«Если бы он был настоящим, я бы непременно увидела его при помощи Зрения…» А затем она поняла. «Просто я изо всех сил старалась не думать об Акколоне — иначе я могла бы лишиться рассудка…»
Акколон отличался более хрупким сложением и уступал брату в росте. Его взгляд тут же прикипел к Моргейне — на один лишь миг, прежде чем Акколон опустился на колено перед отцом. Но когда он повернулся к Моргейне, голос его был безупречно ровным и сдержанным.
— Я рад снова оказаться дома, леди.
— Я рада снова видеть здесь вас обоих, — так же ровно отозвалась Моргейна. — Увейн, поведай нам, откуда у тебя взялся этот ужасный шрам через всю щеку. Я думала, что после победы над императором Луцием все пообещали Артуру не чинить больше никаких непотребств!
— Да ничего особенного! — весело откликнулся Увейн. — Просто какой-то разбойник занял заброшенную крепость и развлекался тем, что грабил окрестности и именовал себя королем. Мы с Гавейном, сыном Лота, отправились туда и немного потрудились, и Гавейн обзавелся там женой — некой вдовствующей леди с богатыми землями. Что же до этого… — он легонько прикоснулся к шраму. — Пока Гавейн дрался с хозяином крепости, мне пришлось разобраться с одним типом — жутким ублюдком, прорвавшимся мимо охраны. А он оказался левшой, да к тому же еще и неуклюжим. Нет уж, лучше я буду драться с хорошим бойцом, чем с паршивым! Если бы там была ты, матушка, у меня бы вообще не осталось никакого шрама, но у лекаря, который зашивал мне щеку, руки росли не оттуда. Что, он и вправду так сильно меня изуродовал?
Моргейна нежно погладила пасынка по рассеченной щеке.
— Для меня ты всегда останешься красивым, сынок. Но, возможно, мне удастся что-нибудь с этим сделать, — а то твоя рана воспалилась и распухла. Вечером я приготовлю для тебя припарки, чтобы лучше заживало. Она, должно быть, болит.
— Болит, — сознался Увейн. — Но я полагаю, что мне еще повезло — я не подхватил столбняк, как один из моих людей. До чего ужасная смерть!
Юноша поежился.
— Когда рана начала распухать, я было подумал, что у меня началось то же самое, но мой добрый друг Гавейн сказал, что до тех пор, пока я в состоянии пить вино, столбняк мне не грозит — и принялся снабжать меня этим самым вином. Клянусь тебе, матушка, — за две недели я ни разу не протрезвел! — хохотнув, произнес Увейн. — Я отдал бы тогда всю добычу, захваченную у этого разбойника, за какой-нибудь твой суп. Я не мог жевать ни хлеб, ни сушеное мясо и изголодался чуть ли не до смерти. Я ведь потерял три зуба…
Моргейна осмотрела рану.
— Открой рот. Ясно, — сказала она и жестом подозвала одного из слуг. — Принеси сэру Увейну тушеного мяса и тушеных фруктов. А ты пока что даже и не пытайся жевать что-нибудь твердое. После ужина я посмотрю, что с этим делать.
— Я и не подумаю отказываться, матушка. Рана до сих пор чертовски болит. А кроме того, при дворе Артура есть одна девушка… Я вовсе не хочу, чтоб она принялась шарахаться от меня, как от черта, — и он рассмеялся. Несмотря на боль от раны, Увейн жадно ел и рассказывал всяческие истории о событиях при дворе, веселя всех присутствующих. Моргейна не смела отвести взгляда от пасынка, но сама она на протяжении всей трапезы чувствовала на себе взгляд Акколона, и он согревал ее, словно солнечные лучи после холодной зимы.
Ужин прошел радостно и оживленно, но к концу его Уриенс устал. Моргейна заметила это и подозвала его слуг.
— Муж мой, ты сегодня в первый раз поднялся с постели — тебе не следует чересчур переутомляться.
Увейн поднялся со своего места.
— Отец, позволь, я сам тебя отнесу.
Он наклонился и легко поднял больного на руки, словно ребенка. Моргейна двинулась следом за ним, но на пороге остановилась.
— Мелайна, присмотри тут за порядком — мне нужно до ночи еще заняться щекой Увейна.
Через некоторое время Уриенс уже лежал в своих покоях; Увейн остался посидеть с ним, а Моргейна отправилась на кухню, чтобы приготовить припарки. Она растолкала повара и велела ему согреть еще воды в кухонном очаге. Раз уж она занимается врачеванием, надо ей держать у себя в комнате жаровню и котелок. И как она раньше до этого не додумалась? Моргейна поднялась наверх и усадила Увейна так, чтобы она могла наложить ему на щеку кусок ткани, пропитанный горячим травяным отваром. Боль в воспалившейся ране приутихла, и юноша облегченно вздохнул.
— Ох, матушка, хорошо-то как! А эта девушка при дворе у Артура не умеет лечить. Матушка, когда я женюсь на ней, ты научишь ее своему искусству — ну, хоть немного? Ее зовут Шана, и она из Корнуолла. Она — одна из придворных дам королевы Изотты. Матушка, а как так получилось, что этот Марк именует себя королем Корнуолла? Я думал, Тинтагель принадлежит тебе.
— Так оно и есть, сын мой. Я унаследовала его от Игрейны и герцога Горлойса. Я не знала, что Марк возомнил, будто он там царствует, — отозвалась Моргейна. — Неужто Марк посмел объявить, будто Тинтагель принадлежит ему?
— Нет, последнее, что я слышал — что там нет его наместника, — сообщил Увейн. — Сэр Друстан уехал в изгнание в Бретань…
— Почему? — удивилась Моргейна. — Неужто он был сторонником императора Луция?
Разговоры о событиях при дворе словно вдохнули жизнь в монотонное существование захолустного замка. Увейн покачал головой.
— Нет… Поговаривают, будто они с королевой Изоттой были чересчур привязаны друг к другу, — сказал он. — Хотя я бы не взялся упрекать несчастную леди… Корнуолл — настоящее захолустье, а герцог Марк стар и сварлив; а его дворецкие говорят, будто он еще и лишился мужской силы. Несчастной леди, должно быть, несладко живется. А Друстан хорош собой и искусный арфист — а леди Изотта любит музыку.
— Неужто при дворе только и говорят, что о чьих-то дурных поступках и чужих женах? — возмутился Уриенс и сердито посмотрел на сына. Увейн рассмеялся.
— Ну, я сказал леди Шане, что ее отец может присылать к тебе вестника, и я надеюсь, милый отец, что ты не ответишь ему отказом. Шана небогата, но мне не очень-то и нужно ее приданое, я привез достаточно добра из Бретани — я покажу тебе кое-что из моей добычи, и для матушки у меня тоже есть подарки.
Юноша погладил Моргейну по щеке — она как раз склонилась над ним, чтобы заменить остывшую припарку свежей.
— Я знаю — ты не такая, как эта леди Изотта, ты не станешь изменять моему отцу и распутничать у него за спиной.
Моргейна почувствовала, что у нее горят щеки. Она склонилась над чайником, в котором кипели травы, и слегка сморщилась от горького запаха. Увейн считал ее лучшей из женщин, и это грело ей сердце, — но тем горше было сознавать, что она не заслужила такого отношения.
«По крайней мере, я никогда не ставила Уриенса в дурацкое положение и не выставляла своих любовников напоказ…»
— Но тебе все-таки нужно будет съездить в Корнуолл, когда отец выздоровеет и сможет путешествовать, — серьезно сказал Увейн и скривился, когда на его воспаленную щеку легла новая горячая припарка. — Нужно разобраться с этим делом, матушка. Марк не имеет права претендовать на твои земли. Ты так давно не показывалась в Тинтагеле, что тамошние жители могут и позабыть о том, что у них есть королева.
— Я уверен, что до этого не дойдет, — сказал Уриенс. — Но если я поправлюсь к лету, то, когда поеду на Пятидесятницу, попрошу Артура разобраться с этим делом насчет владений Моргейны.
— А если Увейн возьмет жену из Корнуолла, — сказала Моргейна, — он может держать Тинтагель от моего имени. Увейн, хочешь быть моим кастеляном?
— Лучшего я и желать не смею, — отозвался Увейн. — Разве что перестать чувствовать, будто у меня болят все до единого зубы, и спокойно поспать.
— Выпей-ка вот это, — сказала Моргейна, налив в вино Увейну лекарство из одного из своих флаконов, — и я обещаю, что ты сможешь уснуть.
— Думаю, госпожа, я смогу уснуть и без этого — так я рад вновь очутиться под отцовским кровом, в собственной постели, под заботливым присмотром матери. — Увейн обнял отца и поцеловал руку Моргейне. — Но я все равно охотно выпью твое лекарство.
Увейн выпил вино и кивком велел дежурному стражу посветить ему, пока он не доберется до своей комнаты. В покои заглянул Акколон, обнял отца и обратился к Моргейне.
— Я тоже отправляюсь спать… леди. Есть ли там подушки или из комнаты все вынесли? Я так давно не был дома, что не удивился бы, обнаружив в своей прежней комнате гнездящихся голубей — в той самой, где я жил еще в те времена, когда отец Эйан пытался вколотить в мою голову латынь — через седалище.
— Я просила Мелайну присмотреть, чтобы тебе приготовили все необходимое, — отозвалась Моргейна. — Но я сейчас схожу и проверю, как там дела. Я тебе еще понадоблюсь сегодня вечером, господин мой, — обратилась она к Уриенсу, — или я могу идти отдыхать?
Ответом ей было тихое похрапывание. Хоу подсунул старику подушку под голову и сказал:
— Идите, леди Моргейна. Если он вдруг проснется среди ночи, я за ним присмотрю.
Когда они вышли из покоев, Акколон спросил:
— Что с отцом?
— Этой зимой он перенес воспаление легких, — сказала Моргейна. — А он уже немолод.
— И ты вынесла все хлопоты на своих плечах, — сказал Акколон. — Бедная Моргейна… — и он коснулся ее руки. Голос его звучал так нежно, что Моргейна прикусила губу. Тяжелый, холодный комок, образовавшийся у нее внутри за эту зиму, начал таять, и Моргейна испугалась, что сейчас расплачется. Она опустила голову, чтоб не смотреть на Акколона.
— А ты, Моргейна?… Неужто у тебя не найдется для меня ни взгляда, ни слова?
Акколон снова прикоснулся к ней, и Моргейна ответила сквозь стиснутые зубы:
— Подожди.
Она велела служанке принести из чулана подушки и пару одеял.
— Если б я знала, что ты приедешь, то приготовила бы лучшее белье и одеяла и заново набила тюфяк соломой.
— Но я хочу видеть в своей постели не свежую солому, а кое-что другое, — прошептал Акколон, но Моргейна так и не повернулась к нему, пока служанки застилали кровать, приносили горячую воду и лампу и развешивали верхнюю одежду Акколона и кольчугу, которую он носил под одеждой.