— Ты чудовищно жесток, — наконец выговорила она.
— Сейчас не до любезностей, меня интересует суть. А суть в том, что ты способна дурачить мужа в течение многих лет, симулируя не только чувства, но даже и ощущения. Вывод под силу любому школьнику: отчего бы тебе не дурачить и меня? Теперь ты понимаешь, почему я так часто сомневался в искренности твоих реакций. Я всегда вспоминаю отца Дездемоны, который предупреждал Отелло: женщина, обманувшая отца, способна обмануть и другого мужчину. И у меня никак не идет из головы, что ты постоянно, долгие годы, обманываешь Альенде.
Мне вдруг захотелось дойти до предела жестокости, и, сознавая всю пошлость и грубость своих слов, я все-таки добавил:
— Обманываешь слепого.
XX
Еще не закончив фразу, я уже сожалел о ней: в глубине души человека, который хотел произнести ее и испытать садистское удовлетворение, какое-то существо, более чистое и нежное, взяло верх, как только жестокая фраза достигла цели, и молчаливо перешло на сторону Марии еще до того, когда глупые, бесполезные слова были сказаны (и впрямь, чего можно было ими добиться?). Так что, едва они стали срываться с моих губ, внутреннее существо изумленно прислушалось, словно не до конца верило, что я их произнесу. И пока они говорились, оно уже управляло моей волей и совестью и со своей решимостью подоспело почти вовремя, чуть было не помешав мне закончить фразу. Когда я досказал ее (я все-таки не остановился), существо это полностью овладело мною и велело просить прощения, унижаться перед Марией, признать свою жестокость и пошлость. Сколько раз проклятое раздвоение сознания было виной ужасных событий! Пока одна сторона моего «я» призывает к совершению добрых поступков, другая уличает во лжи, лицемерии и показном благородстве; пока одна побуждает оскорбить человека, другая — сочувствует ему и обличает меня в тех самых пороках, которые я не терплю в людях; пока одна стремится показать мне красоту мира, другая выставляет все его безобразие и убеждает в смехотворности любого счастья. Так или иначе, залечивать рану, открывшуюся в душе Марии, было уже поздно — об этом злорадно нашептывало мне второе мое «я», укрывшееся сейчас в какой-то вонючей пещере, — время было безвозвратно потеряно. Мария, обессиленная, молча встала, и по ее взгляду (как он был мне знаком!) я понял: хрупкий духовный мостик, изредка соединявший нас, рухнул навсегда, — это был жесткий, непроницаемый взгляд. Мне вдруг показалось, что этот мостик никогда не удастся восстановить, и нахлынувшее отчаяние не удержало меня от самых унизительных поступков — я стал целовать ей ноги. В конце концов она сочувственно посмотрела мне в глаза, и взгляд ее на мгновение потеплел. Но только от жалости, только от жалости.
Когда Мария уходила из мастерской, повторяя, что не сердится, воля окончательно покинула меня. Я не мог сдвинуться с места, застыв посередине комнаты и одурело уставившись в одну точку. Пока меня не осенило, что необходимо действовать.
Я выбежал на улицу, но Марии нигде не было. Я поймал такси и подъехал к ее дому, предположив, что она не пойдет прямо туда и надеясь застать ее по возвращении. Час прошел в бесполезном ожидании. Потом я позвонил ей из кафе; выяснилось, что Мария ушла из дому в четыре часа и пока не вернулась (четыре часа — время, когда она отправилась ко мне). Я прождал еще несколько часов. Затем вновь позвонил: мне сказали, что Марии не будет до ночи.
Растерянный, я стал разыскивать ее, обходя одно за другим все места, где мы обычно встречались или гуляли: кладбище Реколета, проспект Сентенарио, площадь Франсиа, Пуэрто-Нуэво. Марии нигде не было — она, конечно, могла бродить по любым улицам, только не там, где что-либо напоминало ей о наших лучших мгновениях. Я снова бросился к ее дому, ведь было уже очень поздно, и она, должно быть, вернулась. Когда я еще раз позвонил, Мария уже была дома: она легла и не может подойти, сказали мне. Все же я назвался.
Тонкая нить, связывающая нас, вдруг оборвалась.
XXI
Я вернулся к себе, чувствуя безнадежное одиночество.
Обычно ощущение заброшенности в этом мире соединялось у меня с гордым убеждением в собственном превосходстве: я презираю людей и считаю их нечистоплотными, уродливыми, тупыми, жадными, грубыми, пошлыми, так что одиночество меня не страшит, наоборот, я испытываю даже какое-то олимпийское спокойствие.
Но тогда, как, впрочем, и в другие похожие минуты, одиночество было порождено моими собственными пороками. В такие моменты мир не кажется мне лучше, но я понимаю, что я — тоже его часть, и меня захватывает страсть уничтожения. Я позволяю себе думать о самоубийстве или напиваюсь и иду к проституткам. Потом, доказав себе, что я так же низок, как и грязные ублюдки вокруг, чувствую некоторое облегчение.
Той ночью я напился в какой-то дыре. Я редко напивался до такого свинского состояния: женщина, которая была со мной, и моряки, сидевшие в кафе, вдруг стали мне так противны, что я выскочил на улицу. Пройдя по Виамонте, я спустился к молу, сел и заплакал. Мутная вода внизу дразнила меня: к чему так страдать? Самоубийство соблазняет легкостью — в один миг вся бессмысленная вселенная рушится, как гигантский призрак, и кажущаяся прочность небоскребов, бронемашин, танков и тюрем оказывается лишь фантасмагорией, не более реальной, чем небоскребы, бронемашины, танки и тюрьмы в кошмарном сне.
Да и сама жизнь, если так рассуждать, — лишь затянувшийся кошмар, освободить от которого может только смерть: она будет своего рода пробуждением. Но что за ним последует? Боязнь устремиться в абсолютное и вечное «никуда» всегда удерживала меня от намерения покончить с собой. Человек все же так привязан к жизни и в конце концов готов мириться с ее несовершенством и муками, что не решается уничтожить это наваждение по своей воле. И случается, что, дойдя уже до крайнего отчаяния, как обычно бывает перед самоубийством, исчерпав весь перечень людских бед и поняв, насколько они неискоренимы, мы вдруг обнаруживаем, что какая-то притягательная частица бытия, сколь бы ничтожна она ни была, внезапно приобретает огромную ценность, становится решающей, и тогда мы цепляемся за нее, точно утопающий за соломинку.
Когда я решил вернуться домой, уже рассветало. Не знаю, как это произошло, но, несмотря на прекрасно запомнившееся решение идти к себе, я вдруг оказался перед домом Альенде. У меня в голове никогда не задерживаются промежуточные события. Вот я сижу на молу, смотрю на желтую воду и думаю: «А теперь мне пора в постель», и сразу же — стою перед домом Альенде, подняв глаза кверху. Зачем? Смешно и думать, что Мария покажется в этот час. Долго простояв в оцепенении, я решил наконец спуститься к проспекту, зайти в первое попавшееся кафе и позвонить, не задумываясь над тем, как объяснить столь ранний звонок. Когда минут через пять мне ответили, я замер, так ничего и не сказав, и испуганно повесил трубку. Выйдя из кафе, я побрел куда глаза глядят. Неожиданно меня опять занесло в кафе. Я попросил спиртного, чтобы не отличаться от иных посетителей, и, пока пил, понял, что нужно возвращаться домой.
Прошло еще довольно много времени, прежде чем я очутился дома. Не раздеваясь, я бросился на кровать и провалился в сон.
XXII
Проснулся я оттого, что никак не мог закричать, и увидел — я стою посреди мастерской. Вот какой сон мне приснился: мы с друзьями собрались в гости к одному человеку. Я пришел первым; снаружи дом походил на любой другой. Но внутри сразу же бросилось в глаза, что дом был не совсем обычным и чем-то отличался от остальных. Хозяин произнес:
— Я вас ждал.
Это была ловушка, захотелось убежать, я изо всех сил напрягся, но было уже поздно — тело мое больше мне не подчинялось. Пришлось смириться с неизбежным и вести себя так, будто все это происходит с другим. Хозяин мало-помалу превращал меня в птицу — птицу размером с человека. Он начал с ног: я увидел, как они постепенно принимают облик петушиных лап. Затем все тело стало преображаться, сантиметр за сантиметром, точно поднимается вода в пруду. Последней надеждой были друзья, которые почему-то все не шли. Когда они наконец появились, то, к моему изумлению, не заметили страшной перемены. Они разговаривали как обычно, а значит, для них я оставался прежним. Догадавшись, что волшебник заколдовал их специально, чтобы они принимали меня за обычного человека, я решил рассказать о случившемся. Хотя я собирался говорить спокойно, боясь разозлить волшебника, способного сделать со мной что-нибудь еще более ужасное, из моего рта рвались лишь непонятные крики. И тут меня подстерегала неожиданность: любая произнесенная мною фраза звучала как писк или чириканье, но оно было таким странным и тоскливым, это человеческое чириканье, и, самое страшное, друзья не замечали его, как не замечали, что я стал огромной птицей; наоборот, для них в моем голосе не было ничего неестественного, и то, что я говорил, казалось им нормальным, поскольку они ни разу не выказали ни малейшего удивления. Я в ужасе замолк. Тогда хозяин дома взглянул на меня — глаза его злорадно поблескивали, и блеск этот, конечно, заметил только я. И я понял: никто никогда не узнает, что меня превратили в птицу. Я погиб навсегда и унесу эту тайну в могилу.
XXIII
Но вернемся к рассказу. Я проснулся в холодном поту, оказавшись на середине комнаты.
Посмотрел на часы: было десять утра. Я побежал звонить. Мне сказали, что Мария уехала в имение. Это совсем меня сразило. Потом я долго еще лежал, не в состоянии что-нибудь предпринять, пока наконец не решился написать ей.
Сейчас трудно припомнить точные слова этого очень длинного письма: я просил у нее прощения, смешивал себя с грязью, говорил, что недостоин ее любви и справедливо приговорен умереть в полном одиночестве.
Тянулись невыносимые дни, но ответ не приходил. Я отправил второе письмо, за ним — третье, четвертое, они повторяли друг друга, и каждое следующее было лишь более отчаянным. В конце концов я решил рассказать ей обо всем, что произошло в ночь после нашего разрыва, не упуская ни одной самой гнусной подробности и даже признаваясь в желании покончить с собой. Мне было совестно прибегать к такому оружию, но все же я использовал и его. Добавлю: описывая свои самые недостойные действия и отчаяние, охватившее меня в ту одинокую ночь напротив ее дома на улице Посадас, я почувствовал к себе сострадание и заплакал от жалости. Рассчитывая, что и Мария испытает нечто похожее, прочитав это, я ощутил некоторое облегчение. И, отправляя заказное письмо, надеялся на лучшее.