Когда ты прочтешь эти строки, я уже буду на пути туда, где Маурисио получил должность благодаря твоему великодушию, которое также вернуло мне дом и доход с него. В сумме с жалованьем Маурисио это позволит нам жить безбедно. Я не прошу у тебя прощения, ибо после такого у тебя, конечно, не останется сомнений, что ни я не могла дать тебе счастья, ни, разумеется, ты мне. Когда буря уляжется, я напишу тебе, почему так поступила. Маурисио предлагал мне сбежать сразу после венчания, прямо в день свадьбы. Но план его было сложноват и, полагаю, излишне жесток. Как я однажды тебе сказала, надеюсь, мы останемся друзьями. Твой друг,
Эухения Доминго дель Арко.
Р. S. Росарио с нами не едет. Она остается тебе в утешение.
Аугусто тяжело сел на скамью. Он был уничтожен. Затем он стал на колени и принялся молиться.
Ему казалось, что из церкви он вышел совершенно спокойным. На самом деле стыд придавил остальные чувства. Он отправился к дому Эухении, где нашел ее дядю с тетей, совершенно потрясенных. Племянница поставила их письмом перед фактом и не явилась ночевать. Парочка уехала вечерним поездом, сразу после последнего свидания Аугусто с невестой.
– И что нам теперь делать? – проговорила донья Эрмелинда.
– Терпеть, сеньора, – ответил Аугусто, – что же еще.
– Это подло! – воскликнул дон Фермин. – За такие поступки следует мстить.
– И это говорите вы, дон Фермин, анархист?
– При чем тут анархизм? Нельзя так обманывать мужчин.
– А своего она и не обманывала, – безучастно ответил Аугусто, испугавшись равнодушия в собственном голосе.
– Еще обманет, не сомневайтесь!
Аугусто ощутил злую радость при мысли о том, что Эухения в итоге обманет и Маурисио. «Обманет, но уже не со мной», – произнес он едва слышно.
– Мне жаль, что все так сложилось, и еще больше жаль, что у вас такая племянница, но мне пора.
– Надеюсь, вы понимаете, дон Аугусто, что нам…
– Да, я понимаю, тем не менее…
Пора и честь знать. Перебросившись еще парой слов, Аугусто ушел.
Его испугала собственная реакция, точнее, ее отсутствие. Полное безучастие, с которым – пусть только с виду – он встретил эту внезапную наглую выходку, заставило его усомниться в собственном существовании. «Будь я настоящим человеком, как все, – думал он, – будь я человек с характером, или даже простым человеком, разве мог бы я сохранить спокойствие после такой пощечины?» Он принялся машинально ощупывать себя и даже щипать, чтобы проверить, больно ли ему.
Тут о его штанину кто-то потерся. Это Орфей выскочил навстречу хозяину, чтобы его утешить. Аугусто, как ни странно, ужасно обрадовался щенку, подхватил его на руки и сказал:
– Радуйся, Орфейчик, радуйся! Давай радоваться вместе! Никто тебя не выгонит из моего дома, будем неразлучны, проживем вместе всю жизнь и умрем в один день. Нет худа без добра, даже если добро едва видать на фоне худа, ну и наоборот тоже. Ты мне предан, Орфей! Ты верный друг! Я понимаю, иногда ты будешь убегать на поиски подруги, однако не бросишь меня насовсем. Послушай, чтобы ты не сбегал, я заведу тебе подружку, да, я принесу домой еще одну собаку. А то я не знаю – ты выбежал мне навстречу, чтобы утешить меня, или просто возвращался со свидания? Так или иначе, ты мне верен, и никто не выгонит тебя из моего дома, не разлучит нас.
В доме на Аугусто навалилось одиночество. В душе, недавно казавшейся спокойной, бушевала буря, где перемешались тоска, горечь, ревность, гнев, страх, ненависть, любовь, сожаление, презрение и поверх всего этого – чудовищный стыд и нестерпимая ясность: он смешон.
– Она меня убила! – сообщил Аугусто Лидувине.
– Кто?
– Она.
И Аугусто заперся у себя в комнате. В голове всплыл образ Росарио – она тоже посмеялась над ним. Он вспомнил маму, упал лицом в подушку, прикусив ее зубами. Слова не шли, мысленный монолог остановился, душа застыла. Аугусто заплакал; он плакал долго, и в этом тихом плаче растворялись его мысли.
XXX
Когда пришел Виктор, Аугусто сидел в углу дивана и смотрел себе под ноги.
– Что с тобой? – спросил Виктор, тронув друга за плечо.
– И ты еще спрашиваешь? Тебе не сказали, что у меня стряслось?
– Сказали. Мне известна внешняя сторона событий, то есть – что сделала она. А вот что происходит у тебя внутри, я не знаю. Не знаю, почему ты так сидишь.
– Не могу поверить…
– Тебя покинула любовь, какая-то из множества? На какую букву алфавита?
– Не время для шуток.
– Наоборот, самое время!
– Не любовь меня терзает, а злая насмешка. Они надо мной посмеялись, выставили полным идиотом, словно хотели сказать, что меня… не существует.
– Ну и замечательно!
– Виктор, брось свои шутки.
– Почему же? Милый мой естествоиспытатель, ты хотел сделать ее подопытной лягушкой, а она превратила в лягушку тебя. Ну так прыг в болото – будешь там жить и квакать.
– Я тебя прошу…
– Перестать острить? А я не перестану! Когда же шутить, как не в таких ситуациях?
– У меня просто ум за разум заходит.
– Так и надо. Надо, чтобы все перемешалось: сон и явь, вымысел и реальность, правда и ложь. Смешать и взболтать в сплошной туман. Если шутка не сбивает с толку, грош ей цена. Ребенок смеется над трагедией, а старик плачет над комедией. Ты задумал превратить ее в лягушку, а она превратила в лягушку тебя. Ну и ладно. Побудь собственным подопытным.
– Что ты имеешь в виду?
– Поставь на себе эксперимент.
– Покончить с собой, что ли?
– Не буду склонять тебя ни к какому решению. Они все равнозначны.
– Или отыскать эту парочку и убить обоих?
– Убийство ради убийства – нонсенс, хотя и лучший способ освободиться от гложущей душу ненависти. Бывало, преступник успокаивался и даже проникался сочувствием к своей жертве, едва выместив на ней злобу. Дурной поступок – вот освобождение от дурных мыслей. Именно поэтому закон рождает преступление.
– А мне-то что делать?
– Слыхал о законе джунглей: либо ты сожрешь, либо тебя?
– Либо ты в дураках, либо другие. Понятно.
– Есть и третий путь. Сделать дураком самого себя, сожрать самого себя. Так и поступи! Пожирающий наслаждается, но боится, что наслаждению придет конец, и его обуревает пессимизм. Пожираемый страдает, но надеется освободиться от страданий, и его тоже одолевает пессимизм. Пожри себя сам, наслаждение перемешается со страданием, они друг друга аннигилируют, и ты достигнешь полного душевного равновесия, атараксии. Займешься чистым самосозерцанием.
– Ну и идеи у тебя… Ты ли это, Виктор?
– Да, Аугусто, я!
– Прежде ты рассуждал не так замысловато.
– Тогда я еще не был отцом.
– А теперь…
– У любого человека, если он не безумец и не дурак, отцовство пробуждает ужаснейшее чувство: ответственность! Я передам сыну бессмертное наследие человечества. От таких возвышенных размышлений можно умом тронуться, и если большинство отцов сохраняют здравый смысл, так это лишь по глупости или… отсутствию отцовства. Радуйся, Аугусто, что бегство Эухении спасло тебя от прелестей отцовства. Я тебе советовал жениться, а не стать отцом. Брак – психологический эксперимент, а отцовство… патологический, скорее.
– Так ведь я уже стал отцом, Виктор!
– Когда это? Чьим?
– Своим собственным. Так состоялось мое подлинное рождение – на страдания и смерть.
– Второе, истинное рождение – это рождение через страдание, через осознание того, что смерть – это процесс, и мы умираем постоянно. Но если ты – свой собственный отец, то ты и свой собственной сын.
– Поверить не могу, Виктор, просто поверить не могу, что в своем состоянии, после того, что она со мной сделала, я еще в силах выслушивать твое словоблудие, твои парадоксальные остроты, макабрические шуточки. А самое ужасное…
– Что?
– Что меня они веселят! Зло на себя берет.
– Все на свете – комедия, Аугусто. Мы разыгрываем ее сами для себя на сцене собственного сознания, наш строгий ценитель – совесть, а мы разом и актеры, и зрители. В трагической сцене мы воображаем себе горе, и нас режет фальшью внезапное желание рассмеяться. А ведь именно в таких эпизодах нас разбирает смех. Комедия горя!
– А если эта комедия кончится самоубийством?
– Тогда это комедия самоубийства!
– Но умирают взаправду!
– И это тоже комедия.
– А где же истинная реальность, которую мы проживаем?
– А кто тебе сказал, что комедия не может быть истинной и переживаться реально?
– Что ты имеешь в виду?
– Что все едино и самотождественно. Надо устроить путаницу, Аугусто, путаницу, а иначе запутаешься сам.
– В своей путанице тоже можно запутаться.
– Допускаю.
– И что тогда делать?
– Как обычно: трепаться, шутить, играть идеями и словами… наслаждаться моментом!
– Вот они точно сейчас наслаждаются моментом!
– Ты тоже! Ты ведь никогда не был себе так интересен, как сейчас. Пока какая-нибудь часть тела не заболит, ты ее не ощущаешь.
– Да, но делать-то мне что?!
– Делать… делать… делать!.. Ты вообразил себя героем пьесы или романа. Давай довольствоваться тем, что мы герои… рамана. Делать, делать, делать! Разговоры кажутся тебе бездеятельностью? У тебя мания действия, мания пантомимы. Считается, что в пьесе много действий, когда актеры скачут по сцене, машут руками, устраивают поединки и так далее. Пантомима! Пантомима! В противном случае сразу замечание: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не равно действовать. Вначале было Слово, из Слова возникло все. Если бы сейчас какой-нибудь… раманист спрятался за шкафом, записал наши речи, а потом издал подслушанное, читатели, скорее всего, сказали бы: «Там ничего не происходит». Однако…
– Ох, Виктор, они бы так не сказали, если бы видели, что творится у меня в душе!
– В душе? Твоей, моей? У нас души нет. Они скажут так, только если заглянут в собственную читательскую душу. Душа персонажа пьесы, р