– Лидувина, подай мне сыр, и вермишель, и… фрукты.
– Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много. Вам будет плохо, сеньорито.
– Разве ты не говорила: кто ест – будет жить?
– Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Больше людей погибло от ужина, чем вылечил Авиценна[70]».
– Меня ужин убить не может.
– Почему?
– Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.
Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему?
– Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!
– Что с вами, сеньорито? – спросил его Доминго, входя в столовую. – Что с вами?
– Ох, Доминго! – отвечал Аугусто замогильным голосом. – Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!
– Ну так не ложитесь.
– Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.
– Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.
Аугусто попытался встать на ноги.
– Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.
– Еще бы, вы так набили себе желудок.
– Наоборот, с балластом больше устойчивости. Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливается в бездонную трубу. Кто ест, тот живет – Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…
– Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом – рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.
– Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?
– И вправду.
– Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтобы ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.
– Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.
– Нет, нет, я хочу, чтоб ты лет и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.
– Как вам угодно,
– Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.
– Да что вы, сеньорито!
– Делай как сказано!
Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила и Аугусто написал:
Саламанка. Унамуно.
Все вышло по-вашему. Я умер.
– Как только я умру, пошлешь это, понял?
– Как вам угодно, – отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.
Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.
– Раздень меня! – сказал он Доминго.
– Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?
– Нет, нет, бесполезно.
– Мы нагреем вам постель.
– Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!
– Не говорите так, сеньорито!
– Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.
Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.
– А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую богородицу» и «Спаси, господи». Так, так, не спеши, не спеши… – И после того, как он мысленно повторил все молитвы: – Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…
– Да, лучше вам заснуть, – сказал Доминго, подтягивая одеяло. – Поспите, и все пройдет.
– Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?
– Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.
– Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?
– Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.
– Но ты знаком с ним?
– Я? А зачем мне?
– Так вот, Унамуно – это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!
– Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда бог того захочет, а вы спите!
– Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю – следовательно, существую; я существую – следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… – И он заснул.
Через некоторое время Аугусто приподнялся с постели; бледный, задыхающийся, вглядываясь в темноту широко раскрытыми, испуганными глазами, он вскрикнул: «Эухения! Эухения!» Доминго бросился к нему. Голова бессильно упала на грудь, и Аугусто умер.
Приехал врач и, вообразив, будто пациент еще жив, собирался пустить ему кровь, ставить горчичники, но вскоре сам убедился в печальной истине.
– Это сердечный приступ, – сказал врач.
– Нет, сеньор, – отвечал Доминго, – все случилось от несварения. Он поужинал чересчур обильно, как никогда, совершенно для него необычно, будто собирайся…
– Собирался наверстать все, что ему уже не съесть в будущем, не так ли? Быть может, сердцем он предугадал свою смерть.
– А я, – сказала Лидувина, – думаю, причина в голове. Он и вправду поужинал за троих, но как будто не понимал, что делает, и нес всякие глупости.
– Какие глупости? – спросил врач.
– Что он не существует и еще всякое…
– Глупости? – процедил врач сквозь зубы, словноговоря с собой. – Кто знает что-либо о своем существовании? Человек меньше всего знает, существует он или нет. Ведь каждый существует только для других.
Потом громче добавил:
– Сердце, желудок и голова образуют вместе одно целое.
– Ага, они образуют тело, – сказал Доминго.
– А тело и есть одно целое.
– Без сомнения!
– И единство это гораздо важнее, чем вы думаете.
– А вы, сеньор, знаете, что именно я думаю?
– И это верно, теперь я вижу, что вы вовсе не дурак.
– Я себя за такого не считаю, сеньор доктор, и вообще я не понимаю тех людей, которые любого встречного считают за идиота, пока не поймут, что все наоборот.
– Как я уже говорил, – продолжал врач, – желудок производит соки, из которых образуется кровь; сердце снабжает кровью голову и желудок, чтобы они могли работать, а голова управляет работой сердца и желудка, А поэтому могу сказать, что сеньор Аугусто умер от слабости всех трех органов, в синтезе – всего тела.
– А я считаю, – вмешалась Лидувина, – что нашему сеньорито втемяшилось в голову умереть, ну и, конечно, кто захочет умереть, тот в конце концов и помрет.
– Естественно! – сказал врач. – Когда человек не верит в свою смерть, то, далее если он в агонии, ему иногда удается спастись. Но если у него нет никаких, сомнений в том, что он умрет, тогда все потеряно.
– Смерть нашего сеньорито – это чистое самоубийство, и все. Поставил-таки на своем!
– Наверное, были неприятности…
– И какие! Очень серьезные! Женщины!
– Понятно, понятно! Теперь остается только приготовиться к похоронам.
Доминго зарыдал.
XXXIII
После того как пришла телеграмма с известием о смерти несчастного Аугусто и я узнал все обстоятельства его кончины, я серьезно задумался. Хорошо ли было с моей стороны говорить ему в тот вечер, когда он приехал обсудить со мной идею самоубийства, такие жестокие слова? Я даже пожалел, что убил его, Я подумал, что прав был Аугусто и следовало позволить ему поступить по-своему, покончить самоубийством. Потом мне пришла в голову мысль воскресить его.
– Да, – сказал я, – надо его воскресить, и пусть делает что хочет, пусть кончает с собой, раз уж такова его воля.
Решив воскресить Аугусто, я заснул.
Чуть только сон коснулся меня, Аугусто сам явился ко мне, белый, как облако, и весь как бы освещенный заходящим солнцем. Он пристально посмотрел на меня и сказал:
– Я снова здесь.
– Зачем пришел?
– Попрощаться с вами, дон Мигель, попрощаться до встречи в вечности и приказать – да, приказать вам, а не умолять, – чтоб вы написали руман о моих похождениях.
– Он уже написан.
– Я знаю, все уже написано, И еще я пришел сказать вам, что идея воскресить меня, с тем чтобы я сам лишил себя жизни, это ерунда; более того, это невозможно.
– Невозможно? – спросил я, конечно, во сне.
– Да! В тот вечер, когда мы беседовали у вас в кабинете – помните? – вы тогда не спали и не грезили, а бодрствовали, и я вам объяснил тогда, что мы, вымышленные, на ваш взгляд, существа, обладаем своей собственной логикой, и если те, кто нас придумывает, будут с нами делать все, что пожелают, ничего хорошего не выйдет. Припоминаете?
– Припоминаю.
– И теперь, я уверен, что, хотя вы самый настоящий испанец, у вас нет никаких желаний, не правда ли, дон Мигель?
– Да, сейчас у меня нет никаких желаний.
– Кто спит и видит сны, тот ничего не желает. И вы, и ваши соотечественники спите и видите сны; вам снится, будто у вас есть желания, а на самом деле никаких желаний у вас нет.
– Скажи спасибо, что я сплю, – заявил я, – а то бы я…
– Неважно. А насчет вашей идеи воскресить меня должен сказать – это неосуществимо; вы не можете этого сделать, даже если хотите или вам снится, что вы хотите.
– Но, дорогой…
– Да, да, вымышленное существо, как и человека из плоти и крови – то, что вы называете человеком из плоти и крови, а не из выдуманной плоти и выдуманной крови, – можно породить н можно его убить. Но раз уж вы его убили, то