– Нетрудно догадаться.
– Вы во всем ошибаетесь. Когда племянница сказала мне то, что я передала вам, я ей посоветовала, постаралась убедить завоевать вас, раз со своим никчемным женихом она все равно рассталась. Ну, вы меня понимаете.
– Понимаю: заново завоевать мое сердце.
– Именно так! А она в ответ твердит: «Нет, ни за что». Дескать, она высоко вас ценит и весьма уважает по-дружески, однако в мужья вы ей не годитесь – она выйдет замуж только за любимого.
– А меня она никогда не полюбит, так?
– Этого она не говорила.
– Думаю, говорила, и тоже окольным путем.
– Как это?
– Ну, вы ведь пришли не только за моим прощением, а еще и удостовериться, что я готов снова просить ее руки. Так? Вы обо всем договоритесь, а она скрепя сердце выйдет за меня.
– Клянусь вам, дон Аугусто, святой памятью моей покойной матери, что…
– А помните заповедь: не клянись?..
– А я клянусь, что вы забыли, пусть не со зла, кто такая Эрмелинда Руис-и-Руис.
– Если бы все это было правдой…
– Все это правда. – Она произнесла эти слова таким тоном, что сомневаться было не с руки.
– Тогда… тогда передайте своей племяннице, что я принял ее извинения и от души за них благодарен, что я и впредь буду ей верным, преданным другом, но только другом, не кем иным. И лучше не говорите ей, что я не пианино, на котором можно бренчать что вздумается, что я не из тех, кто сегодня верен, а завтра бросил, что я не номер два и не запасной жених…
– Не кипятитесь!
– А я и не кипячусь. В общем, я по-прежнему ей друг.
– И вы заглянете к нам в гости на днях?
– Не знаю.
– Если вы не придете, бедная девочка мне не поверит и расстроится.
– Понимаете ли, я собираюсь в путешествие, далеко и надолго.
– Но вы ведь зайдете проститься?
– Время покажет.
На том и разошлись. Дома донья Эрмелинда пересказала племяннице свой разговор с Аугусто, и Эухения подумала: «У него появилась другая, несомненно. Теперь мне нужно завоевать его заново».
Аугусто, в свою очередь, ходил в одиночестве из угла в угол и рассуждал: «Она вознамерилась играть на моих чувствах, я для нее – что пианино. Возьмет, бросит, возьмет… Я был запасным игроком. Так или иначе, она хочет, чтобы я снова попросил ее руки. Чтобы отомстить, а может, чтобы жених ее приревновал и вернулся. Словно я болванчик, игрушка, дон Никто и звать Никак. А между тем, у меня есть свой собственный характер. Личность. Я есть я. Да, я должен быть благодарен Эухении за то, что она разбудила во мне способность любить. Но раз я теперь способен на любовь, зачем мне Эухения? Женщин вокруг с избытком».
Он невольно улыбнулся: ему на ум пришли слова Виктора, сказанные их общему другу Хервасио, когда тот отправился в свадебное путешествие в Париж. «Ехать в Париж, – поддел его Виктор, – с женой? Все равно что везти треску в Шотландию!» Аугусто тогда это очень насмешило.
«Женщин полно, – продолжал он размышлять. – Как очаровательна Росарио с ее изощренной коварной невинностью, невинной изощренностью! Вот новое воплощение праматери Евы. Неотразимая девочка! Эухения вела меня от абстракции к конкретике, а эта привела к родовым категориям. Вокруг столько привлекательных женщин… Столько Эухений! Столько Росарио! Нет, никому не позволю мной играть, особенно женщине. Я есть я. Может, душа моя и невелика, но она моя!»
Этой душе становилось тесно в четырех стенах, она раздувалась как воздушный шарик, и Аугусто отправился на улицу, под открытое небо, где его душе будет привольней.
Не успел он сделать и нескольких шагов, увидеть небо и прохожих, спешащих по своим делам, не глядя на него (без дурного умысла, просто они были с ним незнакомы), как ощутил, что душа, то самое «я» из гордой фразы «я есть я!» стала сдуваться, уменьшаться. Вот она уже целиком умещается в теле, а вот – ищет в нем укромный уголок, чтобы спрятаться ото всех. Улица показалась ему кадром из киноленты, а сам он будто стал движущейся фигурой на экране, призраком. Затерявшись в толпе, среди людей, которые спешили, не зная и не замечая его, Аугусто чувствовал себя так же, как на природе, под открытым небом, где веет вольный ветер. Только в одиночестве он начинал чувствовать себя.
«Я есть я!» В людской толпе, веселой или хмурой, он терял ощущение своей личности.
Аугусто пришел в тихий садик на безлюдной площади того отдаленного квартала, где он обитал. Площадь эта была островком спокойствия. Там всегда играл дети, там не звенели трамваи и не ревели автомобили. Старики приходили сюда погреться на солнце в погожие осенние деньки, когда с двенадцати индийских каштанов, росших здесь же за оградой, облетали листья, подхваченные северными ветром, и кружились над мостовой или опускались на деревянные скамейки, выкрашенные, как водится, в зеленый, под цвет молодой листвы. Аугусто со странной силой манили эти ухоженные городские деревья, высаженные в строгом порядке, в засуху получавшие воду из оросительной канавы и раскинувшие свои корни под плитами мостовой, деревья-узники, вынужденные ловить солнце в краткие промежутки, когда оно стоит над крышами домов, узники, тоскующие по родному лесу. В их кронах заливались птицы, тоже городские, привыкшие держаться подальше от мальчишек, а к старикам иной раз подлетающие совсем близко в надежде на хлебные крошечки.
Сколько раз, сидя в одиночестве посреди маленькой площади на зеленой скамейке, он наблюдал закатное пламя над крышами. Иногда на фоне золота и багрянца вырисовывался черный кошачий силуэт на трубе соседнего дома! Стояла осень. Желтые, разлапистые, как у винограда, похожие на высохшие кисти египетских мумий, листья падали на центральную клумбу, на дорожки и цветочные горшки. И дети играли среди сухих листьев, собирая осенние букеты и не замечая пылающего заката.
Когда Аугусто пришел на эту тихую площадь и присел на скамью, предварительно смахнув с нее сухие листья, там, как всегда, играли дети. Один мальчишка толкнул другого, прижал его к стволу индийского каштана и заявил: «Ты будешь за пленника, тебя похитили бандиты». «А чего я…» – недовольно начал мальчик, но друг перебил его: «Нет, ты – уже не ты…» Аугусто встал и пересел на другую скамью, чтобы не слушать эту болтовню.
Он подумал: «Мы, взрослые, играем точно так же. Ты уже не ты! Я это не я! А несчастные деревья? Разве они – это они? Листва у них облетает куда раньше, чем у их собратьев в горах. Остаются голые скелеты, отбрасывающие на мостовую куцую тень в свете электрических фонарей. Деревья в электрическом свете! Как странно и причудливо выглядят их кроны весной, когда листва приобретает металлический блеск от электрического освещения! И морской бриз не играет здесь их ветвями… Бедные деревья, им не дано познать очарование темных, безлунных ночей в лесу, под мерцающими звездами! Словно человек, высадив их на площади, каждому наказал: «Ты уже не ты!» А чтобы они об этом не забыли, установили электрические фонари на ночь. Чтобы они ненароком не заснули… бедные, бессонные деревья… Нет, нет, со мной этот номер не пройдет!»
Аугусто встал и сомнамбулически побрел по улицам.
XX
Так ехать в путешествие или нет? Аугусто дважды озвучил свое намерение. Сначала он ляпнул это Росарио, то ли красного словца ради, то ли затем, чтобы проверить, поедет ли она с ним. Потом сообщил об этом донье Эрмелинде, чтобы доказать… А что, собственно? Непонятно! И все же у него дважды вырвались эти слова про долгое, далекое путешествие. А он человек с характером, личность, значит, должен слово держать.
Человек слова объявляет о своем намерении, затем обдумывает его, а затем приводит в исполнение, вне зависимости от того, насколько здравым он его счел по итогам своих размышлений. Такой человек слов назад не берет. А он сказал, что собирается в долгое и далекое путешествие.
Долгое и далекое? Почему? Зачем? Как? Куда?
Ему доложили, что его дожидается какая-то сеньорита.
– Сеньорита?
– Да, – подтвердила Лидувина, – по-моему, это она. Ну, та самая пианистка.
Аугусто был в замешательстве. Возникла минутная слабость, соблазн сказать, что его нет дома. «Она явилась, чтобы меня завоевать, играть со мной как с марионеткой, чтобы я заменил ей другого…» Успокоившись немного, Аугусто решил: «Надо показать, что я не лыком шит».
– Передай ей, я сейчас буду.
Смелость девушки восхитила его. «Настоящая женщина! Какой отважный характер! Какая решимость! Что за взгляд! Но ей меня не сломить, нет. Я не сдамся!»
Когда Аугусто вошел, Эухения стояла посреди гостиной. Он жестом предложил ей сесть, однако она осталась стоять.
– Дон Аугусто, нас обоих обманули!
Эта фраза обезоружила бедного юношу. Оба сели и немного помолчали.
– Повторюсь, дон Аугусто… Вас ввели в заблуждение насчет меня, меня – насчет вас. Вот так.
– Разве мы не обсудили все сами, Эухения?
– Забудьте, что я сказала. Что было, то прошло!
– Разумеется, все в прошлом. Как же иначе?
– Вы понимаете, о чем я. Мне хотелось, чтобы вы не вкладывали ложного смысла в мое согласие принять ваш великодушный подарок…
– Я тоже хочу, чтобы вы не вкладывали ложного смысла в мой подарок.
– Вот мы и обменялись любезностями. А теперь нам нужно объясниться. После всего, что между нами произошло и было сказано, я при всем желании не могу отплатить вам за вашу щедрость ничем, кроме чистейшей благодарности. Думаю, вы, со своей стороны, тоже не можете иначе…
– Верно, сеньорита. Со своей стороны, после всего, что между нами произошло и было сказано в прошлую встречу, да еще после беседы с вашей тетушкой, а также после того, о чем я могу только строить предположения, я просто не могу, даже если бы захотел, ждать от вас платы за свое великодушие.
– Иными словами, мы достигли согласия.
– Полного, сеньорита.
– И мы снова можем быть друзьями, добрыми друзьями?
– Вполне.
Эухения подала ему руку, белую и холодную, точно снег, с длинными пальцами, привыкшими к фортепианным клавишам. Он сжал ее пальцы в своих дрожащих ладонях.