— Сохрани меня Господь и Пресвятая Мария! — прошептала она. — Я скорее в страну фэйри отправлюсь!
— Гвенвифар, ну, послушай же меня… — настойчиво начал было король, но тут же обреченно вздохнул, и Гвенвифар поняла: она победила! — Пусть будет так, как ты хочешь. Если тебе кажется, что ехать — опаснее, чем оставаться, тогда не дай мне Господь принуждать тебя…
— Артур, и ты ей позволишь? — свирепо вмешался Гахерис. — А я скажу тебе: привяжи ее к коню, словно тюк, и отошли прочь, хочет она того или нет. Король мой, или ты станешь прислушиваться к женским бредням?
Артур устало покачал головой.
— Довольно, кузен, — промолвил он, — сразу видно: ты — человек неженатый. Гвенвифар, делай, как знаешь. Можешь оставить при себе Элейну, одну служанку, повитуху и своего исповедника, но не больше. Все прочие выезжают на рассвете. А теперь ступай к себе, Гвен, мне некогда.
И королева, покорно подставляя щеку для обязательного мужнего поцелуя, — чувствовала себя так, словно победа ее обернулась поражением.
Прочие женщины отбыли на рассвете. Мелеас просилась остаться с королевой, но Грифлет не захотел и слушать.
— У Элейны нет ни мужа, ни ребенка, — отвечал рыцарь. — Вот пусть она и остается. Однако же на месте короля Пелинора я бы точно отправил дочку в Камелот, и на королеву бы не посмотрел. А вот ты поедешь, так и знай, госпожа моя. — И Гвенвифар померещилось, что Грифлет бросил в ее сторону взгляд, исполненный глубокого презрения.
Артур ясно дал ей понять, что большая часть замка ныне отводится под военный лагерь, так что ей должно оставаться в своих покоях вместе с Элейной и служанками. Мебель ее почти всю отправили в Камелот; теперь в спальню перенесли кровать из гостевой комнаты; это ложе королева разделяла с Элейной. Артур ночевал в лагере вместе со своими людьми; раз в день он присылал кого-нибудь справиться, как там жена, однако самого его Гвенвифар почти не видела.
Поначалу королева ожидала, что войска вот-вот выступят на битву с саксами, или что бой произойдет прямо здесь, перед замком, но дни шли за днями, недели за неделями, а вестей так и не было. Один за другим приезжали гонцы и посланники, в Каэрлеон стекались все новые воинства, однако, запертая в своих покоях с примыкающим к ним крохотным садиком, слышала она лишь обрывки новостей — все, что приносили ей служанка с повитухой, — изрядно искаженные, и по большей части сплетни. Время тянулось бесконечно; по утрам ее тошнило и хотелось только лежать, однако позже королеве сделалось лучше, и теперь она беспокойно расхаживала по садику: делать ей было нечего, кроме как представлять про себя, как страшные захватчики-саксы движутся в глубь острова, да думать о ребенке… Королева с удовольствием шила бы одежки для малыша, но шерсти, чтобы прясть, не было во всем замке, да и большой ткацкий станок увезли прочь вместе с остальной мебелью.
Однако же маленький станок у нее остался, а еще — шелк, и пряжа, и принадлежности для вышивания — все то, что она возила с собою в Тинтагель. И Гвенвифар задумала выткать знамя… Некогда Артур пообещал ей, что, когда жена подарит ему сына, она сможет попросить в дар все, что угодно, — все, что в его власти. И королева задумала про себя: в этот счастливый день она попросит Артура отречься от языческого знамени Пендрагона и принять Христов крест. Вот тогда вся эта земля под властью Верховного короля станет воистину христианской, а Артуров легион превратится в священное воинство, и Дева Мария возьмет его под свою руку.
Королева представляла себе нечто невыразимо-прекрасное: синее знамя с золотой вышивкой, а на плащ Пресвятой Девы пойдут ее бесценные алые шелка. Иных занятий у Гвенвифар не было, так что трудилась она с утра до ночи, и, благодаря помощи Элейны, под пальцами ее прихотливый узор рос не по дням, а по часам. «В каждый стежок на этом знамени вплету я молитвы о сохранности Артура и о том, чтобы земля сия стала воистину христианской от Тинтагеля до Лотиана…»
Как— то после полудня королеву навестил мерлин, почтенный Талиесин. Гвенвифар засомневалась было — стоит ли подпускать к себе старого язычника и демонопоклонника в такое время, пока носит она Артурова сына, которому в один прекрасный день суждено стать королем этой христианской земли? Но, встретив добрый, сочувственный взгляд старика, вовремя вспомнила, что Талиесин — отец Игрейны и, значит, младенцу ее приходится прадедом.
— Да благословит тебя Вечность, Гвенвифар, — промолвил гость, простирая над нею руки. Королева перекрестилась и с запозданием задумалась, а не обиделся ли мерлин, но тот, похоже, счел происшедшее лишь обменом приветствиями.
— Как тебе живется, госпожа, в заточении столь суровом? — осведомился мерлин, оглядываясь по сторонам. — Да вы здесь точно в темнице! В Камелоте тебе было бы не в пример лучше, или, скажем, на Авалоне, или на Инис Витрин — ты ведь там в монастырской школе обучалась, верно? Там, по крайней мере, ты бы свежим воздухом дышала да и размяться могла бы! А это не комната, а просто хлев какой-то!
— В саду свежего воздуха достаточно, — отозвалась Гвенвифар, мысленно взяв на заметку проветрить постель сегодня же, не откладывая, и поручить служанкам открыть окна и подмести комнату, где повсюду валялись разбросанные вещи — для четырех женщин тут было слишком тесно.
— Так непременно, дитя мое, всякий день выходи прогуляться на свежий воздух, даже если дождь идет; воздух — лекарство от всех недугов, — наказал мерлин. — Надо думать, скучно тебе здесь. Нет же, дитя, я не упрекать тебя пришел, — мягко добавил старик. — Артур сообщил мне счастливую весть, и я радуюсь за тебя, как и все мы. А уж я-то сам как счастлив — немногие мужи доживают до того, чтобы полюбоваться на правнуков! — Его морщинистое лицо просто-таки лучилось благодушием. — Если я могу хоть чем-нибудь тебе помочь, ты, госпожа, только прикажи. Тебе присылают ли свежую пищу или только солдатские пайки?
Гиенвифар заверила старика, что ни в чем не знает недостатка: каждый день ей приносили корзину с отборнейшими яствами; хотя о том, что на еду ее почти не тянет, королева умолчала. Она рассказала мерлину о смерти Игрейны, о том, что похоронили королеву в Тинтагеле, и о том, что перед самой кончиной Игрейна рассказала ей о ребенке. Про Зрение Гвенвифар предпочла не распространяться, но, обеспокоенно глядя на старика, спросила:
— Сэр, не знаешь ли ты, где ныне Моргейна, раз даже не смогла прибыть к смертному одру матери?
Мерлин медленно покачал головой:
— Прости, не знаю.
— Но это же стыд и позор: Моргейна даже родне своей не сказалась, куда отправилась!
— Может статься, — с жрицами Авалона иногда так случается, — она отбыла в некое магическое странствие или живет затворницей, прозревая незримое, — предположил Талиесин, но и у него вид был изрядно встревоженный. — В таком случае мне бы ничего не сказали; но, думается мне, будь она на Авалоне, где среди жриц воспитывается моя дочь, я бы об этом знал. Но мне о ней ничего не ведомо. — Старик вздохнул. — Моргейна — взрослая женщина, и ей не нужно спрашиваться у кого-либо, чтобы уехать или вернуться.
«Вот так Моргейне и надо, — подумала про себя Гвенвифар, — если негодница попала в беду через собственное свое упрямство и нечестивое своеволие!» Королева сжала кулачки и, ни словом не ответив друиду, потупилась, чтобы собеседник не догадался, в каком она гневе… Мерлин так хорошо о ней думает; Гвен совсем не хотелось упасть в его глазах. Впрочем, друид так ничего и не заметил; Элейна как раз показывала ему знамя.
— Вот поглядите, как мы проводим дни заточения, добрый отец.
— Вы быстро продвигаетесь, — улыбнулся мерлин. — Я уж вижу, времени у вас нет… как там говорят ваши священники: «Дьявол праздным рукам занятие всегда найдет», — вы-то дьяволу и малой лазейки не оставили, трудитесь вдвоем, точно пчелки! Я уже и чудесный узор различаю!
— А пока я ткала, я молилась, не переставая, — с вызовом объявила Гвенвифар. — В каждый стежок вплетала я молитву о том, чтобы Артур и Христов крест восторжествовали над саксами и их языческими богами! Разве ты не упрекнешь меня, лорд мерлин, за такие деяния, раз сам велишь Артуру сражаться под языческим знаменем?
— Ни одна молитва не пропадает втуне, Гвенвифар, — мягко отозвался мерлин. — Ты думаешь, нам о молитвах ничего не ведомо? Когда Артуру вручили могучий меч Эскалибур, клинок вложен был в ножны, в которые жрица вплела молитвы и заклятия оберега и защиты; и все пять дней, трудясь над ножнами, она постилась и молилась. А ты ведь наверняка заметила: даже будучи ранен, Артур почти не теряет крови.
— Мне бы хотелось, чтобы Артура оберегал Христос, а не чародейство, — с жаром воскликнула Гвенвифар, и старик с улыбкой промолвил:
— Господь — един; существует лишь один Бог; все прочие — лишь попытка невежественных простецов придать богам обличие, им понятное, как, скажем, вон то изображение вашей Святой Девы, госпожа. В этом мире ничего не происходит без благословения Единого, того, что дарует нам победу или поражение, как уж распорядится Господь. И Дракон, и Дева — лишь попытки человека воззвать к тому, что превыше нас.
— И ты не разгневаешься, если знамя Пендрагона будет низвергнуто, а над нашим легионом взовьется стяг Святой Девы? — презрительно бросила Гвенвифар.
Старик подошел совсем близко, протянул морщинистую руку, погладил блестящий шелк.
— Такая прекрасная работа, — мягко проговорил он, — и столько любви в нее вложено; как же можно ее осуждать? Но ведь есть и те, кому знамя Пендрагона дорого так же, как тебе — Христов крест; отнимешь ли ты у этих людей их святыни, госпожа? Подданные Авалона — друид, жрец и жрица — поймут, что знамя — всего лишь символ, а символ — ничто, в то время как подлинная сущность — все. Но малые мира сего — нет, они не поймут, им необходим их дракон как символ королевской защиты.
Гвенвифар подумала о низкорослых людях Авалона и далеких холмов Уэльса: они пришли с бронзовыми топорами и крохотными стрелами с кремневыми наконечниками; тела их были грубо раскрашены краской. При мысли о том, что эти свирепые дикари станут сражаться под знаменами христианского короля, королева содрогнулась от ужаса.