– Какова моя будущая жена? А это ты мне скажи. Давай-давай, скажи!
– Вы, сеньор, так добры, что…
– Не томи, говори прямо.
– Вспомните, как сеньора говорила…
При благоговейном упоминании о своей матери Аугусто положил карты на стол и застыл на миг, окунувшись в прошлое. Много раз его матушка, женщина кроткая и несчастливая, говорила ему: «Мне недолго осталось, сынок, твой отец зовет меня. Наверное, ему я нужней, чем тебе. Когда я покину этот мир и ты останешься в нем один, женись, женись, не откладывая. Приведи в дом хозяйку и сеньору. И не то чтобы я не доверяла нашим старым верным слугам, вовсе нет. Но приведи в дом хозяйку. И пусть она будет настоящей хозяйкой, сын мой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Найди женщину властную, способную любить… и управлять тобой».
– Моя жена будет играть на пианино, – сказал Аугусто, отмахнувшись от тоскливых воспоминаний.
– На пианино! А зачем? – спросила Лидувина.
– Зачем?.. Да ни зачем! Главная прелесть в том, что ни зачем оно не надо, ни для чего, черт побери, не служит. Я сыт по горло услугами…
– Нашими?
– Нет, что вы! А пианино служит, если служит… служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он прогорит в пепел.
– Гармония… а с чем ее едят?
– Ох, Лидувина…
Кухарка опустила голову, смутившись от его мягкого упрека. Так между ними было заведено.
– Да, моя жена будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.
– Ну тогда играть она перестанет, – уверенно ответила Лидувина. – А иначе зачем ей замуж?
– Моя Эухения… – начал Аугусто.
– А-а-а, так ее зовут Эухения, и она учительница музыки? – уточнила кухарка.
– Да. А что?
– А живет она с дядей и тетей на проспекте Аламеда, рядом с лавкой сеньора Тибурсио?
– Именно. Ты ее знаешь?
– В лицо.
– Нет, не только в лицо, Лидувина, ты что-то еще знаешь. Скажи же мне, речь ведь о счастье и благополучии твоего хозяина…
– Она хорошая девушка, да, хорошая девушка…
– Говори уже, Лидувина! Ради памяти моей покойной матушки…
– Вспомните, что она советовала, хозяин. Кто там бродит по кухне? Кот, что ли?
Кухарка встала и вышла.
– Ну что, закончим партию? – спросил Доминго.
– Верно, Доминго, нельзя же бросать игру на полпути. Чей ход?
– Ваш, хозяин.
– Ну что же…
И снова Аугусто по своей рассеянности проиграл.
«Все-то ее знают, – думал он по дороге в спальню, – все-то с ней знакомы, кроме меня. Вот как любовь действует. А завтра? Что мне делать завтра? Впрочем, ладно, утро вечера мудренее. А сейчас спать!»
И он улегся в постель.
Но и там все думал и думал: «Дело в том, что я, сам того не понимая, смертельно скучал два года… с тех самых пор, как умерла моя матушка, святая душа. Да-да, бывает безотчетная скука. Почти все люди скучают, не отдавая себе в этом отчета. Скука – источник жизни, именно скука изобрела игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, кисло-сладкий нектар. Все эти повседневные, ничего не значащие мелочи, все эти приятные разговоры, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, что это, как не сладчайшая скука? О Эухения, Эухения моя, цветок моей безотчетной жизненной скуки, приди в мои грезы, помечтай обо мне и со мной!»
Тут он уснул.
V
Он летел сквозь облака сверкающим орлом. На могучих крыльях сверкала роса, глаза пронзали солнечный туман, сердце дремало в блаженной скуке под броней груди, закаленной в бурях. Вокруг – тишина, сотканная из отдаленных звуков земли, а там, в небесной вышине, двойная звезда струит незримый бальзам. Тишину разорвал пронзительный вопль: «Ла Корреспондесия!..» и Аугусто ощутил свет нового дня.
«Сплю я или бодрствую? – задавался он вопросом, кутаясь в одеяло. – Я орел или человек? Что пишут в той газете? Что за новости мне принесет день? Может, этой ночью в Коркубионе случилось землетрясение? А почему не в Лейпциге? О, лирическая связь идей, пиндарический беспорядок! Мир – это калейдоскоп. Логичность ему придает человек. Искусство случая превыше всего. А потому поспим еще немножко». Он повернулся на другой бок.
«Свежая пресса!» «Уксус!» А потом экипаж, за ним – автомобиль и еще детские крики…
«Невозможно! – снова завелся Аугусто. – Круговорот жизни. И вместе с ней кружится любовь… а что есть любовь? Не выжимка ли из всего этого? Не самый сок скуки? Подумаем об Эухении, пора».
Он закрыл глаза и собрался думать об Эухении. Думать? Мысль начала таять, ускользать, а потом вдруг заскакала мелодией польки. Дело в том, что под окном спальни остановился шарманщик и заиграл. Душа Аугусто бездумно вторила нотам.
«Сущность мира – музыка, – сказал себе Аугусто, когда замер последний звук шарманки. – А моя Эухения, разве она не музыкальна? Любой закон – закон ритма, а ритм есть любовь. Итак, божественное утро, девственно-новый день принесли мне открытие: любовь есть ритм. Наука о ритме – математика, а чувственное выражение любви – музыка. Выражение, не реализация, заметим».
Мысли прервал тихий стук в дверь.
– Входите!
– Звали, хозяин? – сказал Доминго.
– Да… завтракать пора!
Он, оказывается, машинально вызвал слугу, да еще и часа на полтора раньше обычного. А раз вызвал, значит, надо попросить завтрак, хоть и рано еще.
«Любовь бодрит и пробуждает аппетит, – продолжал рассуждать Аугусто. – Жить надо, чтобы любить! Да, и любить, чтобы жить!»
– Как погодка, Доминго?
– Как обычно, хозяин.
– Значит, ни плохая, ни хорошая.
– Точно!
Такова была теория слуги, который тоже имел свои теории. Аугусто умылся, причесался, оделся и собрался как человек, имеющий цель в жизни и живущий с удовольствием. Хотя и несколько меланхоличный.
Он выскочил на улицу, и его сердце тут же тревожно забилось. «Тише, – сказал он себе, – я ее уже видел, я знал ее с давних пор; да, ее образ врезан мне в душу… Матушка, помоги мне!» И когда Эухения прошла мимо, едва с ним разминувшись, Аугусто поприветствовал ее скорее взглядом, чем шляпой.
Он чуть было не развернулся и не кинулся вслед за ней, однако здравый смысл победил. Кроме того, он намерен был переговорить с привратницей.
«Это она, да, это она. Это она, та самая, та, которую я искал годами, сам того не сознавая; это та, что искала меня. Мы предназначены друг другу в предустановленной гармонии; мы две взаимодополняющие монады. Семья – воистину ячейка общества, а я всего лишь молекула. Как поэтична наука, бог мой! Мама, матушка, там, на небе, услышь меня, наставь! Эухения, Эухения моя!»
Он огляделся, не смотрит ли кто на него, спохватившись, что обнимает пустоту. И сказал себе: «Любовь – это экстаз. Она выводит нас за пределы».
К реальности – а реальности ли? – его вернула улыбка Маргариты.
– Ну что, никаких вестей? – спросил Аугусто.
– Никаких, молодой господин. Рано еще.
– Она ничего не спросила, когда вы вручили ей записку?
– Ничего.
– А сегодня?
– Сегодня спрашивала. Ваш адрес, да знаю ли я вас, за кто вы такой. Сказала, мол, молодой господин забыл указать собственный адрес. А потом она дала мне поручение.
– Поручение? Какое же? Не стесняйтесь…
– Попросила передать вам, на случай, если вы вернетесь, что она помолвлена, у нее есть жених.
– Жених?
– Я же вам говорила, молодой господин!
– Неважно. Мы еще поборемся!
– Поборемся так поборемся.
– Вы обещаете мне свою помощь, Маргарита?
– Разумеется.
– Тогда мы победим!
И он ушел. Направился на Аламеду – освежить свои чувства видом зелени, послушать любовные трели птиц. Сердце его расцветало, в нем соловьями заливались воспоминания детства.
И, превыше всего, – небо воспоминаний о матери, откуда проливался золотой расплав света на все прочие воспоминания.
Отца Аугусто почти не помнил; тот был мифической тенью, затерянной в дальней дали, алым, как кровь, закатным облаком. Алым, потому что таким отец запомнился маленькому сыну: залитым кровью, хлынувшей горлом, и окоченевшим. И до сих пор отзывался в сердце материнский вскрик: «Сынок!» Крик, раскатившийся по всему дому, зов, обращенный не то к умирающему отцу, не то к нему, Аугусто, непонимающе окаменевшему перед таинством смерти.
А потом мать, дрожа от горя, прижимала его к груди и, не переставая причитать («сын мой, сын мой!»), кропила его жгучими слезами. Он и сам плакал, прижимаясь к ней и не смея отвернуться, вырваться из сладкой тьмы материнских объятий, – вдруг встретишься взглядом с хищными глазами чудища?
Так проходили дни слез и траура. Но пришел день, и затаенное горе стало бесслезным, а траур покинул дом. И тот стал уютным и теплым. Свет проникал сквозь шторы, расшитые белыми цветами. Кресла открывали объятия с задушевностью стариков, впавших в детство. На виду стояла пепельница, хранившая пепел последней сигары отца. А выше на стене красовался портрет его родителей, отца и матери, ныне вдовы, сделанный в день их свадьбы. Высокий мужчина сидел нога на ногу, так, что виден был язычок ботинка, а миниатюрная женщина стояла рядом, положив ему на плечо руку, изящную, словно бы созданную не для того, чтобы хватать, а затем, чтобы отдыхать голубкой на плече мужа.
Матушка ходила беззвучно, как птичка, всегда в черном и с улыбкой, хранящей отпечаток рыданий из первых дней вдовства в очертаниях губ и взгляде пронзительных глаз. «Я должна жить ради тебя, ради тебя одного, – говорила она ему вечером перед сном, – Аугусто». И тот уносил с собой в ночные сновидения ее заплаканный поцелуй.
Жизнь их текла точно сладкий сон.
Вечерами матушка читала ему – то жития святых, то какой-нибудь роман Жюля Верна или нехитрую глупенькую сказку. Иногда она даже смеялась беззвучным нежным смехом, в котором звенели давние слезы.
Потом он поступил в институт, и по вечерам матушка теперь проверяла его задания. Она училась, чтобы проверять их. Выучила все причудливые имена из всемирной истории и с улыбкой говорила сыну: «Господи, сколько же всяких зверств умудрились понаделать люди!» Она и математику изучала, его кроткая мать, – проявив немалые способности. «Если бы матушка посвятила себя математике…», говорил себе Аугусто и вспоминал, с каким интересом она разбиралась в квадратных уравнениях. Психологию она тоже осваивала, но через силу. «Зачем же так все усложнять!» – твердила она. Учила физику, химию, естествознание. В последнем ей не нравились странные наименования животных и растений. Физиология вызывала у нее ужас, тут проверять задания она отказалась наотрез. Стоило взглянуть на картинку с изображением сердца или легких, как перед глазами у нее вставала кровавая смерть мужа. «Как все эт