– Что-то ты совсем не счастливая, – заметил Тиль, а потом сверкнул улыбкой в сторону бармена. – А можно и мне такую?
Дерек фыркнул. Леда попыталась совладать со странным чувством, которое переливалось в ней через край. К ней обратились как к Когтю. Расион Деж признался в убийстве. Тот самый Расион Деж, о котором соседи сказали бы: «Мы и не думали, что он на такое способен». Ваари объявят в розыск.
Леде нужно было написать письмо. И выспаться.
Глава одиннадцатая, в которой Леда спускается к морю
Ей приснилось море.
Она стояла по колено в соленой воде и слушала вдохи и выдохи прибоя – протяжные, немного усталые. Леда понимала его. Неси она такой груз – тоже вздыхала бы днями напролет так, чтобы ее слышал весь мир. Или хотя бы те, кому не посчастливилось оказаться рядом.
На горизонте все пылал закат. Леда закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Ветер растрепал ее волосы, в нос ударил запах соли…
– Теперь ты знаешь, – прошипели откуда-то сзади.
Леда вздрогнула, распахнула глаза и обернулась.
Она ожидала увидеть Буяна, потому что слова эти прозвучали на хьясу, с тем особенным акцентом, который добавляли в него строение чудовищной глотки, и зубы, и длинный язык. Но за спиной не было никого. Неудивительно, что он стучался и в Ледины сны, – тот, чью судьбу она держала в руках, чтобы изменить.
И изменила.
Леда проснулась от льющихся в мутное разноцветное окошко лунных лучей: когда-то «Край света» должен был восхищать иностранцев, и потому каждая комната щеголяла небольшим витражом. В окне комнаты Леды скалился «Кракен» – по крайней мере, она предполагала, что это он. Что еще может быть таким зубастым и громадным? Разве что Каменный дракон. Или Буян, Узел Ветров.
Буян из колоды Лисы был чудовищем, одним из тех, что родились из чужих ошибок. Разве не иронично, что Тиль назвал Беневолента именно так? Может, и он сам знал о картах или легендах, в которых Буян представал отцом кораблекрушений, – и потому цеплялся за то, к чему привык, а не за то, чего почти не помнил.
Какова вероятность, что Леда забыла не только Беневолента? Какова вероятность, что Беневолент был Когтем? Или служил Благому Корпусу? Или что Леда успела присоединиться к нему? Может, теперь она носила мундир не как самозванец, а как потерявшая память сотрудница, которой осторожно намекнули, что от работы ее никто не отстранял? Осторожно и странно – ни письма, ни записки. Только бордовый мундир Благого Корпуса и ее прежнее имя, которое начало врастать в нее вместе со здешним туманом… или всегда было ее частью?
Лунное сияние оставляло на коже Леды белые бледные полосы. Она вздохнула и начала одеваться.
Накануне она промаялась до вечера, пытаясь понять, что ей делать. Бежать в сторону Двужилья, надеясь догнать служебного механога, у которого была фора? Или сочинить длинный запрос, подписавшись Благим Когтем? Поверят ли ей, если она оставит только свои инициалы? Да и что бы она смогла сделать, догнав Расиона Дежа, признавшегося в убийстве собственной невесты?
После обеда в «Край света» заглянула Сольварай, которая, как оказалось, присутствовала при аресте. Допрос она пересказать не смогла бы – двужильские Когти никого не впустили внутрь, – но отчетливо слышала, когда за дверьми повисло молчание, и видела, как Дежа уводили. Бледный и понурый, он выглядел… виновным.
– Невиновный сопротивлялся бы, не так ли? – заметила Колючка Соль, а Леда только и могла думать, что о его «масках» и природном даре актера.
Может, он не сопротивлялся не потому, что был виноват, а потому, что знал: его отпустят. Но тот мундир сказал, что он признался. И что-то в этом было… что-то в этом было.
В конце концов она оставила Дереку письмо на ближайший рейс – и уснула не сразу. Но больше спать ей не хотелось, оставаться здесь – тоже. Потому Леда собрала свои нехитрые пожитки – только замерла над карманом мундира, в котором когда-то лежал бумажный комок, вытащенный из дома Ваари, – и выскользнула в ночь.
Свет одной полной луны – вторая жалась к горизонту тонким серпом – превращал туман в серебристый театральный занавес. Леда видела нечто подобное в одной из палаток Всесветного рынка, где предлагали маски со всех концов света: заходи и примерь свое новое лицо. Кому-то искать приходилось долго, кто-то находил сразу, но никто не уходил из-за той серебристой, сияющей завесы с пустыми руками. Леда тоже заглядывала в лавку. С великой осторожностью прикладывала к разгоряченному от бега лицу перья, и чешую, и россыпь драгоценных камней. От кого она тогда бежала? Или куда? Леда заплатила за маску с морскими волнами, выточенными так точно, что, казалось, вот-вот зашумят, несколько чеканных шпилек. Куда она запрятала ее? Взяла ли с собой? Кому-то отдала?
Леда вспомнила слова из своего сна, повернулась к морю спиной и зашагала по темным улицам вверх – мимо лавчонок, мимо моста, прямиком к высящемуся над нею дому, из которого когда-то сбежала.
Дом встретил ее безмолвно – как и дядя когда-то.
Ему, холодному и чуждому, племянница была не нужна, а племяннице не был нужен он. Но другого расклада им не выпало. Ледаритри стала Астарадой – прежде, на волнах далеких путешествий, она не носила фамилии. Только имя, которое сокращали все кому не лень. Все, кого она только встречала. Ее звали Ледой, и Ритри, и Ри. Ее окликали Рири, и Леле, и иногда даже Ледаритри, но тогда от звука этих раскатистых слогов она не поднимала плечи и не пыталась исчезнуть.
Дядя попытался сделать ее Астарадой. В какой-то степени ему это удалось – Ледаритри так и не вернулась в море. Она могла слушать его, могла бегать по пирсу (до того случая с Ваари), могла плескаться на берегу и плавала лучше всех. Но она не запрыгнула на первый же корабль, решивший остановиться в бухте Клинка. Она сбежала на сушу. Глубоко на сушу, в Город-Гроздь, где море было видно разве что с отчаливающих на юг воздушных кораблей. Их Леда не особо любила – под ногами не хватало качки, а стук корабельного сердца заставлял задумываться о том, сколько нитей его скрепляет, что творится под его пульсирующей коркой и что нужно, чтобы заставить его остановиться. Вряд ли многое. В Двужилье Леда впервые летела без ножниц в кармане, и это одновременно освобождало – она ничего не сможет случайно порушить! – и тревожило.
Фамильный дом выглядел так, словно где-то в глубине его подвалов тоже билось искусственное сердце. Острые башенки нависали над Ледой, окаймленные лунным светом и морем тумана, и она не знала, как подступить к нему. Стоит ли поздороваться? Или просто повернуть ключ в тяжелом замке и надеяться на лучшее?
Он оглушительно скрипнул, зазубренный и тяжелый, погребенный в ее вещах на целый год. Замок поддался так быстро, словно устал сам от себя и от этого дома.
Леда толкнула дверь. Дом встретил ее сыростью и запустением – чего еще она ожидала? В прихожую нанесло через прохудившуюся крышу песка и ракушек, и в свете ночи казалось, что коридоры наполнены темной водой. Сердце Леды забилось чаще, словно ожидая, что из-за угла вдруг покажется недовольный призрак, или неупокоенное желание дядюшки добраться до королевских связей, или…
…или Буян.
Он распластался по нескольким предметам мебели в одном из малых залов – раскинув крылья, подложив под голову четырехпалые руки, распустив кольца хвоста. Чешуйчатые бока переливались в лунном свете бирюзой и нежным рассветом, хотя чернота была здесь за главную. Свернутые гребни совсем не казались яркими, как в свете солнца.
Буян спал. С закрытыми глазами он казался одним из первых экспериментов нового Цехового подмастерья, который не знал еще, по какому принципу лучше собирать механизмы, что стоит подсмотреть у природы. Шестипалые механоги стали такими совсем недавно, до этого приходилось конструировать еще пару ног. Водоходные улитки когда-то буквально ходили по дну. Гусеницы не сразу обзавелись гибкими конечностями.
Буян спал, и Леда не смела глубоко вздохнуть, потому что не знала, как он на нее отреагирует. Она лишь смотрела: за тем, как сияет на чешуе побежалость, как щупальца под гребнями лениво шевелятся и как подрагивают остовы крыльев. Он был ошибкой, воплощением того, чего не должно быть, – и в то же время выглядел удивительно правильно. Ему приходилось опираться на когти крыльев, как делали летучие грызуны под крышами некоторых соборов, и вытягивать лапы, и опираться на хвост. На суше он был почти неуклюжим, в воде – почти изящным. А в воздухе? Могли ли эти тонкие остовы и перепонки вообще его там удержать?
Всякий раз, когда Буян оказывался так близко, Леде было совсем не до разглядывания его механики: она пыталась не отправиться на корм рыбам, или боролась с песней, или заново училась дышать. Теперь же она как можно тише опустилась у одного из кресел и оперлась на него локтями. Достать из сумки блокнот и карандаш оказалось сложно, потому что она все-таки старалась не шуметь.
Рядом с Буяном было тепло. Может, с Ледой играло шутку исправное отопление, но она не могла проверить, на месте ли нити. Она подтянула к груди колени, расположила на них бумагу и принялась рисовать.
Чертежи у Леды выходили не лучшие, но рисовать с натуры ей иногда удавалось. Вряд ли кто-то смог бы сделать по ее наброскам точный механизм, но она просто пыталась разобраться, как работает Буян.
Крылья начинали расти чуть выше лопаток – вероятно, там были какие-то лишние кости. Может, нити помнили, что большинство населяющих сушу тварей – четвероногие, и торопились, свивая его. Может, нити заметили змею, потом споткнулись о море, что постоянно снилось Леде, и загребли щупальца, и странную форму черепа, и всё остальное тоже…
Леда не могла представить, откуда нити черпали вдохновение для этой пасти. Засмотрелись на цветок? Говорят, за Хребтом, где-то у остатков Хвоста, водились такие – готовые сожрать проходящего мимо путника и выплюнуть косточки, чтобы не подавиться.