Он разгорячился от разговора, невольно повысил голос, забыв, что в соседней комнате спит ребенок, но Ирина его не останавливала. Ей нравился энтузиазм гостя, его горящие глаза, искренняя вовлеченность в то, что он делал, и вера в то, что говорил. Да уж, в нынешние времена такое нечасто встретишь.
Стопка блинов на тарелке – белой фаянсовой тарелке с васильковой полоской по краю – быстро росла. К тому моменту, как Ира выключила плитку и сняла с нее сковородку, по кухне плыл густой блинный запах, к которому полагалось черносмородиновое варенье. В погребе совершенно точно была закатанная банка, оставшаяся еще от бабушки. Интересно, а его еще можно есть?
– Можно, – с уверенностью в голосе сказал Александр, с которым она поделилась своими сомнениями. – Если банку не бомбануло, значит, ничего страшного.
Для Ванечки, впрочем, было клубничное варенье, которым специально для блинов угостила Светлана Георгиевна. Ирина быстро и споро накрыла стол.
– Садитесь, пока горячие. Ваня все равно еще спит.
Под ее изумленным взором Веретьев отложил на другую тарелку внушительную стопку блинов, накрыл найденной на полатях крышкой, завернул в полотенце и поставил к устью печи, в тепло.
– Чтобы не увлечься и не съесть ненароком, – объяснил он. – Я блины действительно очень люблю, но не объедать же ребенка.
Оставшаяся стопка была сметена в мгновение ока. Ира съела два блина, рискнув отведать бабушкиного варенья, которое за годы хранения превратилось в густое желе и казалось удивительно вкусным, даже не засахарившись сверху. Все остальное уплел ее гость, продолжая свой рассказ про будни поискового отряда. К концу завтрака Ирине казалось, что она уже знает про это все.
Проснулся Ванечка, очень обрадовался, увидев «дядю Сашу», уверенно влез на ручки, с аппетитом съел свою порцию блинов и «правильного» варенья, напился чаю и заявил, что снова хочет в лес.
– Мы с тобой сейчас на речку пойдем, купаться, – сказала Ирина, – а то дядя Саша утром ходил, а мы с тобой все проспали.
– Не хочу на речку, хочу в лес, – оттопырил нижнюю губу сынишка. – К бабе Наде. Она меня звала, чтобы я приходил.
– Мы обязательно сходим к бабе Наде, – кивнул Александр. – Только позже. А сейчас мы пойдем гулять, и на речку сходим, и по деревне пройдемся. Ты же мне покажешь, где у вас тут что.
– А у нас тут ничего неть, – сказал ребенок. – Речка и собачки у дедушки Пола и бабушки Светы. А больше тут не живет никто.
– Кстати, я же пока с реки шел, видел этого вашего, Веню, кажется, – вспомнил вдруг Веретьев. – Такой мужичонка щуплый и грязный, в драной рубахе и красной кепке.
– Да, это Веня, – кивнула Ирина. – Он что, опять полные сумки еды тащил? Вы не проследили, куда?
– Нет, в руках у него действительно была авоська, но пустая, – покачал головой Александр, – так что если он куда-то и ходил, то уже все отнес и возвращался. А шел он по тропинке мимо реки в сторону соседней деревни. Я ему покричал, мол, мужик, чего ж с пустой авоськой ходишь, денег не будет. Он, как заяц, от меня шарахнулся, так испугался.
– Он в соседней деревне живет, – кивнула Ирина. – А что испугался, так и немудрено. Особенно если он замешан в чем.
– Вот что, а давайте вместе к нему сходим и спросим, – решительно сказал Веретьев, вставая из-за стола. – Сходите со мной, Ирина. Если он вас увидит, так, может, меньше бояться будет. Я уверен, что он что-то знает. Понимаете, это надо выяснить. У вас тут где-то уголовники рядом. А у меня друг пропал. Так что мы с этим вашим Веней поговорим, а потом будем на полицию выходить. Поможете?
– Конечно, помогу, – с легким сердцем ответила Ирина.
Как-то так получалось, что за этим мужчиной она была готова пойти не только в соседнюю деревню, но и на край света.
Тропинка, ведущая из деревни Заднее в соседнее Заполье, в котором жил Вениамин Глебов, была едва заметна в высокой траве, доходящей Ирине почти до середины бедер. Ванечку трава и вовсе скрывала с головой, смешно щекотала нос, заставляя чихать, поэтому очень быстро Ирине пришлось взять сына на руки.
Впрочем, нести пусть и свою, но все-таки довольно тяжелую ношу Веретьев ей не дал, отобрал ребенка, закинул себе на плечи, велел обхватить его за шею и держать крепко-крепко. Его руки при этом надежно страховали мальчика. Ира так и вспомнила свое детство, в котором больше всего на свете любила, чтобы ее вот так, страхуя, катал на плечах папа.
«Девочке три, она едет у папы на шее. Сверху все видно совсем по-другому, чем снизу. Папа не верит, что скоро она повзрослеет. Папа готов воплощать в жизнь любые капризы…»
Строчки стихотворения, бродящего в Интернете, припомнились ей так отчетливо, что на глазах даже выступили слезы. Не то чтобы папа особенно ее баловал, его всегда больше интересовала наука, чем капризы дочери, и все же летом он иногда сажал ее себе на плечи, и они вот так, как сейчас, шли из деревни в деревню, к примеру, за молоком, и маленькая Ира обозревала окрестности свысока, как делал это сейчас ее сынишка.
Интересно, вспомнит ли он это спустя тридцать лет, как она сейчас? Хотя о чем это она? Его несет на своих плечах вовсе не отец, а совершенно посторонний, пусть и очень хороший человек, и вряд ли в этом дне есть что-то особенное для Вани. Настолько особенное, чтобы он вспомнил его, будучи взрослым.
О терзавших Ирину думах Веретьев даже не догадывался. Размашистым шагом шел впереди, заставляя траву расступаться перед ним, утаптывая ее ногами в высоких сапогах, делая тропинку для бредущей сзади молодой женщины более широкой и удобной. Он был похож на ледокол во льдах, который уверенно прокладывал фарватер для следовавшего за ним небольшого катера, и от этого сравнения Ирина вдруг фыркнула и рассмеялась. Да и слезы высохли. На ее смешок, впрочем, он тоже не обратил ни малейшего внимания, думая о чем-то своем.
Огромное расстилающееся перед ними поле казалось бескрайним. В воздухе стоял одуряющий аромат иван-чая, который в этом году начал цвести гораздо раньше из-за аномально теплой погоды. Под ногами встречались и незабудки, скромные, стыдливо нежные, как вышивка, сделанная тонкими пальчиками сидящей у окна в ожидании суженого красавицы.
Ирина присела на минутку, чтобы погладить их ладошкой, и тут же вприпрыжку побежала догонять ушедшего далеко вперед Веретьева, подходившего уже к краю поля. Голова Ванечки в ярко-красной кепке казалась уже маленькой точкой на фоне голубого-голубого неба.
У конца тропинки Веретьев остановился, поджидая Ирину.
– Ну, что, куда нам теперь?
– Вон, вторая изба слева, – Ирина показывала рукой на красную, местами уже облезлую металлическую крышу. – Это дочка крышу оплатила, когда тетя Ангелина еще жива была. Она уже тогда денег почти не давала, чтобы Веня не пропил. Он из дома все тащил: и иконы, и монеты серебряные, и самовар старинный, и мотор для лодки. Как последнюю икону продал, так тетя Ангелина слегла и уже не вставала. Это года за три до смерти бабушки было, родители рассказывали.
Дом, хмурый, черный, покосившийся, уныло смотрел частично разбитыми окнами на приближающихся незваных гостей. Одна половина окружавшего его забора давно повалилась и наполовину сгнила. Телевизионная антенна на крыше покосилась, держась скорее на былом энтузиазме, чем на креплениях. Заросший крапивой и травой огород давно не касалась ничья заботливая рука, из проржавевшей бочки у крыльца мерно капала вода. Кап-кап-кап…
Из-за этого перед домом было влажно, хотя с последнего дождя, той самой грозы, от которой позапрошлой ночью проснулась Ирина, земля повсюду уже просохла. Здесь же влажная глина расползалась под ногами, оставлявшими четкие следы. Часть из них была от протекторов. Три колеса, значит, мотоцикл с коляской. Такие здесь были у многих.
Ира аккуратно пошаркала ногами в парусиновых тапочках о ступеньки, чтобы сбить моментально налипшую глину и не тащить ее в дом, где, как она знала, много лет никто даже не пытался мыть полы, жестом остановила Веретьева, начавшего снимать сапоги. Он понял, стащил с плеч Ванечку, передал матери на руки, пригладил растрепавшиеся волосы. Выглядывавшее из-за дома солнце золотило их, подсвечивая янтарную глубину глаз. Зрачки темнели в них, словно застывшие в янтаре мушки. Сейчас Александр был так красив, что Ира, заглядевшись, даже на минуту забыла дышать, закашлялась, покраснев от натуги, так, что слезы брызнули. Постояла, глубоко дыша и прижимая к себе сына, чтобы тот не испугался.
Веретьев спокойно, но немного вопросительно смотрел на нее. Ирина покачала головой, что все в порядке, потянула на себя входную дверь, которая легко поддалась, поскольку никогда не запиралась.
Ирина шагнула в сени, заставленные так, что не повернуться. Чего тут только не было: и прохудившиеся ведра, и спущенный футбольный мяч, и разбросанные дрова, и старые матрасы, и колченогий стул, и запутавшаяся рыбная сеть…
Веретьев при виде всего этого великолепия длинно присвистнул.
– Никогда не мог понять, как люди добровольно соглашаются жить в таком скотстве.
– А он уже и не живет, – пояснила Ирина полушепотом. – Это не жизнь же, а существование. Такое полускотское. Я ведь Веника с детства помню. Пока тетя Ангелина в силе была, она его в строгости держала, а он мастерущий был, у него в руках все горело. И из дерева вырезал так, что загляденье. И читал очень много. Мои родители ему всегда книги из библиотеки привозили, так он за пару недель огромную стопку «проглатывал». Пить начал, потому что работы не стало. Жена от него ушла, сына в город увезла, тут уж он совсем с катушек съехал. Да что тут говорить, не он один.
Они подошли к обитой старым дерматином, из-под которого лезла клочкастая вата, двери в собственно дом.
Ирина потянула за ручку.
Если заперто, значит, Вени нет дома, эту дверь он всегда запирал, когда уходил. Но и тут оказалось открыто, поэтому Ирина наклонила голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, позвала в открывшуюся пустоту: «Веня, здравствуйте. Можно зайти? Это я, Ирина Поливанова».