Но занять старую позицию в шеренге такси было ошибкой. Терри всегда нравилось в жаркие дни сидеть на Николсон-Сквер в своем кэбе, не брать никаких пассажиров, а просто наблюдать за валяющимися на газоне студентками и ждать, пока кто-нибудь захочет взбодриться кокосом. Но теперь обстоятельства изменились и это занятие не приносит ничего, кроме страданий: Верный Друг подергивается и больное сердце начинает нагнетать пульс. Дальше — хуже.
— Это вы тот самый режиссер? — Слегка надменный английский акцент принадлежит симпатичной молодой девчонке с короткими темными волосами. На ней облегающий зеленый топик, и она откровенно выпячивает вперед свои обильные груди.
— Что?… — говорит Терри, и впервые вместо порно ему на ум приходит кассета с признаниями Ренвика, копии которой он отправил жене гольфиста и секретарю его гольф-клуба в Норт-Берике. После этого Ренвика вышвырнули из дома, он потерял работу в клубе и теперь живет в съемном фургончике в Колдстриме.
— Моя подруга с третьего курса говорит, что есть такие парни Саймон и Терри, которые снимают очень веселые фильмы… — поясняет девчонка, делая большие глаза, — и что Терри иногда работает водителем такси.
— Не-а… в смысле, да, было дело. Но я завязал. — Терри со скучающим видом протягивает ей визитку Больного. — Но мой приятель Саймон по-прежнему в теме.
— Жаль… говорят, вы настоящее животное… — подмигивает она и уходит крутя бедрами, словно модель с подиума.
Терри с сожалением вспоминает о том, что раньше приходилось как следует попотеть, прежде чем удавалось убедить тёлу сняться в порнушке. Теперь же многие студентки рассматривают это всего лишь как еще один способ подзаработать. Они чуть ли не на пробы приходят. Терри решает, что не может больше здесь оставаться, и едет в Лит, в сауну. Он все еще присматривает за Кельвином и девчонками, поскольку Пуф решил остаться в Испании на неопределенный срок. Это оказалось не такой уж плохой новостью, главным образом потому, что полиция наконец-то заинтересовалась исчезновением Джинти и пришла в сауну с расспросами. Тогда Кельвин стал лучше обращаться с девочками, но это продолжалось недолго — внимание полиции снова ослабло; Терри же пришлось отвечать еще и на расспросы относительно пропавшей бутылки «Боукаллен тринити», которая так и не была найдена. «Скоттиш телевижн ньюс» выпустили сюжет о пропаже виски, в котором его владелец был назван «анонимным покупателем из-за океана». Следователь с мрачным лицом охарактеризовал вероятное похищение как «крупную кражу антиквариата, совершенную, по всей вероятности, организованной бандой беспринципных международных преступников. Это вам не бутылку „Тичерз“ из местного алкогольного супермаркета стащить».
Последние новости из Америки состоят в том, что Мортимер подал иск против Ронни, своего бывшего работодателя, обвинив его в очернении деловой репутации и преследовании. Он также намерен написать правдивую биографию своего бывшего босса, в то время как Ронни пытается задушить эту идею на корню.
Терри заходит в сауну, и его сердце на секунду замирает — перед ним, с подбитым глазом, предстает Саския. Тональный крем плохо скрывает повреждения, глаз заплыл и весь покрыт кровоподтеками. Терри переводит взгляд на Кельвина, тот с виноватым видом отворачивается, но, быстро восстановив на лице свирепое выражение, снова встречается с Терри взглядом.
Терри помалкивает, но остается в сауне до тех пор, пока у Саскии не заканчивается смена, после чего он догоняет ее на улице:
— Что случилось?
— Это дверь, я просто по глупости… — неубедительно мямлит она, пытаясь пройти мимо Терри.
— Это ведь был он? Кельвин?
Саския испуганно кивает головой:
— Я хочу уйти отсюда, Терри, хочу убежать. Я уже почти накопила достаточно денег, чтобы все бросить.
— Послушай, я дам тебе денег. Только уходи.
— Но мне нужно еще две сотни фунтов…
Терри запускает руку в карман, вылавливает котлету из пятидесятифунтовых купюр и отсчитывает три сотни.
— Возьми. И не возвращайся туда. Никогда. У тебя остались там какие-нибудь личные вещи, которые тебе нужны, что-нибудь ценное?
— Нет.
— Тогда иди.
— Но… я не смогу их тебе вернуть.
— Не нужно. Я тебе позвоню. Только ни ногой сюда больше, — говорит Терри, запрыгивая обратно в подъезд и снова сбегая по ступенькам в подвал.
Он распахивает дверь, набрасывается на Кельвина и, упираясь локтем ему в горло, прижимает к стенке.
— Ах ты, ублюдок!.. — шипит Терри, наблюдая за тем, как у Кельвина выкатываются глаза.
— Вик об этом узнает, — низким, сдавленным голосом стонет Кельвин.
Свободной рукой Терри словно в тисках зажимает причиндалы Кельвина, и тот издает противный визг. Понимая, что у него самого опасным образом усиливается сердцебиение, Терри с ухмылкой произносит:
— Считай это желтой карточкой за повторное нарушение. В следующий раз твоим мячикам хана.
Терри упивается страхом в глазах Кельвина. Он бравирует, но знает: Кельвин слишком туп, чтобы увидеть разницу. Он отпускает Кельвина, тот присмирел и запуган настолько, что даже не может промямлить какую-нибудь пустую заготовленную пренебрежительную полуугрозу. Терри возвращается на улицу, заводит кэб и отправляется в Королевскую больницу.
Все стало гораздо сложнее. Теперь им займется Пуф. Нахуя, спрашивает себя Терри, на кой черт я из-за шалав-то нарываюсь?
Он вспоминает всех, кого когда-либо подвел. И больше всех — Эндрю Гэллоуэя, друга детства, который покончил с собой. Он совершил самоубийство по множеству причин, но Терри знает: свою роль сыграло и то, что Терри трахал жену Голли. Для него Голли — это жуткий, запрятанный в глубине шрам, который так и не зарубцевался. Терри знает, что он останется там навсегда. Но с возрастом ему становится несравнимо легче, особенно когда с людьми, попавшими в трудную ситуацию, он хотя бы пытается поступать как должно, вместо того чтобы пользоваться их уязвимостью.
К тому времени как Терри добирается до больницы, небо снова чернеет и начинается дождь.
Терри идет по стерильному коридору с казенным светом и отводит взгляд от каждой встречающейся медсестры. Несмотря на то что ему удается выбираться на поле пять или шесть раз в неделю, у него по-прежнему выдаются мрачные дни, и поэтому он ходит на прием к датскому психологу, который напоминает ему Ларса. У психолога вываливается из штанов брюхо и усталый вид. Всегда очень, очень усталый вид.
Так долго без какой бы то ни было сексуальной разрядки Терри не обходился с тех пор, как ему исполнилось шесть. Даже инцидент во время съемок порно несколько лет назад не вывел его из строя на столь длительный срок. Теперь же он приговорен к пожизненному целибату. Никогда ему больше не наслаждаться знатной еблей, и ему кажется, что за ним по пятам следует черная мрачная тень.
Впереди, прислонившись спиной к стене, стоит малыш Джонти Маккей. Он закрыл глаза, вытянул руки вдоль тела и приложил ладони к холодной крашеной поверхности стены. Выглядит так, как будто медитирует. Давненько Терри его здесь не видел.
— Джонти. Как дела?
Джонти распахивает глаза:
— Здарова, Терри! Здарова, дружище! Я просто представлял, что меня расстреливают, Терри! Точняк, расстреливают! Как-будто они сейчас возьмут и нажмут на курок. Потому что мне очень жаль тех, кого расстреливают, и вот я хотел понять, что они чувствуют; точняк, что чувствуют.
— Думаю, что ничего хорошего.
Терри зевает и потягивается. Затем он замечает еще одну знакомую фигуру, которая плетется в их сторону. Он формально представляет друг другу Джонти и Элис, хотя они уже успели обменяться парой слов, когда их визиты к Генри накладывались один на другой. Они отпускают миссис Ульрих, как называет себя Элис, и она идет дальше, в палату.
Джонти считает неправильным то, что мама Терри и его мама обе были замужем за Генри. Будь его воля, у каждого мужчины была бы только одна женщина и у каждой женщины только один мужчина, как было у них с Джинти. Вот только если бы все было так, размышляет он, его самого здесь бы не было. Но Генри Лоусон плохой человек. Да, он был его отцом, но он не был добрым, а его самый лучший отец, малыш Билли Маккей, был добрым. Правда, малыш Билли тоже сбежал от его матери, когда та так растолстела, что перестала выходить из дома. Потом Генри вернулся, давал всякие обещания, но Джонти знал: он вернулся только потому, что ему некуда было больше идти.
— Каково было жить с ним… с Генри? — Терри не может заставить себя произнести слово «отец». Какого хрена он до сих пор не сгинул?
— Я не часто его видел, только в детстве. Для меня отцом был скорее Билли Маккей, точняк, Билли Маккей. Вот почему меня зовут Джонти Маккей, в честь Билли Маккея, точняк, точняк, Билли Маккей.
— Я понял, понял, приятель, Билли Маккей, — нетерпеливо прерывает его Терри.
— Точняк, Билли Маккей. Ага, — еще раз подчеркивает Джонти.
Терри переводит разговор на погоду. За время своей постсексуальной жизни он привык говорить о таких банальностях. А поскольку приближается апогей лихорадки по поводу финала Кубка, Терри научился вещать даже о футболе.
— Помнишь эту Мошонку, никто от нее ничего не ждал… — Он не договаривает, в очередной раз неожиданно задумавшись о своих гениталиях.
При воспоминании об урагане Джонти расстраивается, он погружается в тяжелое молчание, на лбу у него вздувается огромная синяя вена. Терри понимает, что примерно тогда исчезла Джинти. Обоим становится легче, как только из палаты появляется Элис.
— Он много спит. Такой умиротворенный. Но сейчас он ненадолго проснулся. Вы хотите его навестить? — Она смотрит на Джонти, затем с надеждой переводит взгляд на Терри.
— Я пойду, ага, ага, — говорит Джонти.
— Это будет просто восхитительно, — бросает Терри, отчего Элис съеживается.
Почувствовав напряженную атмосферу между Терри и Элис, Джонти сообщает им свои грустные новости:
— Моя мама умерла на прошлой неделе. В прошлую среду. Ага. Умерла. Моя мама. В кровати. Утром похороны. Точняк. Завтра утром.