Шторы на окнах были задернуты, и, выглянув наружу, я увидел, что темнота такая, что я даже не представляю, куда выходят окна.
Я повернулся и обвел взглядом прекрасную мебель, деревянную кровать с пологом, приятные картины — здесь для меня не было ничего пугающего или подавляющего, все служило для моего удобства и покоя, и меня вдруг по-настоящему потрясло — пожалуй, впервые, — насколько великодушно и заботливо со стороны хозяев было пригласить фактически незнакомого человека в свой дом в такое время года. Я был благодарен и решил отплатить им за их доброту, став образцовым гостем, насколько я это себе представлял.
Уэстон сказал, что мой багаж распакуют, но я пока только вытащил подарок, который привез для леди Куинсбридж, и, приведя себя в порядок, рискнул вернуться вниз, спустившись по лестнице. Увидев груду свертков на низкой скамеечке под елкой, я положил туда свой подарок настолько ненавязчиво, насколько мог. Было непросто выбрать что-то для людей, с которыми едва знаком, но я нашел маленькую изящную фарфоровую статуэтку прошлого века: двое детишек в костюмах поселян.
Статуэтку я купил потому, что интуиция подсказывала мне: лучше выбрать то, что нравится мне самому, и надеяться, что мой вкус оценят.
Когда я поместил свой подарок среди других, я услышал позади себя голос леди Куинсбридж:
— А теперь, мистер Монмут, прошу в гостиную пить чай. Сейчас здесь только семья и пара друзей — остальные гости прибудут к обеду, больше сорока человек. Боюсь, это уже стало традицией, с этим уже ничего не поделать!
Я последовал за ней к камину в дальнем конце длинной комнаты, где был подан чай. Там стояли несколько диванов и стулья. И я впервые познакомился с остальным обществом, собравшимся в доме.
Здесь присутствовали многочисленные сестры, кузины, женатый сын и две дочери с супругами, двоюродная бабушка — я, признаться, поначалу растерялся, но потом освоился и познакомился с ними поближе. Кроме того, здесь была супружеская пара, неженатый друг — и сэр Лайонел Куинсбридж собственной персоной.
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны, что вы пригласили меня сюда, — сказал я. — Для вас я незнакомец, но тем не менее вы так легко и открыто меня пригласили. Должен признаться, в противном случае у меня было бы невеселое Рождество.
Он пожал мне руку.
— Моя жена довольно часто заводит друзей таким образом, мистер Монмут, и как-то так получается, что интуиция никогда ее не подводит.
— И ее доверие никогда не оказывалось неуместным, никто не злоупотреблял им?
— Ни разу, хотя, конечно, она не приглашает множество людей постоянно, лишь время от времени. Полагаю, она следует Библейской заповеди — приводить гостей с больших и малых дорог и приглашать их за стол!
Это был привлекательный человек, высокий, сутуловатый, с львиной гривой седых волос. Его манера держаться была приветливой и дружелюбной, без замкнутости, еще я заметил проницательность и осторожность в его взгляде, а один или два заданных им вопроса дали мне понять, что мистер Куинсбридж не тот человек, которого легко обмануть, и что свойственным ему самообладанием он уравновешивает импульсивность своей жены.
Я много с ним беседовал в тот вечер и в последующие дни, и нашел, что он человек широко образованный, с обоснованными суждениями, разнообразными интересами и немалым чувством юмора. Он был общительный, обаятельный, дружелюбный, и еще я чувствовал в нем затаенную силу и остроту ума, которые он использовал со сногсшибательным эффектом. Коротко говоря, он был блестящий юрист, с легкостью достигший вершин своей профессии. Дом и поместье, как он сказал мне почти сразу, перешли к ним от семьи жены — леди Куинсбридж была состоятельной женщиной.
Во время обеда, потрясающего и блистательного, я сидел примерно посередине длинного стола рядом с другом и соседом хозяина дома и одной из его замужних дочерей. Чуть позже я узнал, что она и ее молодая семья живут совсем неподалеку отсюда. Сама она была веселой, легкой в общении собеседницей. Другой мой сосед по столу — его звали Джеффри Ладгейт — стал подробно расспрашивать меня о моих путешествиях. Особенный интерес для него, как, впрочем, и для меня, представлял Дальний Восток, а более всего — Китай, о котором он знал немало, но тем не менее оказалось, что он хочет услышать все, что я смогу рассказать. Я понял, насколько искушенной была леди Куинсбридж в устройстве подобных приемов: это было видно по тому, как она рассадила гостей за столом.
Во время нашего разговора я упомянул, что несколько из моих наиболее увлекательных путешествий были проделаны по стопам открытий Конрада Вейна, описанных им в путевых журналах. При упоминании Вейна Ладгейт вдруг застыл, поднеся вилку ко рту, и устремил на меня пристальный взгляд. Я заметил также, что молчание повисло и во главе стола, где сидел сэр Лайонел.
Когда возобновился общий разговор, я спокойно спросил Ладгейта, что ему известно о Вейне.
— О, только, что называется, общедоступные факты, — сказал он сдержанно, поднимая свой бокал.
— И какие же?
Он махнул рукой:
— Да так, слухи, просто догадки.
— Но малоприятного свойства?
— Отчасти.
— Я тоже это обнаружил. Я перерыл все касательно его жизни и прошлого — дело в том, что я подумывал написать своего рода исследование об этом человеке — Вейне, путешественнике, первопроходце.
— Но?
— Кое-что меня отпугнуло. И другие вопросы, имеющие для меня особый личный интерес, стали занимать мое внимание.
— Может, оно и к лучшему. Сдается мне, что того, кто входит в столь тесный контакт с Вейном и его делишками, не ждет ничего хорошего.
— Но этот человек мертв.
— Безусловно.
— Вы лично что-то знаете?
— О, нет-нет. Как я уже сказал — только слухи, до меня доходили всякие истории. Припоминают то или это.
После чего он решительно сменил тему и начал расспрашивать меня о моем детстве в Кении, об этой стране, с которой, как он говорил, был как-то связан его отец. И снова беседа потекла гладко.
Это был, пожалуй, самый приятный и полный впечатлений вечер в моей жизни. Превосходные кушанья, яркая обстановка, праздничная и веселая атмосфера. Перед обедом нас посетили юные исполнители рождественских песен, они пришли из мрачной темноты ночи, встали вокруг елки и развлекали нас. Детишкам, которые были в доме — а их тут насчитывалось не меньше десятка, — разрешили присоединиться к нам. Их сияющие милые мордашки, блестящие глазенки, их волнение и радостное предвкушение наполнили меня нежностью, и, глядя на них, мне, как никогда прежде, захотелось иметь собственную семью, иметь пристанище, которое было бы моим, и тех, кого я мог бы назвать моими близкими и дорогими людьми, — такие сантименты вызвали во мне древние слова и сакральные рождественские песнопения.
Время протекало столь приятно, и я столь удачно вошел в общество (правда, несколько ошеломленный выпавшей мне удачей, окружающей обстановкой и моим присутствием в этом доме), что я вполне был способен игнорировать все симптомы, указывающие, что я нездоров. То и дело во время обеда я чувствовал, что кожа моя горит, потом меня сотрясала дрожь, и хотелось подобраться поближе к камину. Я выпил немного вина и испытывал общее недомогание, но был в состоянии не обращать на это внимания до самого конца вечера, пока не поднялся, чтобы отправиться в постель. Остались только члены семьи, которые жили в доме, и еще двое гостей. Время перевалило за полночь. Когда я поднимался на ноги, у меня вдруг сильно закружилась голова. Я невольно пошатнулся, и в ту же секунду почувствовал, что мой череп словно раскалывается надвое. Когда я пришел в себя, оказалось, что я снова сижу, а сэр Лайонел сжимает мою руку. Я постарался дать объяснение происшедшему, пожаловавшись на крайнюю усталость, и уверил его, что спокойный ночной сон — все, что мне требуется для полного восстановления.
Хотя сам я отнюдь не был в этом уверен. Оказавшись в одиночестве в своей комнате, я, чтобы унять дрожь, попотчевал себя порцией виски, после чего с облегчением улегся в постель.
В ту ночь я метался, я то словно лежал на раскаленных углях, то погружался в ледяную реку. То и дело я просыпался, меня терзали кошмары, полные мимолетных ужасающих образов, перемешавшихся в беспорядке. Потом я внезапно пробудился, и все было спокойно, я почти что пришел в сознание и увидел, что огонь в камине моей спальни еще слегка теплится. Голова у меня болела, во рту пересохло, и при каждом вдохе в груди ощущалась некая странная болезненность, как будто скрежетали друг о друга ржавые железные опилки.
А потом, за несколько мучительных секунд, я вспомнил все. Я опять был маленьким ребенком, я лежал в своей кроватке в комнате, где на жаровне тлели несколько угольков. Я был болен, болела голова, когда я дышал, было больно в груди. А рядом, на низеньком стуле, придвинутом близко к кровати, сидела — сидела та, чье лицо я только что видел во сне так ясно, словно она была здесь.
Но вот она исчезла, и я уже больше не ребенок, о котором заботятся и ухаживают, лежащий в безопасности своей кроватки. Я был один в незнакомом доме, ужасно больной. Я чуть было не расплакался от разочарования и хотел бежать обратно в надежные объятия своего сна.
Я включил лампу.
«Джеймсу Монмуту, на память о Старой Нэн».
Я дотянулся до маленького черного молитвенника, лежавшего рядом на столе, и некоторое время разглядывал надпись, что принесло мне странное чувство удовлетворения, которое я не смог бы объяснить. Я начал переворачивать страницы, выборочно прочитывая то там, то тут, и осознавая, что слова то и дело оказываются такими знакомыми, что я знал их наизусть — хотя когда и где я их выучил, припомнить не мог. Наконец, хотя я все еще чувствовал себя больным, я заснул более спокойным сном и проснулся слабым, но в какой-то мере восстановившимся, под звон колоколов Рождественского утра.
Мне принесли завтрак и записку от леди Куинсбридж, в которой она осведомлялась о моем самочувствии и настаивала на том, что мне нет необходимости спускаться вниз, если я не ощущаю себя вполне здоровым. Но хотя я еще был слаб, похоже было на то, что лихорадка за ночь выгорела, и я определенно не хотел пропустить празднования этого дня или оказаться плохим гостем. Мне удалось немного поесть и выпить немалое количество чая, который меня значительно подкрепил.