– Я поищу работу, Эухения, поищу.
– Ты всегда так говоришь, а воз и ныне там.
– Так вот как ты думаешь…
– Я не думаю, я знаю, что ты разгильдяй и не более того. Кончится тем, что это мне придется подыскивать тебе работу. Конечно, ведь мужчинами проще надеяться!
– Вот, значит, как ты думаешь…
– Да-да, именно так. Опять же, я не хочу видеть умоляющие, как у голодного пса, глаза сеньорчика дона Аугусто…
– Ну и сравнения у тебя, дорогая!
– А теперь, – с этими словами она поднялась и отстранилась, – иди проветрись, тебе полезно!
– Эухения! Эухения! – лихорадочным шепотом выдохнул он. – Если бы ты любила…
– Если кому и надо научиться любить, так это тебе, Маурисио. Завоев… быть мужчиной! Найди работу и решай все поскорей. А иначе…
– Иначе что?
– Ничего! Пора покончить с этим!
И, не дожидаясь ответа, она вышла из каморки. Сказала привратнице на выходе:
– Там сидит ваш племянник, сеньора Марта, скажите ему, что пора принять решение.
И Эухения вышла с высоко поднятой головой на улицу, где шарманщик как раз наигрывал неистовую польку. «Кошмар! Кошмар! Кошмар!» – на ходу твердила девушка себе под нос, едва не переходя на бег.
X
Аугусто нужно было с кем-то поделиться, и он отправился в казино повидать своего приятеля Виктора на следующий же день после визита в дом Эухении, и в тот самый час, когда она пыталась сподвигнуть на действия своего ленивого поклонника в каморке привратницы.
Аугусто чувствовал в себе перемену, будто тот визит и явление сильной женщины – а глаза Эухении излучали силу – перепахали ему душу до самых основ. Он уверенней шагал по земле и свободней дышал.
«У меня теперь есть цель в жизни, – говорил он себе, – и она заключается в том, чтобы завоевать эту девушку или чтобы она меня завоевала. Это одно и то же. Любовь в равной мере делает тебя победителем и побежденным. Хотя… нет, нет! В данном случае быть побежденным – это уступить сопернику. Другому, да, потому что тут есть другой, без сомнения. Другой? Другой кто? Может быть, другой – это я и есть? Я – поклонник, ищущий ее руки, а другой… другой, сдается мне, уже не поклонник, он ни на что не претендует и ничего не ищет потому, что уже добился своего. Добился, ясное дело, любви Эухении – но ничего сверх. Ничего сверх?..»
Женский силуэт, излучающий свежесть, здоровье и радость, промелькнул мимо него, и Аугусто тут же потянулся вслед. Он так и шел за этим силуэтом, почти машинально, не переставая рассуждать:
«Ух ты, какая красавица! Эта и еще вон та… обе две. А тот, другой, наверное, ничего не добивается – это его добиваются… Может статься, он ее вовсе недостоин. Но сколько же радости в этой девчонке! С какой грацией она поздоровалась с приятельницей! Откуда у нее такие глазищи? Почти как у Эухении! Какое это, должно быть, наслаждение – забыть о жизни и смерти в ее объятиях! Покачиваться в ее объятиях, точно на ласковых живых волнах! Другой! Но этот другой – не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит; другой – это я. Да, я – этот другой. Я другой!»
Когда девушка вошла в какой-то дом, Аугусто остановился и вдруг понял, что зашел вслед за ней куда-то не туда. Он ведь собирался в казино, вот туда-то и надо пойти. По дороге он продолжал:
«Сколько же в мире хорошеньких женщин, господи боже мой! Почти все. Спасибо, Господи, спасибо; gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam![9] Красота женщин славит тебя, Господи! Какие у нее кудри, бог мой, какие кудри!
Кудри и впрямь были роскошные и принадлежали служанке, которая пересекла ему дорогу с корзиной в руках. Солнце пронизывало ее волосы, которые словно рвались на волю из косы и плавились золотом в чистом свежем воздухе. А под золотом волос лицо: сплошная улыбка.
«Я другой, я тот самый другой, – продолжал Аугусто, следуя за девушкой с корзиной, – но разве нет других? Для другого мужчины есть другие женщины! Однако нет таких, как она, как моя единственная, нет больше таких! Они все – не более, чем бледные копии моей единственной, сладостной Эухении! Моей? Да, я делаю ее своей силой желания и мысли. Тот, другой (иначе сказать, тот единственный), может, и обладает ей физически, и все же таинственный духовный свет ее глаз принадлежит мне, мне, мне! А разве не отражается этот свет в тех золотых завитках? В мире есть только одна Эухения, или она раздвоилась: одна – моя, другая – ее возлюбленного? Ну, пусть так, пусть их две, тогда он пусть остается со своей, а я – со своей. Когда накатывает тоска, особенно ночью, когда тянет плакать без причины, как же хорошо, наверное, утонуть в этих золотых волосах, уткнуться в них лицом, губами, заслонить ими глаза и вдыхать сквозь их аромат воздух! Хотя…»
Он почувствовал, что отвлекся, – служанка с корзиной остановилась перекинуться парой слов с приятельницей. Аугусто поколебался пару секунд и, подумав: «Эх, как же похорошели девушки с тех пор, как я узнал Эухению!», вновь зашагал в сторону казино.
«Если она упорно предпочитает другого, что ж, я способен на героическое решение, которое все сочтут поразительным великодушием. Любит она меня или нет, неважно – с ее долгами надо что-то делать!»
Его монолог был прерван взрывом смеха, лившегося будто с безоблачного неба. Неподалеку рассмеялись две девушки, звонкие, как птицы в цветочных зарослях. На миг Аугусто впился в них алчным до красоты взглядом, и они показались ему каким-то фантастическим сдвоенным созданием. Девушки шли под руку, и ему страстно захотелось остановить их, взять каждую под руку и пойти вместе – туда, куда повлечет их ветер жизни.
«Однако сколько же красивых женщин стало вокруг с тех пор, как я узнал Эухению! – размышлял он, следуя по пятам за смешливой парочкой. – Прямо рай какой-то! Какие глаза! Какие волосы! Что за улыбка! Одна светленькая, другая темненькая, но какая которая? Они у меня путаются!»
– Эй, приятель, ты что, спишь на ходу?
– Приветствую, Виктор.
– Я ждал тебя в казино, но ты не пришел, и…
– Я туда шел…
– Туда? Казино в другой стороне. Ты тронулся?
– В точку. Ладно, давай скажу тебе правду. Я рассказывал тебе об Эухении…
– О пианистке-то? Было дело.
– Так вот, я безумно влюблен в нее, как настоящ…
– Как настоящий влюбленный, я понял. Продолжай.
– Как безумец, друг мой, как безумец. Вчера я застал ее дома, пришел под предлогом, что хочу навестить ее дядю с тетей. Я ее видел!
– И она посмотрела на тебя, да? И ты уверовал в Господа?
– Нет, дело не в том, что она на меня посмотрела, просто я утонул в ее глазах; не в том дело, что я уверовал в Бога, а в том, что она стала моим божеством.
– Эк тебя…
– А она еще и суровая такая! Но не пойму, что со мной творится с тех пор: почти все встречные женщины кажутся мне красотками. Не успел я выйти из дому, а прошло всего-то полчаса, как влюбился аж в трех, даже нет, в четверых: в первую – за ее глазищи, потом во вторую – за роскошные волосы, а вскоре – сразу в парочку, темненькую и светленькую, за ангельские улыбки. И за каждой из них я шел. Что со мной?
– А с тобой, дорогой Аугусто, вот что: родник любви мирно спал в глубине твоей души, ибо не было ему применения; появилась пианистка Эухения, встряхнула тебя и взглядом всколыхнула тихий омут, где дремала твоя любовь; та пробудилась, вырвалась на волю и заполонила собой все. Когда человек твоего склада влюбляется по-настоящему в одну женщину, он влюбляется во всех!
– Но я думал, что дело обстоит ровно наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Точно звездная ночь! Верно говорят, что черный лучше всего поглощает свет! Видишь, какое сияние скрыто в ее волосах, в глазах, темных как янтарь? Пойдем за ней…
– Как пожелаешь…
– Ну так вот, я полагал, что все обстоит ровно наоборот: когда всерьез влюбляешься, любовь, которая раньше рассеивалась на всех, фокусируется на одной-единственной, а остальные теряют всякую ценность. Однако взгляни! Взгляни, как бликует солнце во мраке ее волос!
– Давай объясню. Ты был влюблен – разумеется, не отдавая себе в этом отчета – в абстрактную женщину, не в эту и не в ту; когда ты увидел Эухению, абстракция обрела очертания, некая женщина стала той самой, и ты влюбился в нее. А теперь ты, не переставая ее любить, переносишь это чувство на всех женщин, влюбляешься в весь их род. Можно сказать, ты от абстракции перешел к конкретике, а от конкретики к виду, от женщины вообще к некой женщине, а от некой женщины ко всем женщинам.
– Ну, это уже метафизика!
– А какая любовь без метафизики?
– Скажешь тоже.
– По тебе сужу. Потому что вся твоя влюбленность – церебральная, или, как говорится, от головы.
– Вот как ты думаешь! – воскликнул Аугусто, раздосадованный. Выпад друга о любви «от головы» задел его до глубины души.
– И если ты меня оспоришь, я тебе больше скажу: ты и сам не более чем чистая идея, вымышленный персонаж.
– Ты что же, не считаешь меня способным к настоящей любви?
– Да влюблен-то ты по-настоящему, я думаю, но исключительно от головы. Ты мнишь себя влюбленным…
– А разве можно быть влюбленным и не считать себя таковым?
– Ой, приятель, все куда сложнее, чем тебе кажется!
– Ну тогда скажи, как понять, человек влюблен или только думает, что влюбился?
– Слушай, давай переменим тему.
Вернувшись домой, Аугусто взял Орфея на руки и сказал ему: «Давай подумаем, Орфейчик, какая разница между тем, чтобы быть влюбленным, и тем, чтобы мнить себя таковым? Влюблен я в Эухению или нет? Разве не колотится у меня сердце, не воспламеняется кровь, когда я вижу ее? Разве я не таков же, каковы все остальные мужчины? Я должен им доказать, Орфей, что совершенно от них не отличаюсь!»
За ужином, болтая с Лидувиной, он спросил:
– Скажи, Лидувина, как понять, взаправду ли влюблен человек?
– Ну и вопросы вам на ум приходят, молодой господин!
– Ну скажи, скажи, как это понять?