– Что с тобой, Росарио? Тебя ведь так зовут?
– Да, верно.
– Так что с тобой?
– А почему вы спрашиваете, сеньор Аугусто?
– Ты раскраснелась! Никогда тебя такой не видел. Ты вообще какая-то другая.
– А по-моему, это вы какой-то другой.
– Может, и так. Но подойди поближе.
– Не шутите так. Давайте рассчитаемся.
– Шутить? Какие тут шутки? – произнес Аугусто серьезней некуда. – Подойди поближе, хочу тебя рассмотреть.
– Да ведь вы меня сто раз видели.
– Видел, конечно, да не понимал, какая ты красивая.
– Не смейтесь надо мной, господин. – Щеки ее пылали.
– Ты сегодня такая румяная! И это солнце…
– Перестаньте же!
– Подойди ко мне. Ты решила, что господин Аугусто рехнулся? Нет, вовсе нет! Безумцем я был раньше – точнее, был глупцом, абсолютным глупцом, блуждал в тумане наугад… А недавно у меня открылись глаза. Сама посуди: сколько раз ты приходила сюда, и я смотрел на тебя, но не видел. Как будто я и не жил вовсе, Росарио, не жил вовсе… Ох и глупцом я был… Что с тобой, милая? Что с тобой?
Взволнованная Росарио опустилась на стул и, закрыв лицо руками, расплакалась. Аугусто вскочил, захлопнул дверь, вернулся к девушке и, положив руку ей на плечо, тепло и проникновенно сказал:
– Ну что с тобой, милая? Что не так?
– Вы мне такого наговорили, дон Аугусто… вот и плачу.
– Сущий ангел ты!
– Не говорите мне такого, дон Аугусто.
– Как же не говорить? Я был слепым и глухим, жил вполсилы, пока не встретил одну женщину, понимаешь ли, другую женщину. Она открыла мне глаза на мир, а главное – я научился видеть вас, женщин.
– А эта женщина… она, наверное, недобрая?
– Недобрая? Недобрая?.. Отдаешь ли ты отчет в своих словах, Росарио? Знаешь ли ты, что такое «недобрая»? Что такое не быть добрым? Нет, эта женщина вроде тебя, сущий ангел. Но она не любит меня… не любит… не любит… – Голос Аугусто прервался, к глазам подкатили слезы.
– Бедный дон Аугусто!
– Верно говоришь, Росарио, верно! Бедный дон Аугусто! Скажи: бедный Аугусто!
– Господин…
– Ну скажи: бедный Аугусто!
– Раз вы так просите… Бедный Аугусто!
Тот сел и позвал:
– Подойди сюда.
Как под гипнозом, она поднялась, затаив дыхание. Аугусто сгреб ее в объятия, усадил к себе на колени, крепко прижал к груди и, прижавшись щекой к ее пылающему лицу, выпалил:
– Ох, Росарио, Росарио! Я не знаю, что со мной творится! Та женщина – ты сказала, что она недобрая, хоть вы и не знакомы, – вернула мне зрение… Но и ослепила меня! Раньше я не жил, теперь ожил. Зато теперь, когда я жив, я осознал, что означает умереть. Мне нужна защита от этой женщины, мне нужна защита от ее взгляда. Ты поможешь мне, Росарио? Помоги мне защититься от нее!
Он услышал в ответ слабое, вздоху подобное «да!» – точно издалека.
– Я уже не знаю, Росарио, что со мной происходит, что я говорю, что делаю, что думаю; я уже не знаю, влюблен я или нет в эту женщину, которую ты назвала плохой.
– Да ведь я же, дон Аугусто…
– Без донов. Аугусто.
– Аугусто, я…
– Ладно. Ничего не говори. – Он прикрыл глаза. – Просто помолчи, дай мне выговориться. С тех пор как умерла моя мать, я жил наедине с собой, одним собой, я спал и видел сны. И я не знал, как это: смотреть вдвоем один и тот же сон. Спать вместе! Не спать рядом и видеть разные сны, а спать вместе и видеть один сон на двоих! Что если и нам с тобой увидеть вместе один сон, Росарио?
– А та женщина… – начала бедная девушка. В голосе звенели слезы. В объятиях Аугусто ее била дрожь.
– Та женщина, Росарио, не любит меня… не любит… не любит… Но она открыла мне глаза, я понял, что есть другие женщины, все благодаря ей… И понял, что одна из них вполне могла бы полюбить меня. Ты полюбишь меня, Росарио? Скажи, ты меня полюбишь? – Аугусто, как безумный, прижимал ее к своей груди.
– Мне кажется, что да. Я вас полюблю.
– Тебя, Росарио, тебя!
– Я полюблю тебя!
В этот миг дверь приоткрылась, на пороге возникла Лидувина – и с коротким возгласом «ой!» закрыла дверь. Аугусто смутился куда сильней, чем Росарио. Та вскочила, пригладила прическу, оправила одежду и сбивчиво произнесла:
– Нам надо рассчитаться, господин.
– Верно. Но ты же еще придешь?
– Приду.
– И простишь меня? За все простишь?
– За что же вас прощать?
– За это… это безумие. Ты простишь меня?
– Мне нечего прощать, господин. Просто вам лучше забыть ту женщину…
– А ты меня не забудешь?
– Мне надо идти.
Он заплатил по счету, и Росарио ушла. Сразу после этого вернулась Лидувина.
– Вы меня тут спрашивали недавно, хозяин, как понять, влюблен человек или нет.
– Да.
– И я ответила: мол, он начнет делать и говорить глупости. Так вот, теперь могу точно сказать: вы влюблены!
– Но в кого? В Росарио?
– В Росарио? Что вы! В другую!
– А с чего ты это взяла, Лидувина?
– Да ведь вы с этой говорили и делали то, что не можете – с другой.
– Ты так думаешь?
– Ну нет, я, конечно, не думаю, что между вам что-нибудь было, просто…
– Лидувина!
– Как вам угодно, хозяин.
Бедный Аугусто отправился в постель с пылающей головой. Когда он бросился на кровать, у ножек которой дремал Орфей, у него вырвалось: «Ах, Орфей, Орфей, каково спать одному, одному, одному и видеть один сон! Сон в одиночку – это иллюзия, призрак; сон вдвоем – это уже правда, это реальность. Что же еще реальный мир, как не сон, который видим мы все, сон, общий для всех?».
И он погрузился в сон.
XIII
Несколько дней спустя Лидувина заглянула утром в комнату Аугусто и сказала, что его спрашивает какая-то сеньорита.
– Сеньорита?
– Ну та самая. Пианистка.
– Эухения?
– Да, Эухения. Решительно, вы не единственный, кто тронулся умом.
Бедного Аугусто затрясло. Снедаемый чувством вины, он встал, торопливо умылся, оделся и вышел, готовый ко всему.
– Мне стало известно, сеньор дон Аугусто, – торжественно произнесла Эухения, едва увидев его, – что вы заплатили мой долг кредитору, и закладная на дом теперь у вас.
– Не отрицаю.
– А по какому праву вы это сделали?
– По такому, сеньорита, что любой гражданин вправе приобрести приглянувшуюся вещь с согласия владельца.
– Я не это имела в виду. Зачем вы ее приобрели?
– Мне больно было видеть, что вы зависите от какого-то человека, которому вы наверняка безразличны, от бездушного, как я подозреваю, дельца.
– Иными словами, вы хотите, чтобы я зависела от вас, вам я же небезразлична…
– О нет, что вы, что вы, что вы! Ни за что, Эухения, ни за что! Я не хочу, чтобы вы зависели от меня. Одно только предположение уже меня оскорбляет. Сейчас увидите… – Взволнованный, он выскочил из комнаты, а через несколько минут вернулся с какими-то бумагами. – Вот, Эухения, ваша закладная. Возьмите ее и делайте с ней что хотите.
– Как?..
– Я отказываюсь от всех прав. За этим и уплатил ваш долг.
– Так я и знала. Потому и сказала, что вы хотите именно сделать меня зависимой от вас. Вы хотите, чтобы я была связана благодарностью. Хотите меня купить!
– Эухения! Эухения…
– Да, купить хотите меня, купить, купить! Не мою любовь, она не продается, но мое тело!
– Эухения! Эухения!
– Это так, даже если вы не нарочно. Низость, настоящая низость.
– Эухения, ради бога! Эухения!
– Не приближайтесь ко мне больше, я за себя не отвечаю!
– Ну ладно же. Я подойду ближе! Ударь меня, Эухения, ударь! Оскорби, плюнь в мне в лицо, сделай со мной, что хочешь!
– Вы того не стоите. – Эухения встала. – Я ухожу. Имейте в виду, я вашу подачку не принимаю! Буду работать изо всех сил, заставлю работать жениха, который вскоре станет мне мужем, и мы проживем. Забирайте мой дом.
– Я ведь не возражаю против вашей свадьбы с ним, Эухения.
– То есть как?
– Я это сделал не затем, чтобы вы из чувства благодарности снизошли ко мне и взяли в мужья!.. Я же отказываюсь от своего собственного счастья, а лучше сказать, мое счастье в том и состоит, чтобы счастливы были вы, ничего больше. Будьте счастливы с тем мужем, которого сами себе выберете, по доброй воле.
– Ах вот оно что! Отвели себе роль героической жертвы, мученика! Забирайте мой дом, говорю вам. Дарю!
– Но Эухения, Эухения…
– Довольно!
И, даже не взглянув на него, пламенные глаза исчезли.
С минуту оглушенный Аугусто стоял ни жив ни мертв, а когда сумел стряхнуть туман смятения, схватил шляпу и ринулся на улицу, не разбирая дороги. На пути ему попалась церковь святого Мартина, и Аугусто машинально вошел. Внутри он увидел только еле теплящуюся лампадку против главного алтаря. Ему почудился запах тьмы, ветхости, окуриваемой ладаном древности и векового очага. Он чуть ли не ощупью пробрался к скамье и рухнул на нее. Накатила смертельная усталость. Издалека, очень издалека то и дело слышалось чье-то тихое покашливание. Аугусто вспомнилась мама.
Он прикрыл глаза и как наяву увидел приветливый уютный дом, где солнце струится сквозь занавески, расшитые белыми цветами. Увидел мать с ее слезной улыбкой, беззвучной походкой и вечно траурным платьем. Припомнил всю свою жизнь, ту, в которой он был всего лишь сын, плоть от плоть своей матери, и жил под ее крылом. Вспомнил и тихую, мирную, кроткую и безболезненную смерть бедной женщины, чья душа бесшумно отлетела вольной птицей в вышину. Потом перед его внутренним взором возникла встреча с Орфеем, ее сменили причудливые картинки, как в кино, и он погрузился в состояние полудремы.
Рядом кто-то молился шепотом. Спустя какое-то время этот человек направился к выходу, Аугусто – за ним. У самых дверей человек окунул указательный и средний пальцы правой руки в чашу со святой водой и предложил Аугусто, затем перекрестился. Они вместе вышли на свет.
– Дон Авито! – воскликнул Аугусто.
– Он самый, милый Аугусто, он самый!