– Это сирена? – Леда сделала шаг вперед. Ветер уносил слова, но она надеялась, что Колючка Соль ее слышит. – Ты знала про сирену?!
Как? Почему? Наверняка у этого было какое-то объяснение. В конце концов, у Леды дома сворачивалось в кольца свое чудовище. Но сирена нападала на горожан, и Соль знала об этом… не могла не знать. Что она с ней сделала?
– Соль! – Леда схватила ее за плечи, встряхнула, повторила: – Это сирена? Ты знаешь, что она поет и заманивает людей…
Куда, на скалы? В воду?
– Она попала сюда случайно! – выпалила Соль. По щекам ее текли слезы или дождь? – Я просто… Помоги ей! Что ты…
Соль вскрикнула. Леда тут же почувствовала удар. Под лопаткой проснулась боль от порезов ножницами, а после добавилась новая – от когтей.
– Тишь, нет!
Леда ударила в ответ – не глядя. Сирена взревела громче. В ушах у Леды зазвенел колокол Инезаводи. Больше она не слышала ни шума бури, ни плеска волн, ни шороха крыльев. Когти вцепились в ткань на ее плечах, сжали и развернули Леду.
Она оказалась лицом к лицу с чудовищем. Это уже входило у нее в привычку.
Сирена походила на одну из Рыбных, с которыми Леда сталкивалась на нижних ветвях Домрева: бледная, с узким разрезом глаз и ехидной ухмылкой. Только еще и вся в гладких белых чешуйках, с сияющей россыпью звезд в глазах. Правая сторона лица зияла огромной розоватой раной – зарубцевавшейся, но такой яркой на светлой коже.
Леда судорожно выдохнула. Сирена чуть откинула голову – в седых волосах красовались похожие на кораллы рожки, – и ее нижняя челюсть и часть шеи раскрылись, словно цветок. Это выглядело куда более жутко, чем у Буяна, потому что у него не было даже подобия человеческого лица. Пахнуло водорослями и сыростью.
Сирена закричала и взмахнула крыльями – когда она успела их расправить? Леда не могла отвести взгляда от розового провала, усыпанного мелкими острыми зубами и обрамляющего длинный язык, поэтому не увидела, как отдаляется земля. Почувствовала только, как обвивается вокруг пояса хвост, как скребут по открывшимся запястьям плавники. Должно быть, в ушах свистел ветер – Леда все еще слышала только звон. Должно быть, гигантские белые крылья хлопали, подобно парусам. Леда не слышала дождя, но ощущала, как ударяют по лицу капли.
Она наконец зажмурилась, когда сирена прижала крылья к туловищу и упала прямо в небо. Радужный скат, приготовленный Тилем, грозился вырваться наружу. Желудок казался невесомым, а сама Леда – слишком тяжелой. Как могла эта сирена… Сольварай как-то назвала ее… Тишь? В другой раз Леда бы посмеялась – сирена с таким именем? Как могла эта Тишь подняться в воздух вместе с Ледой, да еще и в такую погоду?
Леда попыталась вырваться, но сирена держала ее крепко, всеми конечностями. Буря несла их над морем; Леда пыталась что-то крикнуть, но слова застревали в глотке вместе со скатом, дыхание ускользало, и оставалось только работать легкими. Тишь петляла, резко уходила в сторону – в какой-то момент Леда почувствовала лопатками воду. Когда сирена взяла резко вверх, вымокшая косичка ударила Леду по шее.
Небо слилось с морем: оба темные и необъятные, они перебрасывались молниями и порывами ветра. Леде показалось, что она увидела темный хвост и рыжие перепонки. Она приподняла уголок рта. А потом сирена снова вошла в пике.
В какое-то мгновение Леда потеряла сознание – то ли от недостатка воздуха, то ли от перепадов давления. Лишь изредка она выныривала на поверхность. Видела, словно во сне, как гигантская тень Буяна налетает на Тишь, метя в крылья, и как та беззвучно разевает чудовищную пасть. Чувствовала, как разжимаются вокруг нее кольца хвоста, как несется она в темноту океана с высоты птичьего полета и как звенит в ушах один из Рыбных гимнов.
Леда моргнула.
Буян завис в воздухе, будто растерявшись.
Леда моргнула снова – гораздо медленнее. Буян прижал крылья к спине и ринулся вниз.
Сквозь Рыбный хор наконец прорвались звуки бури, и отчаянное рычание, и хлопанье крыльев.
Ей казалось, что она видит, как горят его закатные глаза.
Соленые брызги на лице. Яростное дыхание. Удар.
А потом – наконец, ничего.
Леда очнулась в темноте.
Мокрой, соленой и в удушающей темноте, которая пыталась выжать из нее остатки жизни. Глаза жгло, но где-то там, наверху, блестели молнии, и Леда слабо загребла руками. И еще раз. И еще.
Шторм снова был ее избавлением, и она карабкалась к нему из последних сил.
Ее выключало, как выключает порой лампы на плохо завязанных узелках.
Темнота.
Что-то обвивается вокруг ее тела и тянет, тянет…
Темнота.
Она снова дышит сквозь оплавленные легкие и изрыгает из них океан прямо на темную чешую.
Темнота.
Она дрожит, а потом перестает дрожать. И дрожит снова. Под ней рокочут чужие слова и бьется чужое сердце, она чувствует свой пульс в пальцах под промокшими перчатками.
Темнота.
Она прищуривается – ей кажется или что-то приближается? Буря принесла им что-то громадное… остров? Леда слышала о такой дрейфующей суше от мамы. Она обнимает маму покрепче – потому что кто еще может держать ее в самом сердце бури, у конца всего?
Темнота.
Колени уперлись во что-то твердое и недышащее. Не текучее, как песок. Не щекотное, как трава. Сверкнула молния, и Леда увидела на палубе тень от крыльев Буяна. И чьи-то ноги. Множество ног. Темнота отступила, сменилась бурей и качкой, и Леда готова была расплакаться.
– Л… Леда?
Она знала этот голос. Слышала его в столице чаще, чем свой, – она предпочитала молчать и прислушиваться. Беневолент всегда говорил с упоением. Всегда заговаривал первым и порой забывал остановиться, но Леде это не мешало. Она привыкла.
Леда подняла голову – скула пульсировала, морская соль мешалась на ней с солью крови. Слабые лучи солнца пробивались сквозь отступающие тучи.
На светлых досках корабля, который раскачивался под Ледой, как колыбель, стоял Беневолент.
Глава пятнадцатая, в которой Леда вспоминает
Принца спас дракон. Иногда такое случается.
Не то чтобы это в самом деле был дракон. Не то чтобы он знал, что спасает принца. И не то чтобы тогда, в плотной завесе тумана, это имело особое значение.
Но дракон спас принца. И с этого все началось.
В одно мгновение Беневолент чувствовал, что наконец познал смысл жизни, понял, зачем появился на свет, а в следующее его выдернуло из теплоты всезнания в туман и грохнуло о сырой песок. Он скрипнул на зубах. Беневолент открыл рот, чтобы сплюнуть, но тут же замер: подбородок больно упирался в спрессованные песчинки, под языком колол привкус железа, а перед глазами замерло щупальце – так близко, что Беневолент различал сияющие бирюзой и тьмой чешуйки и тонкие фиолетовые полоски, которые почти сливались с чернотой. Беневолент уже больше двух десятков лет жил на этой земле, но никогда не встречал никого похожего на своего спасителя.
А это был именно спаситель, потому что внутри все горело, и морская вода просилась наружу, и Беневолент, кажется, пытался излить из себя целый океан. Чудовище же нависало над ним, подобно охранной гаргулье на башенках дворца, и придерживало его четырехпалой лапой.
Может, во всем был виноват туман, который клочьями забивал голову: Беневолент не помнил, как оказался здесь. Зато он отчетливо помнил, что это за «здесь», – Инезаводь, самая западная точка королевства. Крошечный городок, который был шахтерским, а теперь утопал в водорослях, серости и чайках. Беневолент знал об этом городке, хотя его не было ни на одной из карт на дворцовых гобеленах – только в стареньких книжках, заполненных еще до его рождения.
Может, во всем был виноват факт, что Беневолент встречал в своей жизни немало чудовищ, и ни одно не походило на это – темное, переливающееся в свете закатного солнца, появившееся ужасно вовремя. Все чудовища Беневолента походили на людей, и ни одно – он точно это знал – не стало бы доставать принца из плена морских волн.
Вот в этом Беневолент был уверен с ужасающей ясностью – в том, что он принц, который сбежал от самого себя. Или принц, который сбежал к себе? Потому что, останься он в Городе-Грозди, он превратился бы в подобие окружавших его чудовищ. А этого Беневолент не хотел.
Потому и сбежал. Все выходило довольно стройно.
Сбежал к морю… потому что его здесь ждали. Потому что здесь у него было будущее. В затуманенном разуме билась настойчивая мысль: ему помогли. Ему помогли, ведь даже самый младший принц Самоцветной династии никогда бы не смог сбежать в одиночку. Нет, подождите. Вернее было бы сказать, что он бы вообще не смог сбежать. Никогда. Ни с помощью, ни без помощи.
Как он здесь оказался?
Беневолент попытался поднять хотя бы голову, чтобы удобнее было изрыгать из себя море. Под ребрами тут же кольнуло, и он зашипел. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять – это были когти. Когти чудовища – спасителя, – который все еще пытался ему помочь.
Дракон, спасающий принца, шел вразрез со всеми сказками, которые Беневолент слышал. Даже в самой известной – в легенде о Каменном драконе, закрывшем собой целый континент, – принц спасал мир и повергал дракона. Но судьба Беневолента, похоже, решила сыграть с ним шутку. Очень неплохую шутку, раз он не был заперт в стенах Города-Грозди, не чувствовал, как сводит зубы от приказов и как жгут под кожей вшитые туда нити.
Такова была реальность младших отпрысков короля: они, словно марионетки, не могли сходить с уготованной им тропы.
Но Беневолент готов был на все, чтобы разрезать свои нити и вернуть себе свою судьбу. Свою жизнь. И если в ней было место чудовищам и убийственной песне, которая обещала ему все на свете, то так тому и быть.
Он выплеснул, кажется, все море – язык кололо от соли и желчи – и поднял голову. Чудовище отпрянуло, и Беневолент не успел даже слова сказать – солнечно-рыжие глаза исчезли в тумане вместе с черными крыльями, и черным хвостом, и… сложно было вспомнить, как оно выглядело. Чудовищно. Но другого вида Беневолент не пожелал бы ни за что на свете. Он ведь был здесь. Был жив. И был свободен.