Младенец прижимается к вам, мягко пихает вас крохотной пяткой. Возможно, вы любите самого младенца, а не только его удивительные зубки? Вы вытягиваетесь на диване и засыпаете. Младенец у вас на руках тихо скрежещет челюстями во сне.
Стук в дверь, передача младенца с рук на руки. Папаша непривычно молчалив: ни спасибо, ни до свидания. Ему не хочется забирать ребенка. Вам не хочется его отдавать.
Он уходит. Ему есть о чем подумать: о мамаше младенца, законах природы, финансовых обязательствах, о собственной внешности. Все сводится к несовпадению желаний. Люди хотят разного, от этого все беды.
Итак, он уходит. В следующие месяцы случается много всего, взаимные обвинения, декларации любви и ненависти. Разумеется, все это весьма печально, но вас волнует только младенец: где он, чем занимается, улыбается ли так, как раньше.
Эта история начинает понемногу вас утомлять. Когда уходит чужая любовь, невольно задумываешься, что происходит с твоей жизнью. Но мысли о младенце мешают сосредоточиться.
В комнате младенец раскачивается в своем креслице, забытый на время родителями, которые яростно спорят на кухне, приглушив голоса. Приторно-сладкий кофе, намеки на внеклассные занятия, газета сворачивается и снова разворачивается, словно прикрытие от града вопросов.
А младенец засовывает в рот пятерню, острые коготки царапают десны. Ему скучно, покачивание креслица не дает уснуть, и младенец до крови грызет пальцы. Кровавые полумесяцы вокруг ногтей то растут, то идут на убыль.
Они вместе входят в комнату — чтобы вынести присутствие друг друга, им необходим буфер, хотя бы вот этот младенец — столбенеют и еле удерживаются от дружного вопля. Кончики пальцев младенца испачканы кровью, кровь на растянутых в улыбке губах.
Остальное неизбежно. Развод, путешествие в Вену. Зубастый младенец остается с мамашей, которая теперь редко выходит из дому. Папаша присылает мне открытку из Вены — здание оперного театра поражает красотой и гармонией. Вам начинает казаться, что пуститься во все тяжкие его заставила не рыжеволосая хормейстерша, а это великолепие. На обороте открытки лаконичная надпись: «Здесь замечательно».
Впрочем, вскоре удача отвернется от вашего приятеля. Хормейстерша бросит его сразу после возвращения в Штаты. Школа расторгнет контракт с мотивировкой «за недостойное поведение». Он начнет лысеть. Бывшая жена запретит видеться с сыном.
Однажды вечером он позвонит вам и попросит проведать их. Разумеется, он беспокоится за жену и ребенка, но гораздо больше его волнует, примут ли его обратно.
Вы звоните в дверь, здороваетесь, пьете кофе. Мамаша говорит, что ни в чем вас не винит. Это должно вас радовать, но вы почти не слушаете ее, потому что не сводите глаз с ребенка, восседающего на высоком стульчике. Он что-то жует — неужели резинку? Мамаша продолжает говорить, замолкает, потом целует вас в щеку. Пора уходить. Вы звоните папаше и докладываете, что ребенок жив и здоров.
Проходят годы, и вы снова встречаете зубастого младенца, хотя теперь он уже не младенец, а хмурый угреватый подросток, которому неуютно в собственном теле.
Он работает в бакалейном отделе: пробивает чеки и забирает ваши деньги. Теперь он не улыбается, как ни старайся его растормошить. Но даже если бы улыбнулся, в его улыбке больше нет ничего уникального. У него самые обычные зубы, возможно, со скобками. Того, что так изумляло когда-то, больше не существует, и это наполняет вас печалью.
Впрочем, если вы еще раз взглянете на него, то, возможно, поймете, о чем этот рассказ.
Вы передаете пакет с морковью бывшему младенцу. Ваши пальцы на миг соприкасаются. Самый обычный жест. Ваша рука вынимает продукты из тележки, а постаревший младенец сканирует ярлычки. И тут до вас доходит. Все просто. То, что вы любили когда-то, не может измениться. Вы можете лишь перестать в него верить.
Какое-то мгновение вы еще смотрите на младенца-кассира, но все кончено. У вас остается то единственное, что будет с каждым из нас в самом в конце. То, что хранится внутри нас, делая нас теми, кто мы есть.
9. ВЫШЕ, ДАЛЬШЕ, БЫСТРЕЕ
Пенни догадывалась, что чирлидерство — не для нее. Сказать по правде, ее не волновало, выиграет команда или проиграет. Но ведь остальным было не все равно, и они в нее верили. Не слишком приятно ощущать себя врушкой.
Ей никак не давались речевки. Иногда Пенни просто выкрикивала наугад: «Выше, дальше, быстрее» — и почти всегда попадала.
Что у нее действительно получалось лучше всех в команде, так это пройтись колесом. Она без труда пролетала площадку из конца в конец, но иногда на полпути на нее накатывал глупый необъяснимый страх — а что, если она забыла надеть шорты? С той минуты, когда Пенни ступала на жесткий пол площадки, до той, когда чирлидерши скрывались в раздевалке, она молилась, чтобы ее никто не заметил. Впрочем, иногда, глядя на трибуны, заполненные одноклассниками, она радовалась, что ее отделяют от них несколько метров пустого пространства. Спрятаться бы еще от остальных чирлидерш, и больше ничего не надо.
Идея принадлежала матери.
— Ты у меня красавица, Пенни, но ты здесь новенькая, — сказала она сразу по приезде в Коулфилд, где они поселились после развода с отцом Пенни. — Да и фигурка у тебя как раз для чирлидерши.
Пенни отлично понимала, что хочет сказать мать: она слишком замкнутая, слишком робкая, и если не станет активнее, то никогда не найдет друзей.
Они сидели на полу в их новом двухквартирном доме в дальнем пригороде, окруженные нераспакованными коробками. Покончив с ужином — апельсины и бутерброды, — мать занялась составлением списка причин, по которым Пенни непременно нужно вступить в команду. Перед каждым пунктом она поднимала глаза от бумаги и секунд пятнадцать внимательно вглядывалась в дочь.
Итак, Пенни хорошенькая, это не подлежит сомнению. Блестящие светлые волосы, пожалуй, слишком кудрявые. Яркие зеленые глаза, россыпь веснушек, которые ее совсем не портят. Спортивная фигура — как-никак, пять лет занятий гимнастикой. Да, она новенькая, но и это плюс — она же не хочет на новом месте прослыть заносчивой воображалой? Пенни нужны подруги, а лучший способ их завести — стать своей среди самых популярных девчонок в школе.
— Пообещай, что ты хотя бы попробуешь, — сказала мать.
Пенни прочла список, и он окончательно смутил ее. Словно недостаточно настойчивого внимания, которым окружила ее мать! Словно все время боялась, что ее погруженная в себя дочка попадет в неловкое положение.
— Ладно, попробую, — вздохнула Пенни и смяла листок, решив не говорить матери — разве это не очевидно? — что меньше всего на свете ей хочется быть чирлидершей.
Пенни стала чирлидершей. Три недели футбольного сезона и весенний баскетбольный чемпионат. Она не завела новых друзей, а единственной отдушины — возможности затеряться в толпе — лишилась. В день игры приходилось целый день носить форму чирлидерш, и Пенни то и дело одергивала юбочку, на пару сантиметров короче, чем ей хотелось.
И даже в остальные дни она должна была сидеть за специальным столиком чирлидерш у автоматов с газировкой. Чтобы не участвовать в разговорах, Пенни долго и тщательно пережевывала пищу. Не то чтобы остальные девочки, знавшие друг друга с начальной школы и выросшие в одном пригороде, донимали ее расспросами. Совсем наоборот. Пенни изо всех сил старалась не высовываться, но чувствовала, что все равно раздражает их.
Однажды, когда Мишель Рейни отпустила шутку, которой Пенни не поняла, но рассмеялась вместе с остальными, Мишель недовольно посмотрела на нее и спросила:
— А ты чего смеешься? Тебя там не было.
Пенни опустила глаза на свой почти пустой поднос и принялась грызть стебель сельдерея, а Мишель пожала плечами и продолжила.
Пенни сердилась на мать, но чаще — на себя. Сердилась за то, что на миг вообразила, будто изменится сама, и мир вокруг станет более приветливым и щедрым. Но все осталось по-прежнему, и, выходя на площадку, Пенни с каждым выдохом бормотала проклятия.
После репетиций Пенни возвращалась домой вместе с Бейкерами — чернокожей парой, школьными уборщиками, жившими через стенку.
Мать работала в больнице до половины одиннадцатого, иногда позже. Стремясь утвердиться на новом месте, она вкалывала по шестьдесят часов в неделю, беря дежурства, от которых отказывались другие медсестры. Их расписания не совпадали — когда одна возвращалась домой, другая уходила. Пенни стеснялась, что ей приходится ждать, пока Бейкеры закончат уборку. В начале года некоторые девочки предлагали подвезти ее, но Пенни всегда отказывалась: от одной мысли, что всю дорогу придется поддерживать разговор, холодело внутри. Скоро от Пенни отстали.
Приоткрыв окна, Бейкеры курили под бормотание госпелов, доносящееся из динамиков. Пенни откидывала голову назад и закрывала глаза. Ей нравилось, как пахло в машине: смесью чистящих средств и ментоловых сигарет. Нравилось и то, что Бейкеры не лезут ей в душу. Пенни вполне хватало их болтовни — Бейкеры сплетничали об учителях, обсуждали записки, которые нашли в корзинах для мусора.
Когда подъехали к дому, миссис Бейкер локтем толкнула Пенни и показала на дом напротив.
— Знаешь того парня?
На ступеньках сидел мальчишка лет десяти-одиннадцати, из-за роста и долговязого телосложения казавшийся старше своих лет. Он щелчком вытряхивал спичку из пластикового коробка, чиркал серой и, действуя одним запястьем, отшвыривал в сторону. Заметив взгляд Пенни, он зажал спичку между большим и указательным пальцем и уставился на нее. У мальчишки были курчавые светлые волосы и странное, непропорционально скроенное лицо: пухлые щеки, зубастый рот, узкие глазки, изящные уши и скошенный подбородок. Мальчишка был бос, воротничок рубашки истрепался, а пятки покраснели от глины. Он напоминал Пенни какой-то мультяшный персонаж.
— Первый раз вижу, — ответила она.
— Мальчишка с тебя всю неделю глаз не сводит, — усмехнулась миссис Бейкер. — А ты, выходит, его знать не знаешь?