Под рукой одна лопата, угольная. Запасные в сенях, а сени битком забиты плотно утрамбованным снегом. В первую очередь мы раскапываем угольную кучу и тащим топливо в балок. Согревшись, беремся за сени. Часа через два находим еще лопату. Выкапываем продукты, разный инструмент, ружья. К утру сени очищены.
— Может, на шурфы махнем? — спрашивает Вовка.
— Сил нет. Пургу сактируем, — говорю я. — Значит, сегодня выходной, как планировался…
О поисках Леонида нечего и заикаться. Кругом в пояс наносы рыхлого снега. До шурфов добраться — проблема. А идти дальше — самоубийство. Если он попал в беду, ничем мы уже не поможем. Надо только ждать Вальку с «Кабаньего» — такова реальность.
Проходит день, за ним в гаснущих лунных пожарах катится ночь.
Часов в семь утра Вовка подскакивает на койке:
— Валька!
Мы выбегаем, лезем напролом через сугробы вниз по распадку. Мороз прибавил, и снег проваливается только местами. Еще сутки — и совсем асфальт будет.
— Это не Валька, — удивленно говорит Вовка.
Действительно, машина идет с прииска. Корпус ее затянут облаком сверкающей снежной пыли, мотор ревет пронзительно, на пределе.
«Чепуха, чепуха, чепуха, — твержу я. — А если… Да нет, не может быть…»
Вездеход резко останавливается рядом с нами. Задом, растопырив полушубок, вываливается в снег Веденеев, за ним, в меховом комбинезоне, начальник разведки Рукасов, потом еще какой-то тип — впервые его вижу. А уже потом в белых камусных сапожках выпрыгивает… Рита!
— Смотри на них, — кивает Рукасов Веденееву.
Он огромного роста, стоит между нами и машиной, и оттого кажется и выше и шире вездехода в два раза. Как он там умещался?
— Смотри на них, — повторяет он. — Набрали сосунков на свою шею… — Он громко откашливается, плюет в снег. — Ладно, пошли в избу, поговорим.
Пассажиры вытягиваются цепочкой и лезут через снега. Вовка за ними.
— А вы-то зачем? — спрашиваю тихо Риту.
— А? — Она спиной приваливается к гусенице машины, обводит взглядом каменные тесные стены распадка, долину, вершины сопок. Пустой и безразличный взгляд.
— Не знаю, — говорит она. — Не могу там — страшно.
Вдруг она вздрагивает, растерянно и удивленно прислушивается неизвестно к чему, закрывает глаза и мягко валится в снег.
— Рита, Рита!
Молчит. Обморок. Тогда я беру ее на руки и медленно несу к балку. Ленька… Что с ним?.. Неужели беда?! И Рита вдруг здесь…
Рукасов сидит за столом, против него Веденеев.
Комната полна папиросного дыма.
— Ну-ка! — говорю я приехавшему с ними типу с портфелем. Расселся на моей чистой постели в своем кожаном пальто. Интеллигент, называется!
Он вскакивает.
— В приличных домах одежду сбрасывают. — Я опускаю Риту на постель, расстегиваю шубку.
— Что это с ней? — спрашивает Рукасов.
— Не видите, что ли! Плохо человеку…
— Воды ей дай.
— Случилось что, ищи первопричину — женщину, — ухмыляется тот, с портфелем. У него еще и усики! — Ну, что ж, приступим. — Он проходит к столу, открывает портфель. Веденеев подвинулся, освобождая ему место.
— Ты тоже ничего не знаешь? — спрашивает меня Рукасов.
Я пожимаю плечами:
— Чего знать-то надо?
— Скандалили? Может, по пьяному делу подрались? Выгнали его? Говори все, не бойся.
— Нет, — говорю я. — Просто ушел на прииск. Отдохнуть захотел…
— Отдохнуть, значит? — переспрашивает тот, с усиками. — А причем Маргарита Зарянова? А? — Он смотрит на нас. — Значит, ничего не было, ничего не знаете? Сговорились?
Я смотрю на Вовку. Про письмо ничего не сказал, правильно сделал. Кому это теперь поможет?
— Хорошо. Будем официально: следователь Потапенко. С вас начнем?
— Давайте с меня, — соглашаюсь я.
Три часа он рассортировывает наши анкетные данные. «Судим — не судим, работал — не работал»… Рукасов и Веденеев ушли на линии. Что они там увидят сегодня?
Рассказав положенное, я наливаю чай покрепче и сажусь на койку к Рите. Привстав на локте, она медленно отхлебывает чай и сосредоточенно молчит, думая о чем-то своем.
— Странного ничего в поведении не заметили? — доносится от стола.
— Ничего, — бубнит Вовка. — Хотя нет, стойте… Был такой факт, интересный.
— Ну, ну…
— На охоту он ходил часто и всегда возвращался пустой.
— Так, так…
— А тут перед уходом на прииск зайца принес. Здоровый заяц, три килограмма, не меньше.
— Зайца? — спрашивает Потапенко.
— Ну да. Только показать нельзя — в пургу слопали. Но шкура цела, в сенях. Принести?
— Шкуру?
— Ага.
Минут пять они молча смотрят друг на друга. Долго смотрят. Взгляд у Вовки подчеркнуто честный, даже по-собачьему преданный.
— На, распишись под протоколом, — наконец вздыхает Потапенко и отводит глаза в сторону.
— Чайку? — спрашивает Вовка. — Индийский у нас.
— Валяй, — равнодушно говорит Потапенко. — С вечера не ели. Как нашли его — закрутилось. И всего-то двух километров не дошел парень. Прямо на дороге замело… Стихия…
Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели:
— Зачем он шел?
Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает:
— Ко мне. Я позвала.
— Ясно, — кивает Потапенко. — Я так и думал.
Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы:
— Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок…
— И вы написали, чтобы он пришел? — быстро спрашивает Потапенко. — И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»?
— Да.
— И знали, что он пойдет?
— Надеялась…
Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги.
— Зачем вы так? — спрашиваю я тихо.
— Это правда, — одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене.
Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал…
— Прочтите и подпишите. — Потапенко сует ей лист, ручку.
Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза.
Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель.
В балок возвращается один Рукасов:
— Все у вас?
— Да, — говорит Потапенко.
— Поехали. — Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. — За бригадира пока. Человека еще прислать?
Вовка смотрит на меня.
— Не надо, — говорю я. — Сами доделаем.
— Неволить не буду. — Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. — Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется?
— Ломы не мешает новые — совсем стесались. Уголька хоть тонну.
— С продовольствием как?
— Вроде все в избытке.
— Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева — пришлите подробную заявку… А вы как? — он поворачивается к Рите.
— Пусть лежит, — говорю я. — Вечером приедет…
Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе — между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды.
Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» — и в изнеможении опускался на снег.
— У Леньки бы никаких отказов, — говорю я. — Эх, парень был…
На обед мы не ходим. Прямо на линии, на костре из тряпок, пропитанных соляркой, варим «шурфовочный» чай. Заедаем его куском хлеба во всю краюху с мороженым пластом сливочного масла граммов по триста. Покурим и снова в шурфы.
Может быть, потому, что грунт стал тяжелее, а может, просто чего-то не умеем, но беспрестанно ломаются концы ломов. Конечно, не умеем, чего там валить на грунт, зимой бывало и похуже, а обломов не было… Только в эти дни мы в полной мере начинаем понимать, кем был для нас бригадир.
Недели через две мы поняли тайну отказов — аммонит отсырел. Мы тащим ящик в балок, выдерживаем его сутки — он ведь безвреден без детонаторов, — и отказы кончаются.
Вовка два вечера подряд на разный манер закаливает ломы. Вроде получилось. Только время, время летит, как никогда…
В редкие тихие дни с юга, от далекой реки Паляваам, накатываются волнами розовые густые туманы. Интересные туманы — все в них преображается. Так, сопка в трех километрах, а в тумане кажется совсем рядом. Каждую снежинку на скате видно. Вороток, стоящий в десяти метрах, превращается в фантастический агрегат высотой с трехэтажный дом…
Лица у нас почернели от солнечного ветра. На ребрах ни жиринки лишней. Откуда-то взялись мускулы там, где их никогда не было. Тело, как хорошо отлаженный автомат, каждую клетку чувствуешь…
— Быстрей, — торопит Веденеев. Он теперь приезжает чуть ли не каждый день. И все ворошит проходки. — Май на носу, потечет тундра.
Приезжает он на тракторе, с санями, сам грузит пробы. Когда мы хотим помочь, поднимает крик на всю тундру:
— Линию, линию давайте.
Как-то совсем незаметно исчез вокруг устья шурфа затоптанный снег. Не вытек ручьем, а испарился. Я прикладываю ладонь к кочке с хохолком желтой прошлогодней травы. Теплая. А вот и вода. Капельками она падает из-под снежного барьера, огораживающего шурф. Под кочкой уже набралось маленькое озерко. Оттуда опять капельками она пробивает себе дорогу в шурф.