Вечером, возвращаясь с работы, я обращаю внимание на ледяные пятаки, разбросанные в снегу. Раньше их не было. Я расковыриваю один. Под ледяным куполом пустота, и со дна этой пустоты из лохматых желтых зарослей тянутся вверх крохотные цветы, удивительно похожие на «материковский» подснежник. Да нет, это, конечно, подснежник, только очень миниатюрный и хрупкий… Валька говорил, здесь даже незабудки растут.
Ну и дела! Значит, дожили до весны. Кто бы мог подумать… А Веденеев не хотел брать в разведку: «Удерут через пару месяцев, только план зарежут»… Выходит, не угадал, товарищ Веденеев…
— Побежала водичка, — говорит Вовка. — И осталось-то метров двадцать. Но, в общем, особенно нечего горевать — метраж у нас приличный.
— Неужели не успеем? — спрашиваю я. — Обидно, если затопит… Был бы Ленька…
— Если и на этой линии средняя глубина двенадцать метров, то кончим дня за четыре. А если… — Вовка выразительно умолкает.
— Тогда поплывем, — итожу я.
Т р и д н я. Вода уже капает со стен не только у меня — по всем шурфам. Что-то мой великолепно отлаженный механизм начинает сдавать. На перекуре спичку не мог зажечь — руки тряслись. Но жить еще можно. Остается метров четырнадцать, если коренные на той глубине, что мы рассчитываем. Вовка среди дня устроил панику, заорал и побежал по линии: «Коренные, коренные!» Наорался вдоволь, посмотрели — так, обломочный материал.
Д в а д н я. Пока пробьешь шпуры, по углам собираются лужи. Взрывом их выносит, но вода упорно ползет. Вода есть вода. Ее дело сочиться в каждую щель, а наше — ругаться и долбить. Вокруг устьев мы устраиваем барьерчики из глины, но толку мало — начинают течь стены.
О д и н д е н ь. В шурфах грязь. Валенки мокрые. А тундру вокруг затопило розовой акварелью. И небо розовое, и солнце. Страна набухших водой розовых теней. А ведь в один прекрасный день все вокруг превратится в воду. И небо, и сопки, и долина. Будет веселенькое дело. Поплывем мы прямо из распадка в море-океан.
М и н у с о д и н д е н ь. В шурфах жижа. Бадья ползет вверх, стукается о стены и плещет на головы грязью. Заряды аммонита приходится заворачивать в два слоя вощеной бумаги. Иначе опять начнутся отказы…
М и н у с д в а д н я. Коренные.
Сутки мы просто спим. Вторые наполовину спим, наполовину едим. Тушенку прямо из банок. Сливочное масло из ящика. Ковыряем ложкой и в рот. А можно в чай. Хороший напиток получается.
Вокруг балка и дальше по всей долине прыгают куропатки. Откуда они взялись? Розовые, под цвет снега, петухи с красными гребнями орут на всю долину:
— Куда прешь, куда прешь?! Обо-р-р-мот! Не догонишь!
На третий день Вовка берет ружье, заряды с мелкой дробью и открывает пальбу прямо с порога. Собрав дичь, быстро ощипывает, потрошит и заваривает чудесный бульон. Просто бульон без всяких вермишелей и круп (смотреть на них не хочется, не то что есть).
Хорошо сегодня. Любой мускул работает безотказно. Хоть на голову вставай. Чудо все-таки: управление собственным телом. Синхронность какая нервов и мышц! Сколько тысяч лет человек не может налюбоваться на свое тело…
— Ты чего кувыркаешься? — спрашивает Вовка.
— Бог я! Все могу.
— А я — «соколик»! — смеется Вовка. — Забыл рассказать… Послушай…
Он достает из-под подушки конверт и с подвыванием читает: «И когда же ты возвернешься, соколик ясноглазый… А весточки летят по тайге и снегам глубоким редко-редко…» Толково излагает? Теща!
— Поэтесса она у тебя, — говорю я. — Растерзает, когда вернешься.
— Точно! — весело соглашается Вовка. И вдруг поднимается на койке: — Слушай, я давно хотел сказать: Ленька из своих поездок ни копейки ведь не привозил обратно. А увозил как-никак всю получку… Останавливался он у Вальки.
— Ну и что?
— А ты попробуй истрать пятьсот за три дня!
— Ясно…
— Свой парень, — продолжает Вовка. — Душа нараспашку. Чтоб за нее не заглядывали, потому как там еще одна. Уже другая. И попробуй разберись…
Интересно все поворачивается… Где-то я читал, что человек не может быть просто хорошим или просто плохим. Он становится тем или другим в зависимости от обстоятельств. Неужели это правда?
— Ладно, давай снова спать.
— Давай. И завтра спать будем, — говорит Вовка. — А там на прииск, олово мыть. Монета позарез нужна, жена уже избу приглядела. К зиме, если фарт будет, можно сматываться…
Да, у Вовки хоть так, но ясно. А тут вертись, как налим, на сковородке. Была ясность, но вылетела ружейной пулей. Эх, Ленка, Ленка!.. Иной раз строят дом, а где-то в фундаменте — трах! — и от незаметной этой трещины все двадцать этажей в пыль. Такие дела…
Я встаю. Вовка уже спит, широко и свободно раскинулся и видит, наверное, хорошие сны. Пусть спит, он сделал свое дело… А мне что-то не спится… Закурю-ка я трубку — Ленкин подарок на память — и пойду прогуляюсь. Но где же она? Вроде во вьючник убирал последний раз.
Лезу под стол, осторожно поднимаю скрипучую крышку, забираю табак и трубку. В узкой щели между стеной балка и вьючником торчит выцветший коричневый кусок тетрадной обложки. Да это же Ленькина тетрадь! Больше половины страниц аккуратно вырвано, осталось десятка два последних. Они все исписаны короткими строчками, каждая — с заглавной буквы, местами строки перечеркнуты. Стихи! Сунув тетрадь под мышку, набрасываю ватник и на цыпочках выхожу на улицу. Рядом с балком шумит в глубоких снежных берегах чистый ручей. Я перепрыгиваю его и сажусь на огромную сланцевую плиту, вылезшую из-под снега. Она шершавая, теплая. Тонкий дымок из трубки вьется вокруг лица, и я медленно открываю еще одну тайну:
Завтра в тундру партия уходит
Бить шурфы, отыскивать металл,
Месяц с нами по распадкам бродит,
Манит Веги голубой кристалл.
Путь лежит звериною тропою.
Сопки синью кутает пурга.
Размахнулись длинной чередою
Между нами дали и года…
Будет день, когда твоя рука,
Так желанна, нежна и легка,
Ляжет в огрубевшую мою.
Я тебе, коснувшись, подарю
Запах тундры, Севера весну,
Неба, без начала, глубину,
Шум прозрачных, в перекатах, рек, —
Все, чем жив и счастлив человек!..
Теплый сырой ветер треплет мои нестриженые космы, лезет под рубашку, посвистывает флейтами в каменных стенах распадка. По прозрачной сиреневой тундре шумят ручьи, плывет неумолкаемый гомон куропаток, гусей, журавлей… Почему ценность человека мы очень часто осознаем только после его смерти?..
— Живой кто есть? — рявкают за стеной.
Мы оторопело прыгаем с коек и смотрим друг на друга сонными, бессмысленными главами.
— Только разоспался — на тебе! — бормочет Вовка.
Дверь распахивается, на пороге Веденеев.
— Тунеядцы! — кричит он и вваливается в комнату. — Тундровики! Золотые руки! Я ли не говорил, что знаю вас, как облупленных! Держите на память! Хо-хо-хо, ребята!
Смеясь, он бросает на стол пакет из плотной бумаги. Пакет раскрывается, и по столу прыгают граненые, с металлическим блеском камешки. Ничего не понимая, я беру один. Холодный, тяжелый, величиной с ноготь, камешек переливается всеми своими гранями.
— Что это?
— Тундра глухая! — гремит Веденеев. — «Чего искали, мы не знали!» Касситеритом сей минерал называется. Нашли все-таки…
Я смотрю на Веденеева. Лицо его так и брызжет радостью. А ведь он совсем молодой. Всего года на два-три старше нас! Так это наверняка его первый поиск. Хорошенькое дело мы провернули, товарищ Веденеев! Я подхожу и хлопаю его по плечу. Он закатывается смехом и награждает меня увесистым тумаком. Так мы стоим и колотим друг друга. Потом Вовка тоже соображает, в чем дело, и все мы сбиваемся в кучу, и кричим, и размахиваем руками. А после дикого приступа веселья мы расхватываем камешки и вертим их на ладонях, покрытых мозолями.
И ладони принимают их тяжесть, как высшую награду и первый бесценный дар жизни.
— Смотри ты, — говорит Вовка. — Я думал, железяки какие будут, а тут прямо как алмаз.
— Я вам в промывалке крупную фракцию отобрал, — говорит Веденеев. — Вроде самородков. А вообще, касситерит в россыпных месторождениях похож на песок: перетирает его ручей за тысячи лет.
— Значит, все? — спрашиваю я. — Едем?
— «Исполнен труд, завещанный от бога», — говорит Веденеев. — Собирайтесь. Тракторист там, на линии, грузит ваше имущество. Сейчас придет, зацепим балок и поехали!
— А как последние шурфы?
— Уже осмотрел, сактируем на прииске. Молодцы, пробы догадались затарить.
— Из последних сил, — ворчит Вовка. — Не свою работу делали…
— Рассчитаемся, орлы. Собирайтесь!..
Так просто. Подойдет трактор, зацепим балок — и прощай, долина, распадок, зима… А как иначе? Память останется… Не так-то и много…
Трактор притащил балок на окраину прииска, мы отцепили заржавелый шкворень, и он затарахтел дальше.
— Отдыхайте пару дней, в баню идите, кино рядом, — сказал Веденеев. — Аванс нужен?
— Да вроде нужен, — говорю я. — Четвертак. На баню.
— Хо-хо! Запаритесь! Держи. — Веденеев достает из кармана два четвертных. — Получите — отдадите. Я пошел — дела.
— Что, двинули? — спрашивает Вовка.
— Ага.
После бани, красные, тяжелые, сидим молча. Слушаем, как мурлычет в сердце грусть-тоска.
— Скучаете, индюки?
Валька… Ох, зачем ты пришел…
— Чего носы повесили, а? Отвыкли от людей?
— От жуликов мы отвыкли, — встает Вовка.
Я придвигаюсь ближе.
— Вы чего? — растерянно смотрит Валька. — А-а-а, догадливые… — Он вскидывает голову, локтями раздвигает нас и проходит к столу. — За тем и пришел.
Валька роется в кармане и выбрасывает на стол серую книжечку:
— Тут семьсот с небольшим. У пьяного брал. Нехорошо, конечно, а что сделаешь? На прииск иногда залетают настоящие бичи. Трезвого в минуту обчистят.
— А остальные? — спрашивает Вовка. — Неужели…