Туманная страна Паляваам
Николая Балаева я знаю очень давно. Помню, как с молодым геологом с Чукотки, тогда еще начинающим писателем Олегом Куваевым, мы заехали к Николаю в Подмосковье, где он работал в овощном магазине. Мы помогали ему грузить яблоки. Николай молча и терпеливо сносил нашу помощь, хотя в этом, казалось бы, простом деле нам явно не хватало профессиональной хватки…
Это было пятнадцать лет назад. После нам всем троим пришлось еще много и основательно изучать жизнь: Олегу — во льдах Ледовитого океана, на его побережье и островах, мне — в различных тундровых экспедициях, а у Николая был университет, приезд на Чукотку, работа шурфовщиком на прииске «Красноармейский», маршруты в геологическом отряде, работа в Анюйской рыбинспекции, а затем — в районной газете.
Никто из нас не подозревал тогда, что все эти скитания и постепенно накапливаемый опыт выльются из полевых пикетажек на страницы журналов и книг, как это бывает у многих начинающих писателей, которым крайне необходимо поделиться увиденным, пережитым, осмысленным в одиночестве тундры, в белизне ее снегов, в тишине, нарушаемой лишь разноголосьем птиц да тарахтеньем далекого вездехода за горизонтом.
Первые рассказы Николая Балаева публиковались в районной, окружной и областной газетах, в журнале «Молодой коммунист», альманахе «На Севере Дальнем». А сейчас мне радостно представлять его первую книгу. В его произведениях подкупает отличное знание дела: материал прошел сквозь судьбу автора, отсюда правдивость характеров и ситуаций.
Николай по-прежнему верен чукотской теме — и в творчестве, и в жизни. Работает заведующим перевалбазой совхоза имени Ленина Шмидтовского района. База расположена на озере Рымыркен. Жена его Оксана — радист перевалбазы, вместе с ними сын Володя. А вокруг — безбрежная тундра, с ее снегами и пургами, ветрами и туманами…
Эти строки я пишу на острове Врангеля. Николай далеко, и мне думается, хорошо, что там, за островом, есть земля, согретая теплом его сердца, что этой земле он беспредельно верен.
Патриотизм северян, их приверженность земле, которую они обжили и полюбили, еще ждет своего исследователя. Но уже и сейчас ясно, что патриотизм их не квасной, когда дальше своей околицы ничего не видят. Северяне видят, сознают, что их труд вливается в груд всей страны, и гордятся этим. Нам только кажется, что в творчестве мы выражаем сугубо свое, наболевшее, личное. Над личным, как дым над пламенем костра, неизменно стоит сверхличное — Время.
Если вы не равнодушный читатель, вы почувствуете это Время, увидите людей, торопящих его и без того стремительный бег, разделите их заботы, горе и радость, любовь и ненависть, описанные пером Николая Балаева.
Альберт МИФТАХУТДИНОВ
Побег
Мы вышли к реке, и горы замкнули круг. Мокрые от бесконечных дождей черные вершины и бледный осколок неба над головой.
— Пей-за-жик! — протянул Мишка. — Как ты тут два года кантовался, убей — не пойму.
Мы сползли к воде, бросили на гальку рюкзаки и телогрейки. Поддернув раструбы сапог, я забрел в реку, ополоснул лицо, закатал вверх свитер. Ветер остудил спину и грудь, немного снял усталость.
— Эх, лучше триста километров по асфальту, чем пятьдесят по кочкам, провались они пропадом! — сказал Мишка. — Иди, покурим.
Я лег на телогрейку рядом с ним.
— А что, полдела сделали. — Он вытряхнул из пачки папиросы. — Теперь заруливай веслом и плюй на все заботы. Сколько до усадьбы?
— По этим петлям сотни две с половиной наберется, — ответил я. — Дней за пять доплывем.
— Сегодня у нас воскресенье, сутки туда-сюда, значит — к субботе. Самый раз! Первым делом в бухгалтерию, монету в карман, на вертолет и в райцентр. А там уже цивилизация: кафе «Арктика», кинотеатр «Чукотка». И до столицы оттуда рукой подать. Могучий лайнер через двенадцать часов осторожно высадит прямо у такси во Внуково. Прогресс! Плывем быстрее!
Мы расстелили на песке старую резиновую двухместку, всю в красных заплатах. Для латок материала не было, и Камчеыргин научил меня пользоваться детской клеенкой — бесценным для этих сырых мест материалом. Из нее прибрежные чукчи даже камлейки шьют.
Наверно, Камчеыргину не хотелось отдавать лодку. Но вслух он ничего не сказал, а на лице его я так и не научился читать мысли. Камчеыргин присел рядом, когда мы проверяли лодку, и только чуть погладил ладонью шершавую резину. Совершенно непроницаемо и удивительно спокойно было его лицо.
— Не горюй, — сказал ему Мишка, запихивая лодку в рюкзак. — Перебьетесь. Зима скоро, новую из колхоза привезут. По тундре мы не дойдем. А ты — бригадир, случись что — отвечать будешь. Ясна ситуация?
Камчеыргин ничего не ответил. Он вообще за время сборов задал только один вопрос, мне:
— Домой, Толька?
Я промолчал, сделал вид, что не слышу, а Мишка тревожно глянул на меня и, видно, испугавшись, что я передумаю, браво зачастил:
— Домой, домой! Хватит гостить, нахлебались! Комар у вас вроде зубной дрели — душу вымотал, кровь выпил. Да и олень не подарочек: летает, точно мотор «Вихрь» у него под хвост вмонтирован. Корова, если сравнить, против него будет, как детский самокат против вертолета.
Мишка говорил, запихивая в рюкзак серый лавсановый костюм, до дикости белые нейлоновые сорочки, голубые плавки, ратиновое пальто и какую-то звякающую коробку. Копилка у него, что ли? Надо бы оставить шмотки в колхозе, на складе, а он притащил в тундру. И провисел рюкзак все лето нераскрытым. Только сейчас Мишка зачем-то вытряхнул его и беспорядочно запихивал все обратно. Кухлянку и торбаса снял, бросил в сторону, натянул болотные сапоги и старую, всю в пятнах, телогрейку, в которой прилетел весной. Потом встал, потопал, дернул плечами и спросил меня:
— Скоро?
— Сейчас.
Неанкай убежала куда-то. Тоже мне манера прощаться! Положила рядом со «Спидолой» стопку одежды, курковую тульскую одностволку и исчезла… Да, еще кухлянка из неблюя, торбаса, камусные рукавицы, малахай и нерпичьи брюки. Это Неанкай сама мастерила. А транзистор и ружье я привез с собой. Стрелять почти не пришлось, зато с транзистором что только не приключалось: три дня лежал на дне Пегтымеля, когда лодку опрокинули; под снегом неделю был; собаки таскали. И ничего! Постоит пяток дней, подумает, потом забормочет, забормочет и опять пошел на полную катушку! Удобная штука для тундры… Ну и пусть остается…
Прибежал Ачар и дернул меня за руку. Я повернулся. Пес глянул мне в глаза и ласково мурлыкнул, прямо по-кошачьи.
— Тебе-то чего надо? — спросил я.
Ачар отпрыгнул на шаг, посмотрел вокруг и опять на меня. В стадо зовет. Нет, брат, отдежурили. Привязать вот надо, иначе побежит следом.
Я вышел из яранги и привязал пса к нартам с крохотным меховым пологом. В таком пологе дети путешествуют при зимних перекочевках. Ачар осмотрел ремень, поднял морду и заскулил.
— Сиди, сиди. — Я вернулся в ярангу.
Мишка прилаживал лямки рюкзака, а Камчеыргин все смотрел мимо нас.
— Бригадир, придет Неанкай — отдашь ей «Спидолу», — сказал я.
Может, и меховщину оставить? Там она не нужна… Нет, Неанкай обидится: шила, старалась… Возьму. Память будет. Все-таки два года…
Мишка шагал впереди, переваливаясь между кочек. Я иногда посматривал через плечо. Издали яранги напоминали белые фарфоровые чашки, перевернутые вверх дном. Тоскливо лаял Ачар. Привык ко мне, вместе оленей стерегли. Будь здоров, приятель… Вообще-то неудобно все получилось. И главное, неожиданно…
…Жаркий был день. В тундре такие дни стоят перед долгой непогодой. Долина в сопках затомилась как молоко в чугуне. Хариусы с ума сошли: охоту открыли на бабочек и таракашек — вода в ручье Мечег чуть из берегов не выплескивалась.
Разве тут удержишься?
Приволокли драный кусок сети и давай процеживать бочаги. Я сетку придерживал, а Мишка носился вокруг, орал, швырял камни. Хариусы стремительно мелькали в воде.
Часа три мы чистили бочаги. Накидали рыбы целую гору. А когда устали и чуть опомнились — стадо по всем сопкам точками. Бросились сгонять в долину, но голов триста ушло.
Бригадир слушал всю историю молча. Потом сказал:
— Искать будем.
Собрался и ушел.
Мы с Мишкой тоже пошли…
Северный день сутками не измеришь, когда идет дождь. Кажется, все остановилось и будет так еще тысячу лет. Весь мир — из воды и комаров…
Как вернулись в стойбище — не помню. Единственное, что осталось в памяти, — запах раскисшей одежды, которую Неанкай тянула с меня через голову. И еще тепло оленьего меха у щеки…
Проснулся я совершенно пустой, даже себя не чувствовал. Так, снится что-то неизвестно кому, а меня нет. Лежал с открытыми глазами, может, час, может, два. Только потом увидел рядом Мишку. Лицо у него распухло, руки разбросаны. Левая чуть мне в нос не упирается. Кисть в ссадинах, на пальцах пятна крови.
И тут я все вспомнил. И горы, и дождь, и комаров. И как мы с Мишкой катились по песчаной осыпи. Хотели обойти отколовшихся оленей, полезли через сопку, а щебень от дождя, как лед. Я поскользнулся, ухватился за Мишку — и полетели! Меня почти сразу Ачар зацепил за кухлянку, а Мишка посыпался дальше. Все тянулось, как в замедленной съемке. Он докатился до уступа, под которым стонал разбухший Этчикун. Тогда я закрыл глаза, а когда открыл — Мишка сидел на уступе. Каким-то образом кисть его левой руки попала в расщелину. Словно в тиски. Это и спасло…
Глаза у Мишки были раскрыты, и взгляд блуждал по шкурам полога. Непонятный, страшный взгляд. Как в тот раз, когда геологи мимо проходили на вездеходе и завернули в гости. Мишка только услышал рев машины, опустился в мох и часа полтора сидел истуканом, на вопросы не отвечал.
Откинулась шкура полога, и я увидел улыбающуюся Неанкай. Она жила в яранге только с матерью, и два года назад меня поселили к ним. А этой весной приехал Мишка, ну и тоже сюда.