И тут все ее существо охватило жгучее пламя, ни дать ни взять адский огонь: что, если бы она предложила себя Ланселету, а тот ответил бы «нет»? Вот тогда она и впрямь умерла бы со стыда. Теперь она и в самом деле никогда не осмелится поднять глаза на Ланселета, или на Артура, или на любую из дам, избежавших подобного искушения! И даже священникам ничего не посмеет рассказать, ибо тогда святые отцы поймут: Артур – не такой хороший христианин, как должно бы. Теперь вовеки не наберется она храбрости вновь переступить порог комнаты, покинуть надежное, защищенное убежище этой самой спальни и этой самой кровати. Здесь ничего дурного с нею не случится, здесь ничто не властно ей повредить.
Ей и впрямь слегка нездоровится. Завтра она пожалуется своим дамам на недомогание; и те решат лишь, как и Ланселет, что она переутомилась, денно и нощно ухаживая за Артуром. Она останется достойной, добродетельной королевой и доброй христианкой, какою была всегда – об ином она и помыслить не в силах. Артура просто-напросто угнетают рана и затянувшееся бездействие, вот и все; поправившись, он и думать о таком забудет и, конечно же, будет благодарен жене за то, что она не прислушалась к его безумным речам и оградила их обоих от смертного греха.
И однако, уже засыпая, измученная Гвенвифар вспомнила слова одной из своих дам, произнесенные давным-давно, – за несколько дней до того, как Моргейна уехала от двора. Дескать, пусть Моргейна даст королеве талисман… А ведь и вправду: если бы Моргейна заколдовала ее так, чтобы у королевы не осталось иного выбора, кроме как полюбить Ланселета, тяжкое бремя решения упало бы с ее плеч… «Вот вернется Моргейна, и я поговорю с нею…» — подумала Гвенвифар. Но вот уже два года минуло с тех пор, как Моргейна покинула Каэрлеон; очень может быть, что она уже не вернется…
Глава 9
Стара я для таких разъездов, – думала про себя Вивиана, скача сквозь зимний дождь, опустив голову и плотно закутавшись в плащ. А в следующий миг в груди всколыхнулась обида: – Ныне эта миссия была бы уделом Моргейны; это ей назначено было стать Владычицей после меня».
Четыре года назад Талиесин поведал ей, что Моргейна приехала в Каэрлеон на Артурову свадьбу, присоединилась к свите Гвенвифар, да там и осталась. «Владычица Озера – в служанках при королеве?» Да как Моргейна только посмела отречься от истинного, назначенного ей пути? И однако же, когда Вивиана отправила гонца в Каэрлеон, веля Моргейне возвратиться на Остров, вернувшийся посланник сообщил, что Моргейна уехала от двора… как все считают, на Авалон.
«Но она не на Авалоне. И не в Тинтагеле с Игрейной, и не при дворе Лота Оркнейского. Куда же она подевалась?»
Может статься, в ее одиноких разъездах с ней приключилось несчастье? Что, если она попала в руки какого-нибудь мародера или беззаконного головореза – таких в глуши полным-полно, – что, если она потеряла память, стала жертвой насилия, убита, брошена в придорожную канаву, так что теперь и костей не найдешь?.. «Ох, нет, – думала Вивиана, – если бы с ней приключилась беда, я бы непременно увидела это в зеркале… или при помощи Зрения…»
И все же Вивиану одолевали сомнения. Зрение нынче вело себя непредсказуемо; часто, когда Владычица пыталась окинуть взглядом внешние пределы, перед глазами ее лишь клубился раздражающий серый туман, завеса неведомого, пробиться за которую она не смела. И где-то в этом тумане сокрыта была судьба Моргейны.
«Богиня, – взмолилась Вивиана, как столько раз до того, – Матерь, я отдала тебе свою жизнь, верни мне мое дитя, пока я еще жива…» Но, еще не договорив, Владычица знала: ответа не будет, лишь сумеречный дождь, подобный завесе неведомого, а ответ Богини таится в неумолимых небесах.
Неужто путешествие это точно так же утомило ее и в прошлый раз, полгода назад? Теперь Вивиане казалось, что доселе она всегда разъезжала в седле легко, точно девочка; а вот сейчас тряская поступь ослика отзывалась в каждой косточке ее исхудавшего тела, а холод пробирал до внутренностей и вгрызался в нее мелкими ледяными зубами.
Один из сопровождающих обернулся.
– Госпожа, я вижу внизу усадьбу. Похоже, мы будем на месте еще до заката.
Вивиана поблагодарила своего спутника, по возможности скрывая переполняющую ее признательность. Еще не хватало выказывать слабость перед своим эскортом.
В тесном дворике ее встретил Гаван: он помог гостье спешиться и заботливо поддержал, чтобы та не ступила в навозную кучу
– Добро пожаловать, Владычица, – промолвил он, – как всегда, твой приезд для меня – великая радость. Мой сын Балин и твой сын будут здесь завтра: я послал за ними в Каэрлеон.
– Все так серьезно, старый друг? – спросила Вивиана, и Гаван кивнул.
– Ты ее с трудом узнаешь, Владычица. Она превратилась в тень; а если и поест или попьет малость, то жалуется, будто у нее внутри словно огонь полыхает. Думаю, дни ее сочтены, несмотря на все твои снадобья.
Вивиана со вздохом наклонила голову в знак согласия.
– Этого я и боялась, – промолвила она. – Стоит этому недугу завладеть своей жертвой, и из когтей его уже не вырваться. Может, я смогу облегчить ее муки.
– Дай-то Боже, – отозвался Гаван. – Ибо те лекарства, что ты оставила нам в последний раз, уже почти не помогают. Она просыпается и плачет в ночи, точно дитя, если думает, что ни я, ни служанки ее не слышат. У меня даже недостает духу молиться, чтобы она подольше пробыла с нами, ибо не в силах я видеть ее страданий, Владычица.
Вивиана вновь вздохнула. В последний свой приезд, полгода назад, она оставила для недужной самые сильнодействующие снадобья и средства и отчасти надеялась, что осенью Присцилла захворает лихорадкой и умрет быстро, еще до того, как лекарства потеряют силу. А теперь она мало чем может помочь страдалице. Она позволила Гавану отвести себя в дом, присела у очага, и служанка налила ей чашку горячего супа из котелка над огнем.
– Ты долго ехала под дождем, Владычица, – проговорил хозяин. – Посиди, отдохни; а после вечерней трапезы навестишь мою жену… иногда в это время дня ей удается заснуть.
– Если ей дано отдохнуть хоть малость, остается лишь поблагодарить судьбу; я не стану ее тревожить, – отозвалась Вивиана, принимая в заледеневшие руки чашку с супом и тяжело опускаясь на скамью без спинки. Одна из служанок сняла с нее сапоги и плащ, другая принесла согретое полотенце и обтерла ей ноги, и Вивиана, подобрав юбки, чтобы костлявые колени ощутили жар огня, на мгновение забылась, наслаждаясь уютным теплом и отвлекшись от своей тягостной миссии. Но вот из внешней комнаты донесся пронзительный жалобный крик; служанка задрожала всем телом.
– Это госпожа; бедняжка, верно, проснулась. Я-то надеялась, она проспит до тех пор, пока мы ужин не накроем. Я пойду к ней.
– Я тоже, – отозвалась Вивиана и поспешила за прислужницей во внутренний покой. Гаван остался сидеть у огня; Владычица видела: лицо его искажено ужасом. Пронзительный крик затих вдалеке.
С тех пор как Присцилла захворала, Вивиана тем не менее неизменно усматривала в ней следы былой красоты, отдаленное сходство с веселой и жизнерадостной молодой женщиной, усыновившей ее сына Балана. Теперь лицо, и губы, и поблекшие волосы приобрели один и тот же желтовато-серый оттенок, и даже синие глаза погасли, как если бы недуг выпил из женщины все живые краски. В последний приезд Вивианы Присцилла по большей части была на ногах и хлопотала по дому; а теперь не приходилось сомневаться: недужная прикована к постели… каких-то полгода – и произвели подобную перемену! Прежде снадобья и травяные настои Вивианы неизменно дарили облегчение, утешение, даже частичное исцеление. А теперь Владычица видела: помощь тут бессильна.
Мгновение взгляд выцветших глаз бесцельно блуждал по комнате, и слабо шевелились губы бессильно открытого рта. Но вот Присцилла заметила Вивиану, слабо заморгала и шепотом спросила:
– Это ты, Владычица?
Вивиана подошла к больной и осторожно пожала иссохшую руку.
– Жаль мне видеть, до чего ты расхворалась. Как ты, дорогая подруга?
Бесцветные, потрескавшиеся губы растянулись в гримасе, что Вивиана в первое мгновение сочла судорогой боли, а в следующий миг поняла свою ошибку: больная улыбается.
– Уж и не знаю, можно ли расхвораться сильнее, – прошептала она. – Думаю, Господь и его Матерь совсем про меня позабыли. Однако же рада я, что вижу тебя вновь, и надеюсь еще успеть поглядеть на моих милых сыновей и благословить их… – Присцилла устало вздохнула, пытаясь устроиться поудобнее. – Ежели лежишь неподвижно, так спина ноет; но ежели до меня дотронуться, так словно ножи в тело вонзаются. И пить хочется, просто сил нет, но я не смею: боюсь боли…
– Я помогу тебе, чем смогу, – заверила Вивиана, и, объяснив слугам, что ей требуется, перевязала язвы, образовавшиеся от долгого лежания неподвижно, и заставила Присциллу прополоскать рот освежающей настойкой, чтобы, притом что больная так и не попила, сухость во рту не так ее мучила. А затем Владычица присела рядом с больной, держа ее за руку и не терзая несчастную разговорами. Вскорости после наступления темноты во дворе послышался шум. Присцилла встрепенулась; глаза ее лихорадочно заблестели в свете светильника.
– Это мои сыновья! – вскричала она.
И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как Балан и его приемный брат Балин, сын Гавана, вошли в комнату, пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкую притолоку
– Матушка, – промолвил Балан и наклонился к ее руке. И только потом обернулся к Вивиане и низко поклонился ей: – Госпожа моя.
Вивиана погладила старшего из своих сыновей по щеке. Этот, в отличие от Ланселета, красотой похвастаться не мог; он уродился дородным, дюжим увальнем, вот только глаза его, темные и выразительные, были в точности как у матери – или у Ланселета. Крепко сбитый, сероглазый Балин заметно уступал ему ростом. Вивиана знала: он старше ее сына лишь на каких-нибудь десять дней. Светловолосый и румяный, внешностью он пошел в мать: именно такова когда-то была сама Присцилла.