну к счастью – к коммунизму.
Я, так же как и другие, был человеком двух лиц.
Я должен также передать суду свое мнение о социальном лице контрреволюционной организации, участником которой я являлся. Что это за люди? Я знаю половину людей этой организации как самого себя – это человек 400. Вторую половину я тоже знаю, но несколько хуже. А всех 800 – 1000 человек в нашей армии и вне ее.
Если дать социальную характеристику этим людям, то, как ни странно, я пытался вербовать людей из рабочих, но из этого ничего не получилось. В нашей организации нет не одного настоящего рабочего. Это суду важно знать. А отсюда я делаю вывод, что мы, заговорщики, вообразили, что можем руководить великой страной, советским народом и что для этого нужно полдюжины или дюжина Наполеонов. Мы были Наполеонами без армии. Мы работали на фашистскую Германию. Но совершенно ясно, что из этой полдюжины Наполеонов остался бы один Наполеон и именно тот, который беспрекословно выполнял бы волю Гитлера и фашистской Германии.
Фельдмана Никита уже не слушал. Выступление вчерашнего боевого товарища Тухачевского, Примакова, показало, как человек может сломаться. Но все же Никита верил – несмотря на это, лица терять нельзя. Не потерял лица его боевой командир, маршал Тухачевский. И, несмотря на то, что следом прозвучал как гром среди ясного неба смертный приговор для всех подсудимых, Никита все же, осознавая свою вину, не снимал ее и с маршала.
Идя домой, Никита думал:
«Он знал, он должен был предвидеть исход. Когда утопил в крови Тамбовщину, когда озадачился идеей всю страну подвергнуть той же участи превратив солдат в зомби, знал и должен был предугадать это… Я не мог поступить иначе…»
Неспокойно было на душе молодого комкора – он чувствовал, что вскоре придут и за ним. Потому не спал он сегодня ночью. Ночью, когда от выстрела палача на полигоне «Коммунарка» под Москвой прервалась жизнь выдающегося советского военачальника, первого маршала Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского…
Глава семнадцатая – о том, что если знают двое, знает и… чека
Комкор засыпал в неспокойном расположении духа. Супруга наблюдала за ним все эти дни и искренне тревожилась за него – следовавшие кряду аресты его ближайших друзей и командиров не могли предвещать для молодого перспективного военачальника ничего хорошего. Несколько ночей, что предшествовали судилищу над маршалом, Никите и вовсе не спалось – и потому только после расстрела Михаила Николаевича усталость взяла свое, и он наконец заснул чутким, тревожным сном. Усталость же стала и причиной того, что снов в ту ночь он не видел.
Пробуждение было еще более непонятным и оттого тревожным. Комкор открыл глаза и увидел, что он не в своей московской квартире, а в другой – и интерьеры, и планировка которой значительно отличаются от его жилья. Память Никиты стала перебирать перед мысленным взором десятки фотографий из разных жизненных периодов молодого человека, охватывавших без малого сто лет. Постепенно к нему приходило осознание чего-то замечательного, но пока он еще не мог поверить в реальность происходящего…
Не помня себя, бросился он к окну. Да, это была Москва, но не та, в которой он засыпал, не Москва 1937 года. На дорогах были автомобили – но не ЗИСы и «эмки», а Porsche и BMW. Вдали, за горизонтом, виднелись очертания «Москва-Сити». Без сомнения, юноша вернулся домой!
Значит, всего этого и не было и это только сон… Юноша вдруг вытащил руку из кармана и извлек желтый, скомканный листок. Развернув его, он с удивлением прочитал: ««НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ Н. И. ЕЖОВУ. Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все, касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта или документа…»
«Не может быть! Значит, все это правда… Но как я тогда…»
Вопросов в голове было так много, и сформулировать их, собрать мысли воедино было так трудно, что у юноши заболела голова.
Но годы? Как же годы? Со страхом Никита приблизился к зеркалу – и не узнал себя. Никаких 35 лет и в помине не было. Перед ним стоял тот же самый 20-лений студент истфака, в клетчатой рубашке, футболке от Келвина Кляйна, подвернутых джинсах. 15 лет как не бывало! Никита провел рукой по лицу – он не мог поверить своему счастью.
Подойдя к двери в своей комнате, юноша прислушался – в коридоре был слышен повседневный утренний шум семьи Савониных. Мама позвала завтракать.
– Садись скорее, – торопясь на работу, Дарья Александровна даже не смотрела на него.
Никита хотел было спросить, долго ли он отсутствовал, но не решился – спросить такое у ничего, казалось бы, не подозревающей женщины, означало выдать себя. А вдруг никто и не заметил его временного путешествия?
Вошел папа. Как всегда по утрам, Валерий Сергеевич был собран и серьезен.
– Когда у тебя там уже сессия закончится?
– Скоро… А что такое?
– Да ничего, дед звонил. Просил приехать, помочь ему картошку убрать… Сколько раз говорил ему – бросай ты этот огород, погубит он тебя в твоем возрасте. Нет ведь, упрямый какой… Вот делать больше нечего…
– Да не ворчи ты, – одернула мужа Дарья Александровна. – Вот сейчас Никита с учебой разберется да поедем, поможем. Может, твой отец только тем и жив, что этим огородом?! Ну подумай сам, что это значит в его-то возрасте…
«Готово дело. Не заметили. Это неплохо».
Наскоро поев, Никита пулей вылетел из дома и поспешил в университет. Оставался только один вопрос, который очень мучил его, и который он не решался для себя сформулировать, чтобы, не дай Бог, не получить отрицательного ответа – это Инга. Где она и что с ней сейчас?