— Вы чем-то обеспокоены, — сказала леди Куинсбридж. Мы сидели в ее маленькой гостиной на втором этаже. Чай был допит, рядом с нами стояли пустые чашки и блюдца. Шторы были задернуты. — Вы выглядели настолько более умиротворенным и спокойным, работа начала поглощать вас, вы потихоньку удлиняли свои прогулки. Я уже так надеялась, что вы совсем скоро полностью восстановитесь.
— Да.
— Это все заботы из-за Киттискара. Если бы я знала, что скажет Мейторн, как будет развиваться беседа…
— Еще всего неделю назад я отчаянно желал — жаждал — любой крошки информации. Я стремился узнать свое прошлое — мою историю — если только отвлечься от всех мыслей о Конраде Вейне и его черной магии. Рядом со мной на тумбочке лежит молитвенник. Я смотрю на него каждую ночь перед сном. Все же теперь у меня есть что-то реальное, за что я могу ухватиться…
— Вам страшно?
— Страшно? Но почему? Чего я должен бояться?
— Вы не узнаете, если…
— Если не поеду туда. Лично не выясню это. Вы правы, конечно.
Я наклонился погладить кошку Мисси, которая сидела на коврике, щурясь на огонь.
— Это правда, — жалобно сказал я. — Мне здесь стало уютно, и, возможно, я злоупотребил вашей добротой. Я приехал на Рождество, на день — самое большее на два, а пробыл здесь почти месяц.
— Потому что вы нуждались в нас. Вы были одиноки, бездомны, лишены корней в этой стране, новой и чужой для вас. А потом вы заболели. Как мы могли отпустить вас куда-то в таком состоянии? — Она улыбнулась. — А кроме того, вы были хорошей компанией двум старым занудам. Мы здесь все перетрясли, мы устроили все по-своему, пусть с не с очень большим комфортом, но по крайней мере мы можем разделить его с друзьями, когда нам это доставляет удовольствие.
— Тем не менее…
— Подождите еще немного — пока не закончится зима и не начнется весна. Это совсем недолго. Но в конце января на севере еще холодно, и вам не следует подвергать себя тяготам такого путешествия. Поезжайте в Лондон, если вас что-то сейчас беспокоит, и навестите нас снова на несколько дней, прежде чем отправитесь в путь. Вам будут рады здесь в любое время. Но все же — подождите пару недель.
Я с благодарностью согласился и сказал, что останусь в Пайре еще на несколько дней, пока моя работа не пойдет полным ходом и я не почувствую себя окончательно выздоровевшим — ведь я все еще ужасно уставал к концу прогулки, а после обеда вынужден был следить за собой, чтобы не заснуть прямо на стуле.
Потом мы играли в пикет, любезно подтрунивая друг над другом, пока автомобиль не привез с железнодорожной станции сэра Лайонела после дня, проведенного в Лондоне.
Когда на следующее утро я шел к своему столу в библиотеке, то намеревался добавить еще несколько страниц к африканскому дневнику. Я написал, как мне казалось, неплохое начало, воспоминания о былом нахлынули на меня, и мне было радостно и приятно, что я способен воссоздать образы моего опекуна, наших соседей, слуг, которых я так хорошо знал, мест, в которых я провел свое детство и которые любил.
Но когда я коснулся пером бумаги, то начал писать не о днях, проведенных под небом северной Кении. Словно под воздействием некоей внешней силы я стал писать письмо.
Моя фамилия, как вы увидите ниже, — та же, что и у вас. У меня есть молитвенник, подаренный мне в детстве, как следует из дарственной надписи, в Киттискар-Холле. Не знаю, являемся ли мы родственниками, но это кажется наиболее вероятным. Недавно я возвратился после долгих лет, проведенных за границей с раннего детства, сначала на попечении опекуна, а после его смерти, около двадцати лет назад, в одиночестве. Теперь я вернулся в Англию, которую покинул в пятилетнем возрасте, и в настоящее время нахожусь у друзей, куда мне пересылают всю корреспонденцию. В Лондоне я живу в доме номер 7, Прикеттс-Грин, Челси, Ю. З.
Я намереваюсь совершить путешествие на север в Киттискар в начале весны. Я очень хотел бы услышать, что вам обо мне известно, если вообще что-то известно, и получить информацию о каких-либо других членах семьи, живых и умерших.
Написав письмо, я выбросил это из головы и вернулся мыслями в Африку.
Когда закончился январь, погода изменилась — она снова сделалась мягкой, и стало выглядывать солнце. Через несколько дней после того, как я написал письмо мисс Монмут из Киттискара, я взял собаку Фенни и отправился с утра на прогулку. Мы шли, не спеша, между стройными деревьями парка, глядя на маленьких ланей, пасущихся впереди, недалеко от нас, но добродушная старая собака их не тревожила. Я начал строить планы возвращения в Лондон после ближайшего уик-энда. Я уже чувствовал себя более или менее здоровым, если не считать усталости в конце каждого дня, и мне требовалось найти несколько более обширную библиотеку с книгами по моей теме. Я также думал, что мог бы снова посетить диковинный магазинчик Теодора Бимиша и порыться там в поисках каких-нибудь раритетов.
Мы спустились по склону, впереди лежало озеро, и в его неподвижной бронзовой глади отражалось зимнее солнце. Все вокруг меня, весь берег был белым от подснежников, чьи головки клонились на тонких стебельках, а под деревьями прятались бледно-золотистые акониты. Я подошел рассмотреть эти простые английские цветы поближе, полюбоваться на них — они трогали мне душу и радовали глаз больше, чем все яркие и экзотические растения, которые я видел, и, стоя здесь и сейчас, пока Фенни вынюхивала среди прошлогодних листьев и упавших веточек какие-то старые запахи, я решил, что когда-нибудь разобью сад, и что он будет полон этих восхитительных полевых цветов и нарциссов, о которых я так много слышал от леди Куинсбридж.
«Вы непременно должны вернуться на один-два дня в начале марта, — сказала она, — нарциссы цветут по всему парку и спускаются к озеру — Пайр славится ими».
Но в те минуты мне достаточно было подснежников, и я прислонился спиной к старому буку, вбирая в себя это зрелище и пытаясь запечатлеть его у себя в памяти.
И тут я увидел его. Он вышел чуть вперед из-за деревьев на противоположной стороне озера и стоял там, глядя вниз, на воду. Мальчик. Голова его была непокрыта, он носил ту же самую оборванную белую рубашку и те же серые брюки. Лицо его было столь же бледным, как и всегда, — смертельно бледным. Я мог видеть его совершенно отчетливо. Он не двигался с места.
Сердце разрывалось у меня в груди. Никакой это был не призрак, это был самый настоящий живой мальчик; если бы я подошел к нему сейчас, то мог бы дотронуться до него, заговорить с ним, расспросить его, в нем не было ничего призрачного или иллюзорного. Так значит, он последовал за мной сюда, в Пайр, каким-то образом отыскал меня.
А потом он поднял взгляд, намеренно, прекрасно зная, что я здесь, и мы оказались лицом к лицу, разделенные озером. Его выражение было таким же, как бывало всякий раз, когда я видел его, — нездешнее, тревожное, молящее, — и это повергло меня в неизбывное отчаяние. Я не мог шелохнуться. Я застыл во времени и пространстве, стоя там в тишине. Я видел, как шерсть у собаки встала дыбом и как сама она, мелко подрагивая, настороженно смотрит в сторону мальчика.
Солнце скользнуло за облако, водная гладь пошла рябью от легкого ветерка, заколыхались головки подснежников.
— Кто ты? — воззвал я к нему. — Кто ты, и что тебе от меня надо? Зачем ты снова являешься мне?
Он стоял, молча и неподвижно, пристально глядя на меня, и от его взгляда меня пробирало холодом страха и отчаяния. Я сдвинулся с места.
— Подожди! — крикнул я. — Подожди там.
Но он не послушался. Он отвернулся — медленно и печально, склонив голову. Он был дальше, чем мне казалось, и мне пришлось преодолеть лужайку и наполовину обогнуть озеро. Поворачивая, тропинка спускалась вниз. Я почти бежал по ней, и собака следовала за мной по пятам.
Когда тропинка снова пошла вверх, ни впереди, ни между деревьями, ни во всем простиравшемся вдаль парке, никого не было. Мальчик исчез.
Фенни бегала кругами, сначала вынюхивая землю, потом, подняв нос, принюхивалась к чему-то в воздухе, и, наконец, вернулась ко мне, тихонько поскуливая.
Немного погодя я повернул обратно. Я несколько раз поднимал с земли палочки и бросал Фенни, поощряя ее следовать за мной. Но прошло еще какое-то время, прежде чем она сдалась и покинула то место возле озера, где стоял мальчик. Я не хотел говорить о случившемся, да и говорить было не с кем. Пайр был пуст, не считая прислуги, находившейся в другой части дома. Леди Куинсбридж поехала в Лондон, чтобы пойти на обед вместе с мужем, и автомобиль должен был привезти их обратно не раньше завтрашнего утра.
Войдя в дом, я направился в библиотеку и попытался сосредоточиться на работе, но не мог перестать думать о мальчике; его бледное личико и оборванный вид, его выражение отчаянной мольбы стояло у меня перед глазами, так что довольно скоро я сдался и сидел, размышляя о нем, мысленно спрашивая его: «Кто ты? Откуда ты пришел? О чем ты меня просишь?»
Но я знал, кто он, знал это с тех пор, как побывал в Элтоне.
Изморось окутывала сад, воздух был серебристо-серым, и я простоял какое-то время у окна, печально глядя наружу, почти ожидая — даже почти надеясь — снова увидеть его. Он не пугал меня, кем бы — или чем бы — он ни был; он меня озадачивал, он бросил вызов моему чувству реальности, заставил меня усомниться во всем, что я видел вокруг. Прежде всего, я не понимал, как он мог быть с виду настолько телесным, настолько там, если его не было. Я знал, что Виола Куинсбридж, с ее ясновидением, осведомлена о незримых вещах, о зле, опасности и угрозах, и знал, что она сразу уловит мое душевное смятение и заставит рассказать о мальчике. Я чувствовал себя здесь огражденным от всех странных явлений; до сих пор Пайр был полностью дружелюбным и спокойным домом. Теперь все изменилось.