Леда не вернулась домой. Лиса и Джарх постоянно о чем-то спорили. А потом песня вернулась.
Тиль часто теперь бродил у пещер – может, в надежде, что однажды оттуда выйдут и Леда, и Буян и они отправятся на маяк, чтобы учить хьясу и чинить нити. И вот он услышал песню, которая пообещала ему кое-что новое.
Не то чтобы он ей поверил, но на этот раз она звала его не к морю. Она звала его наверх.
И каково же было его удивление, когда в доме Дэси, куда Тиль проник через незакрытое окно, он отыскал источник песни. Коробку размером с бабушкин швейный ящик.
Пела она приглушенно – наверняка из-за закрытой крышки. Тиль не стал ее открывать – он ведь не был дураком, спасибо большое. Но он услышал, как стучат по коридору шаги и как старик Дэси разговаривает с кем-то. Услышал и спрятался.
– …оно и к лучшему. Если бы она узнала о том, что механизм у меня…
– Ты говоришь об одной из Штормов! – рявкнул Джарх.
Тиль понял не все, но выяснил главное: это из-за механизма пропала Агата. И все остальные. И может быть, даже Леда… Он перевел взгляд на коробку, которая тихонько звенела. Не потому ли она обещала ему невозможное – потому что могла всех вернуть?
Тиль бежал так быстро, как только мог, – герой, который все-таки спасет всю Инезаводь. Он бежал, зажав коробку в руках, – мимо дома Астарада, мимо поворота, ведущего к храму Ткачей, и мимо недостроенного моста, и вслед ему неслись крики Джарха и стариковские вопли Дэси.
Когда он выбежал на площадь с безликой статуей, механизм в его руках зашипел, а Тилю обожгло ладони.
Голодная магия наконец смогла вырваться на свободу – и первым проглотила своего избавителя.
Песня обещала Инезаводи все на свете.
Новую работу, безбедную жизнь, меньше горестей и печалей, больше поводов для радости. Она обещала толпы туристов, и цветущие сады, и даже новый знак у въезда – старый никуда не годился.
Сольварай Жадар обещали, что ее нить судьбы больше не будет бесцветной, что она обретет наконец смысл и уедет отсюда или, может, останется – но, главное, будет делать то, что ей захочется, и ее семья не будет от этого страдать. Сольварай Жадар будет тем, кем должна быть, и будет, конечно, любимой. Она отправится по миру на воздушном корабле, сердце которого будет биться в такт с сердцем ее первого помощника, крылатой Тишь, и они увидят столько чудес, сколько не видел никто и никогда. Отец ее будет жить безбедно и избавится наконец от проклятых долгов.
Пецер Жадар знал, что если пойдет вперед, то отыщет ответ на самый тревожащий его вопрос: кто же все-таки любит есть этих ужасных радужных скатов? Конечно, была непонятная Леда, ну да это и неудивительно – столица меняет людей. Пецеру надо было немного: свой угол и, может, место смотрителя маяка. Ему всегда нравилось смотреть на волны с высоты: он поднимался на верхний ярус и опасно балансировал на краю во время приливов и штормов. Маяк в Инезаводи, кажется, не работал никогда – отец Пецера не рассказывал, как разрезал зимние бурные ночи ритмичный, успокаивающий свет. Пецер чувствовал себя таким же маяком: построенным для дела, но так и не пригодившимся. Песня обещала ему, что он наконец пригодится. Вопрос про скатов был на втором месте, сразу после этого.
Джарх видел в песне величие. Видел полные улицы людей и забитые таверны, слышал повсюду разговоры, смех, крики и споры. Жизнь. Он согласился помочь Дэси, потому что умирающая Инезаводь напоминала ему о том, что и он умирает. Все они умирают в этих забытых всеми богами серых стенах под аккомпанемент гроз и врезающихся в берег волн. Это был священный берег, куда ступили впервые Ткачи – все пятеро, по одному на каждое чувство. Джарх видел и шестого: чувство, которое не описать словами. Джарх был уверен в будущем Инезаводи – ослепительном. Джарх надеялся покаяться перед ликами Ткачей и посмотреть в глаза Леды.
Что обещали Лисе, та хотела бы оставить при себе. Но если там были затонувший город и маленькая девочка, вернувшаяся домой, то никому об этом знать не обязательно.
Тилю она уже ничего не могла пообещать.
Песня обещала всем и каждому: люди открывали двери, выбирались из-за столов, выходили из храмов и таверны, шли туда, куда звало их будущее. Прямо к безрукой статуе у залива Клинка.
Леда тоже услышала песню. Самую прекрасную песню на свете. Она обещала ей будущее. Обещала исправить все ее ошибки. Обещала вернуть Ваари прежний облик, избавить ее от шрамов и найти всех преступников. Леда вернется в Город-Гроздь. Леда переступит порог Цеха. Леда возьмет в целые, недрожащие руки ножницы.
Она улыбнулась, поправила юбку – и врезалась в появившегося перед ней Буяна. Крылья его были распахнуты, чешуя встопорщена. Он звал ее. Леда уже научилась читать по его отсутствующим губам – по движению челюстей, по ротации языка, по тому, как часто мелькали зубы. Буян звал ее всеми ее именами – на хьясу и на сумеречном, – а Леда шла вперед, потому что туман ее звал.
Ее вернула боль. Пронзительная и нестерпимая, заставившая вскрикнуть. Песня на мгновение стихла. Буян разжал когти, сомкнувшиеся на ее правой руке, и хлопнул в ладоши. В ушах зазвенело.
Леда моргнула. Вокруг были люди. Целое море людей. Она не думала, что столько в Инезаводи вообще есть, но всех и каждого она узнавала: эти постоянно сидели на площади и кормили чаек (статуя этому была не рада), эту она видела в магазине повседневных товаров, а этот был рыбаком. Она всматривалась в лица, пытаясь найти не просто знакомые, но родные: девчонок и мальчишек из дома Штормов, Джарха и Лису, и Жадаров, и Тиля… Но туман был таким плотным, что Леда едва видела тех, кто шел рядом. У всех на лицах – блаженные улыбки. Неужели и Леда выглядела так же, пока Буян…
Она поднесла к лицу правую руку – следы когтей, алеющие полумесяцы на руслах иссохших молний-рек, уже не кровоточили.
– Прости, я не знал, как еще…
В ушах до сих пор звенело, но Леда различала слова. А еще она чуяла голод.
Он захлестнул ее с такой силой… Как она не поняла этого раньше? Голод был повсюду: в чужих волосах, на чужой одежде, даже на крыльях Буяна, который пытался оттащить ее прочь. Но разве Леда не пообещала сама себе, что не станет больше бежать?
Откуда-то слева спикировала бледным призраком Тишь – Буян тут же примял ее крылья рукой, но она замахала кистями и принялась складывать из пальцев слова. У сирены действительно не было голоса – он, украденный, раздавался сейчас над площадью, над туманом и над всем городом. Чудовище в самом деле было виновато в исчезновениях. Никто не врал Леде. Но кто же знал, что монстром окажутся не прячущиеся в тумане потерянные души, а он сам?
– Нужно найти механизм! – прокричала Леда так громко, что оглушила саму себя. Снова.
Буян беспомощно приподнял раненое крыло, но Тишь вдруг активнее замахала руками. Леде определенно нужно будет выучить этот язык.
– Точно! – Буян понял первым. – Где-то в тумане должна быть большая коробка, она и поет! Только не…
Тишь взмыла в небеса так стремительно, словно сама была молнией.
Леда снова услышала песнь. Но она была не самой прекрасной на свете, потому что теперь Ледаритри помнила, как пела ее мать. Она помнила, как хлопают в вышине паруса, как ветер треплет флаг, как качается под ногами палуба и как качается она сама ей в такт. Леда помнила, как мама хитро прищуривалась и запевала на хьясу.
Тот язык не был создан для пения. Но она все равно на нем пела.
Леда открыла рот… и песня стихла.
– Она добралась до моего механизма! – голос Буяна хрипел, но хрипел непривычно, так, словно он надорвал глотку, пытаясь до нее дозваться.
Люди остановились. Туман, еще мгновение назад вихрившийся тонкими ручейками, замер. Леда провела рукой перед глазами ближайшего соседа – тот никак не отреагировал. Площадь бездноплавательницы превратилась в площадь живых статуй. Это ли не самое жуткое, что видела Леда в своей жизни?
Нет. Пожалуй, все-таки нет.
Она развернулась к Буяну и подняла голову, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.
– Ты – не моя ошибка. Ты – не моя судьба. Ты волен делать все что угодно.
– И именно поэтому иду с тобой, – выдохнул он прежде, чем Леда успела договорить.
Крылья его не дрожали – он сложил их, словно щит, вокруг Леды.
Она достала из кармана юбки ножницы. Подумала и переложила их в правую руку, а левой вытянула из-за пазухи иглу. Может, ее и должны были выгнать из Цеха – чтобы она узнала о том, что существует его противоположность. Сирены сшивали и хранили события и людей, и это… захватывало дух.
Костяные ножницы совсем не ломили пальцев.
Она не спешила.
Туман рассеивался вместе с последними редкими нотами чужой песни – Тишь кружила над толпой, а потом упала камнем вниз. И Леда поняла – там Сольварай.
Туману больше нечем было петь, но он все еще мог обещать. В рассеивающейся дымке Леда видела бесконечные повторения своих желаний – неясные фигуры вернувшихся родителей, новый дом без дяди, магистерские ножницы в руках. Она видела – краем глаза, стараясь не вглядываться, – и желания Буяна: фигуры двух мальчишек, двух юношей, двух мужчин. Вихо с братом, который получил шанс вырасти. Шаги босиком по траве. Танец с…
Леда отвела взгляд.
Если бы у статуи бездноплавательницы было лицо, оно бы сейчас смотрело на нее с укоризной. Конечно – мешает возрождению города. Разве не хочет она, чтобы все вернулось? Чтобы Инезаводь снова наполнилась приезжими, а в недрах земли снова добывали магию?
Но еще у ног бездноплавательницы скалился Порез. Его больше не сдерживали стенки механизма – куски ящика со следами когтей сирены валялись тут же, на камнях. Тишь не дослушала. Механизм нельзя было ломать.
Порез походил на… Леде было сложно его описать. И в то же время легко. Это была рана на Мировом полотне. Зияющая космическим холодом. И голодом. Бездонная. Ненасытная. Она не успокоится, пока не поглотит все, до чего дотянется. И Леда, конечно, не могла ей этого позволить.