С. Папарригопулос не относился к тем юным горячим головам, которые плывут без руля и ветрил по океану мысли, бесконтрольно искрясь гениальностью. Нет, он свои действия планировал и продумывал, четко зная цель. В его работах нельзя было выделить вершину, но лишь оттого, что вершиной было все – своеобразное плато, отражение просторных, залитых солнцем равнин Кастилии, где колеблется на ветру золотая пшеница.
Да появится в Испании волей судеб еще много таких Антолинов Санчесов Папарригопулосов! С их помощью мы в полной мере вернем себе богатые традиции и извлечем из них великую пользу. Папарригопулос надеялся – и надеется, ибо он жив и продолжает трудиться, – вонзить лемех своего критического плуга пусть только на один сантиметр глубже, чем его предшественники-пахари на том же поле, чтобы благодаря новым сокам нивы были пышнее, налитые колосья давали больше муки, и мы, испанцы, получили бы духовную пищу повкуснее и подешевле.
Мы уже отмечали, что Папарригопулос продолжает работать, готовит к печати книги. Это правда. От общих знакомых Аугусто узнал о завершенном исследовании женщин, результаты которого на тот момент не были опубликованы (да и никогда не были).
Многие эрудиты с присущей им безжалостностью норовят принизить Папарригопулоса, завидуя его грядущей славе. Одни утверждают, что Папарригопулос, точно лис, заметает собственные следы хвостом, сбивая с толку охотников, а потом зубами клац – и нет курицы. На самом же деле весь грех его в том, что он, достроив башню, оставлял леса, что мешало ей восхищаться. Многие пренебрежительно величают его рифмоплетом, как будто игра словами – не высшая форма искусства. Другие и вовсе обвиняют выдающегося ученого в переводе и заимствовании зарубежных идей, – забыв о том, что, выразив эти идеи на чистейшем кастильском языке, С. Папарригопулос уже тем самым сделал их кастильскими, то есть родными. Как падре Исла сделал своим лесажевского «Жиль Бласа».
Иные насмехаются: дескать, его труды зиждятся на непоколебимой вере в невежество окружающих. Таким критикам невдомек, что вера способна свернуть горы. И совершенно очевидной покажется крайняя несправедливость злой критики со стороны тех, кому Папарригопулос ничего дурного не сделал, если вспомнить, что он еще ничего не издал. Злые языки жалят его ради красного словца.
В общем, писать об этом исключительном эрудите следует спокойно, ясно и без раманических эффектов.
Именно о нем вспомнил Аугусто, где-то слышавший, что выдающийся эрудит изучает женщин – по книгам, разумеется, где они безвредны, и вдобавок – женщин былых времен, что для исследователя явно безопасней, чем изучать современниц на практике.
И именно к нему, затворнику-эрудиту, опасающемуся женщин в жизни и в отместку сделавшему их предметом своих книжных изысканий, Аугусто отправился за советом.
Он толком даже не успел объяснить, зачем пришел, как хозяин его перебил:
– Мой бедный сеньор Перес, от души вам сочувствую! Вы решили изучать женщин? Непростая задача.
– Однако вы их изучаете!
– Иду на жертвы. Да-да, незримый глазу, скрупулезный, молчаливый труд – вот чем я живу… Вам известно, что я скромный работник умственного труда, собираю и привожу в порядок знания, дабы моим последователям было проще ими пользоваться. Творчество всегда коллективно, индивидуальное не бывает долговечным.
– А как же шедевры гениев? «Божественная комедия», «Энеида», трагедии Шекспира, полотна Веласкеса…
– Они все – более коллективный труд, чем считается. К примеру, над изданием «Божественной комедии» работал целый…
– Да-да, я слышал.
– Насчет Веласкеса… Кстати, вы не знакомы с монографией Жюсти?
В глазах Антолина главная и едва ли не единственная ценность шедевров человеческого гения заключается в том, что они послужили поводом для создания критической статьи или чего-нибудь в этом роде. Великие живописцы, поэты, композиторы, историки и философы были рождены на свет затем, чтобы какой-нибудь знаток составил их жизнеописание, а критик – откомментировал произведения. Никакое изречение великого писателя ничего не стоит, пока эрудит не процитирует его со ссылкой на название, издание и номер страницы. Разговоры о трудовой солидарности и сотворчестве маскируют зависть и бездарность. Папарригопулос относился к тем комментаторам Гомера, которые, если бы сам Гомер воскрес и с пением ворвался к ним в кабинет, вытолкали бы его взашей, чтобы он не мешал им корпеть над мертвыми текстами его же собственного авторства в поисках очередного апакса.
– Так что же вы думаете о женской психологии? – спросил его Аугусто.
– Вопрос настолько широкий, всеохватный и абстрактный, что для скромного исследователя вроде меня в нем нет смысла. Не будучи гением, дружище Перес, да и не стремясь им быть, я…
– Не стремясь быть гением?
– Именно. Дурное дело нехитрое… В общем, ваш вопрос для меня неточен и лишен смысла. Чтобы ответить на него, требуется…
– Точно-точно, припоминаю одного вашего коллегу, который написал книгу о психологии испанского народа. Он сам испанец и живет в испанской среде, но не придумал ничего лучшего, чем всю книгу цитировать тех и этих, приложив библиографию.
– О, библиография…
– Нет, пожалуйста, не продолжайте, дорогой Папарригопулос. Лучше скажите мне, что конкретно вам известно о психологии женщин.
– Сформулируем начальный вопрос. Есть ли у женщины душа?
«Интересно, а у него самого душа есть?» – подумал Аугусто.
– Ладно. В таком случае, как по-вашему, что у женщин вместо души?
– А вы обещаете, дружище Перес, никому не рассказывать то, что я сейчас скажу? Впрочем, вы же не эрудит.
– Что вы имеете в виду?
– Что вы не из тех людей, которые головы украсть у человека последнюю услышанную мысль и выдать за свою.
– Такие тоже бывают?
– Да, дружище Перес. Каждый эрудит вор в душе, это я вам как эрудит говорю. Наше ремесло – перехватывать друг у друга маленькие находки, перепроверять их и бояться, как бы кто не опередил.
– Это как раз понятно: хозяин склада тщательней охраняет товар, чем хозяин завода. Воду хранят в колодце, не в роднике.
– Пожалуй. Так вот, раз уж вы не эрудит и обещали сохранить мой секрет, пока я сам его не обнародую, то я поделюсь с вами тем, что отыскал у одного малоизвестного голландского автора семнадцатого века, – прелюбопытнейшей гипотезой о женской душе.
– Я заинтригован.
– Он пишет – разумеется, на латыни – что, если каждый мужчина обладает отдельной душой, то у женщин душа одна на всех, коллективная. Наподобие деятельного разума у Аверроэса. Он также замечает, что женщины различаются эмоциями, мыслями и манерой любить исключительно в силу физических различий, обусловленных происхождением, климатом, питанием и т. п. Потому различиями этими можно пренебречь. Женщины, пишет этот автор, похожи между собой куда больше, чем мужчины, и причина в том, что все они на самом деле – одна-единственная женщина.
– Теперь мне ясно, дорогой Папарригопулос, почему, не успев влюбиться в одну женщину, я тут же ощутил, что влюблен во всех сразу.
– Разумеется! А еще этот в высшей степени интересный и почти неизвестный мыслитель говорит, что в женщине куда больше индивидуальности, но гораздо меньше личности, чем в мужчине. То есть любая женщина ощущает себя несравнимо более индивидуальной, чем любой мужчина, однако внутреннего наполнения там меньше.
– Вроде бы понимаю…
– Поэтому, дружище Перес, неважно, одну женщину изучать или нескольких. Сложней всерьез погрузиться в изучение избранницы.
– А может, лучше взять для сравнения двух или более женщин? Сейчас компаративистика в моде.
– Наука зиждется на сравнении, согласен. Но женщин бессмысленно сравнивать. Кто познал одну, познал всех. Познал Женщину. К тому же, как вы знаете, выигрывая в охватах, проигрываешь в глубине.
– Это так, и я намерен изучать женщин вглубь, а не вширь. Но как минимум двух.
– Нет, только не двух. Даже не думайте! И одну-то женщину изучить непросто, но если одной (что мне кажется идеальным вариантом) вам мало, то берите трех. Пара не замкнута.
– Как это – пара не замкнута?
– Ну, двумя линиями нельзя ограничить область пространства. Простейший из многоугольников – треугольник. Берите трех.
– Но треугольник плоский. Простейший многогранник – это куб. Значит, четырех как минимум.
– Главное, не двух! Либо одну, либо трех. И все же погружайтесь в одну.
– Именно так и поступлю.
XXIV
После встречи с Папарригопулосом Аугусто задумался. «Итак, мне предстоит отказаться от одной из двух либо найти третью. Впрочем, для психологического исследования третьим объектом, идеальным для сравнения, может послужить Лидувина. Итак, у меня их три: Эухения дает пищу моему воображению, голове; Росарио дает пищу моему сердцу, а кухарка Лидувина – моему желудку. Голова, сердце и желудок символизируют три свойства души: разум, чувство, желание. Думают головой, чувствуют сердцем, желают желудком. Факт! Теперь…»
«Теперь, – рассуждал он дальше, – у меня блестящая идея! Богатейшая! Сделаю вид, будто вновь хочу жениться на Эухении. Снова попрошу ее руки, посмотрим, выберет ли она меня в будущие мужья… Разумеется, исключительно в порядке психологического эксперимента! Бьюсь об заклад, она мне откажет. А если?.. Только этого мне не хватало! Она обязана мне отказать. После всего, что между нами произошло, после того, что она мне сказала в нашу последнюю встречу, шансов на согласие нет. Она женщина слова. Но разве женщины держат свое слово? Разве Женщина с большой буквы, та единственная, воплощенная в мириадах женских образов, чаще всего прекрасных, – разве Она обязана держать свое слово? Может, это свойственно лишь мужчинам? Хотя нет, нет! Эухения не согласится, она не любит меня. Не любит и уже приняла мой подарок. А если приняла и вовсю им пользуется, то зачем ей любить меня?.. А вдруг она возьмет свои слова назад, согласится стать моей невестой, а там и женой? Это все надо хорошенько обдумать. Что, если она согласится? Нет уж, слуга покорный. Так она поймает рыбака на собственную удочку. Нет, нет, такого не может быть. А если может? Тогда придется смириться. Смириться? Да, именно. Надо уметь смиряться со счастливой участью. Может быть, умение смиряться со своим счастьем – самое сложное искусство. Разве не говорил Пиндар, что все беды Тантала – от его неспособности справиться с собственным счастьем? Счастье капризно. Если Эухения скажет «да», то… победит психология? Да здравствует психология! Конечно же, нет! Она не согласится. Просто потому, что ей надо все делать по-своему. С такой женщиной, как Эухения, трудно сладить. Женщина, восставшая против мужчины, чтобы проверить, кто из них более настойчивый и постоянный в своих желаниях, способна на что угодно. Нет, она мне откажет!»