– Чтобы выразить вам свое восхищение, – добавил Аугусто.
– Восхищение? – воскликнула Эухения.
– Да – как пианисткой!
– Ах, бросьте!
– Мне известна, сеньорита, ваша большая любовь к искусству…
– К искусству? Какому же? К музыке?
– Разумеется!
– Ну, вас обманули, дон Аугусто!
«Дон Аугусто! Дон Аугусто! – подумал тот. – Дон!.. Ничего хорошего не предвещает этот ваш «дон»! Хуже только «кабальеро»!»
Вслух он сказал:
– Разве вам не нравится музыка?
– Ни капли, уверяю вас.
«Лидувина права, – подумал Аугусто. – Если муж сможет ее содержать, она после свадьбы не притронется к клавишам».
– Как гласит молва, вы замечательно преподаете…
– Я стараюсь как можно лучше выполнять свои профессиональные обязанности, ведь мне приходится зарабатывать себе на жизнь.
– Насчет нужды в заработке… – начал дон Фермин.
– Довольно, – прервала тетя, – сеньор Аугусто уже обо всем осведомлен.
– Обо всем? О чем же? – резко уточнила Эухения и сделала легкое движение, словно собираясь встать.
– Да вот о закладной…
– Что?! – воскликнула племянница, вскочив на ноги. – Что все это означает, к чему этот визит?
– Я же тебе говорила, что этот сеньор желает с тобой познакомиться. Не волнуйся ты так…
– Подобные вещи…
– Простите вашу тетушку, сеньорита, – взмолился Аугусто и тоже встал. Примеру его последовали и дядя с тетей. – Я всего лишь хотел познакомиться. Что до вашего долга, самоотверженности и трудолюбия, я не выпытывал у вашей тети такие интересные подробности, я…
– Да, вы всего лишь принесли канарейку. Через несколько дней после того, как написали мне письмо…
– Действительно. Не отрицаю.
– Что ж, кабальеро, на письмо я вам отвечу, когда сочту нужным, без понуканий. А теперь мне лучше уйти.
– Отлично, просто отлично! – вскричал дон Фермин. – Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин с боем берут, друг мой, с боем!
– Сеньорита!.. – взмолился Аугусто, подойдя к ней.
– Вы правы, – сказала Эухения и подала ему на прощание руку, столь же белую и холодную, как и прежде, – как снег.
Едва она повернулась к нему спиной и ее глаза, лучащиеся таинственным духовным светом, погасли, Аугусто снова ощутил, как огненная волна прокатилась по телу; сердце тревожно стучало, голову сдавило как тисками.
– Вам дурно? – спросил его дон Фермин.
– Что за девчонка, Бог мой, что за девчонка! – восклицала донья Эрмелинда.
– Восхитительная! Великолепная! Героическая! Женщина, истинная женщина! – повторял Аугусто.
– Вот и я так думаю, – вставил дядя.
– Простите, сеньор дон Аугусто, – твердила тетя, – простите; уж такая эта девчонка колючая; кто бы мог подумать!..
– Я очарован, сеньора, очарован! Твердость и независимость характера меня только больше вдохновляют, ведь сам я их лишен. Да, мне нужна эта, эта, эта женщина и никакая другая!
– Да, сеньор Перес, да, – провозгласил анархист, – это женщина будущего!
– А я? – спросила донья Эрмелинда.
– Ты женщина прошлого! А вот она, говорю вам, женщина грядущего! Еще бы, не зря она меня день за днем слушала, когда я рассказывал про общество и женщин будущего! Не зря внушал ей освободительные доктрины анархизма… без бомб!
– Полагаю, – сердито сказала тетя, – что с этой девицы станется и бомбу кинуть!
– И даже если так… – вставил Аугусто.
– Это лишнее! – возразил дядя.
– А что такого?
– Дон Аугусто, дон Аугусто…
– Думаю, – добавила тетя, – что вы не должны отказываться от своих намерений из-за сегодняшнего.
– Разумеется, нет! Она в моих глазах только выросла.
– Так завоюйте ее! Вы же знаете, мы на вашей стороне. Можете приходить к нам, когда пожелаете, хочет Эухения того или нет.
– Дорогая, разве она не дала понять, что ее отвращают визиты дона Аугусто!.. Надо взять ее с бою, друг мой, с бою! А когда вы познаете ее, вам станет ясно, из какого она теста. Она женщина до мозга костей, дон Аугусто, ее нужно завоевывать, завоевывать! Разве не хотели бы вы узнать ее?
– Да, но…
– Все с вами понятно. Боритесь, друг мой!
– Конечно! А теперь до свиданья…
Дон Фермин отозвал Аугусто в сторонку со словами:
– Я забыл сказать вам, что когда я пишу Эухении, я пишу ее имя через «э», а не через «е»: «Эухэния». А «Арко» через «а»: «Эухэния Доминго дель Арка».
– А почему?
– Потому что, пока не пришел тот счастливый день, когда эсперанто станет единственным языком, одним-единственным на все человечество, следует писать на классическом испанском так, как слышится. Никаких «е». Объявим им войну! Будем писать «корова» через «а». И долой букву «аче». «Аче» – это абсурд, реакционность, авторитаризм, средневековье, отсталость. Объявляю им войну!
– Так вы, значит, еще и фонетист?
– Еще? Почему «еще и»?
– Потому что анархист и эсперантист…
– Это все едино, сеньор, все едино. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, фонетизм… все одно! Бой самовластию! Бой разделению языков! Бой презренной материи и смерти! Бой «аче»! До свидания!
Они простились, и Аугусто вышел на улицу – с облегчением и даже некоторым удовлетворением. Он и сам удивился своему расположению духа. То, какой Эухения ему предстала во время их первой встречи лицом к лицу, и сама их беседа в спокойной обстановке, не только не причинили ему боли, но и воодушевили, воспламенили еще больше. Мир стал просторней, воздух – прозрачней, небо – лазурнее. Он словно впервые в жизни вздохнул полной грудью. В голове проникновенно звучали те слова матери: женись! Почти все встречные женщины казались ему хорошенькими, многие – красавицами и ни одна – безобразной. Мир озарился новым таинственным светом двух огромных невидимых звезд, которые сверкали по ту сторону бирюзового свода. Неожиданно для себя Аугусто задумался о глубоком смысле вульгарного смешения двух понятий: плотского греха и падения наших прародителей, отведавших яблоко с древа познания добра и зла.
А также – о доктрине дона Фермина об истоках познания.
Он пришел домой, и Орфей выскочил встречать хозяина. Тот подхватил щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Чувствуешь, мир стал больше, воздух – прозрачней, небо – лазурнее? Ах, Орфей, когда ты ее увидишь, когда познакомишься с ней… Ты пожалеешь, что ты всего лишь собака, так же, как я жалею, что я всего лишь человек! А скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если для вас ваше познание не грех? Познание без греха нерационально и потому не считается познанием».
Верная служанка Лидувина накрывала на стол и задержала на хозяине взгляд.
– Что ты так смотришь? – поинтересовался Аугусто.
– Другой вы какой-то стали.
– С чего ты взяла?
– Молодой господин аж в лице переменился.
– Думаешь?
– Правда-правда. А что, с пианисткой дело выгорело?
– Ну знаешь, Лидувина!
– Вы правы, молодой господин. Но я ведь о вашем счастье волнуюсь!
– Кто знает, в чем счастье?
– И то верно.
И оба воззрились на пол, как будто секрет счастья был скрыт под ним.
IX
На следующий день Эухения беседовала в тесной каморке привратницы с неким юношей. Сама привратница из деликатности вышла на крыльцо подышать свежим воздухом.
– Пора все это прекратить, Маурисио, – говорила Эухения. – Так дальше продолжаться не может, тем более – после вчерашнего.
– А разве ты не сказала, – возражал вышеупомянутый Маурисио, – что этот самый поклонник – олух и зануда?
– Да, но он богат, и тетушка не оставит меня в покое. Честно говоря, мне не хочется никому причинять неприятностей. И еще не хочется, чтобы докучали мне.
– Откажи ему от дома!
– От чьего дома? Дядиного, тетиного? А если они против?
– Не обращай внимания на него.
– Не обращаю и не собираюсь, однако меня беспокоит, что этот бедолага возьмет манеру приходить в гости, когда я дома. Как ты понимаешь, запереться у себя в комнате и прятаться от него – не выход. Он тогда начнет изображать молчаливого страдальца.
– Да и пусть изображает.
– Нет, я не умею отказывать попрошайкам, никаким, тем более – таким, с жалобным взглядом. Ох, видел бы ты, какие взгляды он на меня бросает!
– Они тебя задевают за живое?
– Смущают, скорее. И… чего лукавить, да – задевают.
– Боишься?
– Не глупи! Я ничего не боюсь. Для меня существуешь только ты.
– Знаю! – с глубокой убежденностью ответил Маурисио и, коснувшись колена Эухении, задержал руку.
– Самое время тебе решиться, Маурисио.
– На что решиться, сокровище мое?
– Ну а ты сам как думаешь? Пора бы нам пожениться!
– И на что мы будем жить?
– На мое жалованье, пока ты не подыщешь работу.
– На твое жалованье?
– Да, нас будет кормить ненавистная музыка!
– На твое жалованье? Да ни за что! Никогда! Никогда! Никогда! Чтобы я жил на твое жалованье! Я буду искать работу, я ее найду, и, будем надеяться…
– Надеяться, надеяться… Так и годы пройдут! – воскликнула Эухения, постукивая каблучком об пол. Ладонь Маурисио так и лежала у нее на колене.
Почувствовав это, он убрал наконец руку, но лишь затем, чтобы приобнять девушку и поиграть одной из ее серег. Эухения не отстранилась.
– Послушай, Эухения, развлечения ради могла бы и поулыбаться этому увальню.
– Маурисио!
– Ты права, не сердись, сокровище мое! – Он положил руку на затылок Эухении, притянул к себе и закрыл глаза. Губы их сомкнулись в долгом влажном поцелуе.
– Маурисио!
И тогда он поцеловал ее в глаза.
– Так дальше продолжаться не может, Маурисио!
– Отчего? Разве по-другому будет лучше? Сейчас ведь нам хорошо.
– А я тебе говорю, Маурисио, что дальше так нельзя. Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Бедняжка смутно ощущала, не вполне отдавая себе в этом отчет, что музыка – вечное предвосхищение, предвосхищение триумфа, который никогда не настанет, вечное вступление без финала. Музыкой она была сыта по горло.