мя написал ей: «Я тебя люблю». Больше двух лет мы прожили в очень странном браке. Я каждый день заново разгадывал этого сфинкса. Детей у нас не было. Однажды она не явилась ночевать, я едва с ума не сошел, везде искал ее… Наутро получил короткое сухое письмецо: она уехала с другим мужчиной, уехала далеко.
– И вы ни о чем до этого не подозревали?
– Ни о чем! Жена не была домоседкой, бегала то к матери, то к подругам. Щитом от моих подозрений служила сама ее необычная холодность. Я не мог заглянуть в голову к этому сфинксу. Мужчина, с которым она убежала, был женат, но бросил жену с маленькой дочкой. Да еще и присвоил все состояние своей супруги, весьма приличное, хотя он и раньше брал оттуда деньги. В общем, он семью и бросил, и обобрал. В том равнодушном письме намекалось на то, в каком положении находится теперь эта самая жена похитителя…
Хотя кто из них кого похитил, не знаю. Пару дней я не мог ни спать, ни есть. Бродил по трущобам родного города, готовый окунуться в любые, самые низкие пороки. А когда ко мне вернулась способность трезво мыслить, я вспомнил о об этой женщине, у которой украли все – любовь, состояние, – которую оставили без всякой опоры. Совесть подсказала мне предложить ей финансовую поддержку, ведь это из-за моей жены ее постигло несчастье, а я, слава богу, богат.
– Догадываюсь, дон Антонио, как дальше развивались события.
– Не гадайте! Я пришел к ней. Можете себе представить наше первое свидание! Мы вдвоем горевали над общим несчастьем. Я думал: «Из-за моей жены эту женщину бросил муж». И чувствовал, скажу как есть, внутреннее удовлетворение. Необъяснимо. Словно я сделал выбор более правильный, чем у него, и он это подтвердил. Его жена думала о том же самом, как она мне потом сказала. Я предлагал оказать ей любую финансовую поддержку, и она поначалу отказывалась: «Я пойду работать, чтобы прокормить себя и дочку». Но я так упорно настаивал, что она в конце концов согласилась. Я предложил ей стать моей экономкой. Разумеется, для этого нужно было уехать подальше из родного города. Она долго думала и в конце концов приняла предложение.
– Разумеется, когда вы начали жить под одной крышей…
– Нет, не сразу, намного позже. Это случилось как итог совместной жизни, да еще месть, отчаяние, бог знает. Я крепко привязался к ее дочке, к дочери любовника моей жены. Я питал к ней горячую отцовскую любовь, которая и сейчас жива. Я и своих детей не люблю так, как ее, быть может. Я брал ее на руки, прижимал к сердцу, осыпал поцелуями и плакал, плакал над ней. Бедняжка все спрашивала: «Почему ты плачешь, папа?» Она считала меня своим отцом. А ее мать смотрела, как я проливаю слезы над белокурой головкой дочери любовника моей жены, который похитил мое счастье.
– Однажды, – продолжал дон Антонио, – до меня дошла новость, что моя жена родила ребенка от любовника. У меня мир рухнул, я страдал, как никогда прежде, думал, с ума сойду, готов быть с собой покончить. Меня обуяла звериная ревность, доселе незнакомая. Казалось, что рана в моем сердце зажила, но нет – она открылась и снова стала жечь и кровоточить, жечь и кровоточить… Я два года жил со своей женой, со своей собственной женой, и… ничего. А он, этот вор… Я представлял себе, какой стала моя жена: наверное, она проснулась окончательно и теперь горяча, как раскаленные угли… Та женщина, что делила со мной кров, ощутила что-то и спросила: «Что с тобой?». Мы с ней договорились называть друг друга на ты – из-за нашей девочки. Я ответил: «Не трогай меня!» – и все же в итоге рассказал, и ее пробила дрожь от моего рассказа. Наверное, ей передалась моя яростная ревность.
– И тогда…
– Нет, позже и совсем иначе. Однажды девочка сидела у меня на коленях, я рассказывал ей сказку, целовал, говорил глупости всякие. Ее мать подошла приласкать дочь. И тут девочка кладет одну ручонку мне на плечо, другую – матери и говорит: «Пап, мам, принесите мне маленького братика, я буду с ним играть. А то все мои подружки играют со своим младшими братьями, а мне не с кем». Мы окаменели. Посмотрели друг другу в глаза и прочитали все, что было у нас на душе. Стало стыдно, и мы, чтобы это скрыть, принялись целовать нашу девочку. С парой поцелуев мы промахнулись… В ту же самую ночь мы зачали младшего братца для дочки похитителя моего счастья, в слезах и приступе ревности.
– Что за странная история!
– Наша любовь, если вам угодно называть ее так, была бессловесна и лишена всякой нежности. Вся она была – пламя и ярость. Моя жена – то есть мать моих детей, а не тот сфинкс – довольно интересная женщина. Может быть, она даже красива, но пламенного желания она во мне не пробуждала никогда, пусть мы и жили под одной крышей. Даже после того, как случилось то, о чем я рассказал, мне казалось, что я не особо-то и влюблен в нее. Но потом жизнь убедила меня в обратном. Четвертые ее роды были очень тяжелыми, я думал, она умрет. Она потеряла много крови, вся побелела, глаз открыть не может… Я думал, я ее потерял. Я чуть не сошел с ума. Побелел не хуже, чем она, похолодел. Забился в какой-то чулан, где меня никто не мог видеть, упал на колени и стал молить Бога забрать меня прежде, чем она умрет. Я рыдал, рвал на себе волосы и одежду, грудь в кровь расцарапал. Тогда я и понял, насколько прикипел сердцем к матери моих детей. Когда она немного пришла в себя, и жизни ее уже ничего не угрожало, она улыбнулась из постели, радуясь, что силы возвращаются. Тогда я наклонился и сказал ей на ухо то, чего никогда прежде не говорил и уже не скажу – так. А она улыбалась, улыбалась, запрокинув голову. А потом поцеловала меня в губы, обвила руками за шею и заплакала навзрыд. Она сказала: «Спасибо, Антонио, спасибо за меня, за наших деток, за всех наших детей, всех-всех… и за Риту тоже». Рита – это наша старшая, дочка вора… нет, наша дочка, моя. У вора своя есть – от женщины, которую я некогда звал своей женой. Теперь вы поняли все?
– Да, все. И еще многое сверх того, дон Антонио.
– Сверх того?
– Конечно! У вас просто две жены, дон Антонио.
– Вовсе нет. Жена у меня только одна – мать моих детей. Другая мне не жена. Может, она жена отцу своей дочери, не знаю.
– Но ваша грусть…
– Закон – это всегда грустно, дон Аугусто. И еще грустней любовь, выросшая на могиле другой любви, как цветок из перегноя. Нас соединило чужое преступление, однако наша любовь не преступна. Они разорвали нить, которую разрывать нельзя. Разве не должны были мы связать эту нить воедино?
– Вы о них так больше и не слышали?
– Мы и не расспрашивали. Наша Рита выросла, настанет день, она выйдет замуж… Под моей фамилией, разумеется, и закон тут не при делах. Она моя дочь, а не того вора. Вырастил ее я.
XXII
– Ну как? – спросил Аугусто у Виктора. – Как прошла первая встреча с «наглецом»?
– Скажи мне кто заранее – не поверил бы. Накануне родов мы были сами не свои. Пока он рвался на свет, Елена осыпала меня оскорблениями. «Это ты виноват, ты! – твердила она как заведенная. – Уходи, немедленно убирайся! Как тебе не стыдно тут торчать? Если я умру, виноват будешь ты!» И все заново: «Больше никогда, ни за какие коврижки!» Но когда он родился, все изменилось. Словно мы очнулись от сна, словно мы опять молодожены. Я буквально ослеп от него; когда мне говорят, что у Елены испортилась фигура от беременности, что она страшно похудела и постарела лет на десять, я ее все равно вижу молодой, цветущей пышкой.
– Это мне напомнило легенду о пиротехнике, Виктор. В Португалии слышал.
– Расскажи?
– Португальские фейерверки – истинное искусство, знаешь? Кто не видел фейерверка в Португалии, даже не подозревает, какую красоту можно создать из огня. Какую красоту, Господи!
– Так легенду-то расскажи.
– Сейчас. Так вот, в одном португальском городе жил пиротехник, у которого была красавица жена – его отрада, гордость и божество. Он любил ее до безумия, но гордился ей еще больше. Ему нравилось, что другие завидуют, он гулял с ней под руку, всем видом своим говоря: «Видите, какая женщина? Вам нравится? А она моя, моя и точка! К черту вас всех!» Он постоянно восторгался красотой жены, почитал ее своей огненной музой, вдохновительницей фейерверков. Однажды он готовился к очередному фейерверку. Жена, как обычно, была рядом, дарила ему вдохновение. Но вдруг в порох упала искра, и случился взрыв. Мужа и жену достали из-под обломков без сознания и с ужасными ожогами. Жене сильно обожгло лицо и грудь, так что она осталась изуродованной, а пиротехнику, можно сказать, повезло: он ослеп и не увидел безобразия жены. Он и потом гордился ее красотой перед соседями и шагал рядом с ней, ставшей ему поводырем, с тем же вызывающе-гордым видом. «Вы когда-нибудь видели женщину красивее?» – вопрошал он, и все, жалея его, отвечали: «Никогда!»
– Ну ладно. Но разве она для него не осталась прежней красавицей?
– Может, даже больше, чем раньше. Как для тебя – твоя жена после рождения «наглеца».
– Не называй его так!
– Ты же сам его так прозвал.
– Да, но от посторонних слышать такое имя не хочу.
– Понимаю. Прозвище, которое придумали мы, в устах другого человека звучит иначе. И никто не знает, как звучит собственный голос.
– И как выглядит лицо. Признаться, мне не по себе, когда я один смотрюсь в зеркало. Даже начинаю сомневаться в собственном существовании, воображаю себя кем-то иным, чьим-то сновидением, выдумкой…
– А ты не смотрись в зеркало.
– Не могу ничего с собой поделать. У меня мания самосозерцания.
– Ты так йогом станешь. Они, говорят, созерцают собственный пуп.
– Мне тут подумалось – если человек не знает своего голоса и лица, то не знает он и того, что ему близко, того, что является частью его души…
– Свою жену, к примеру.
– Верно. Полагаю, вообще невозможно узнать женщину, с которой живешь и которая в конечном счете составляет часть нашего души. Слышал, что говорил по этому поводу один из величайших наших поэтов, Кампоамор?
– Нет. Что же?