И тут неожиданно старый хер распахивает глаза! Саския отдергивает руку, а он отшатывается в сторону и даже пытается приподняться на своих костлявых локтях. Он смотрит на меня, затем на нее, затем снова на меня:
— Ты! Что ты здесь делаешь? Чем вы тут занимались? Трубку у меня решили вытащить! Я медсестру вызову!
— Нет, расслабься, мы просто хотели тебе помочь! Это моя пташка, Саския, она медсестра, но сейчас не ее смена. У тебя задралась простыня, и ты лежал в неподобающем…
Старый хер действительно начинает немного смущаться.
— …поэтому я хотел накрыть тебя, как следует. А Саския заметила, что трубка немного отошла и вставила ее на место.
Он смотрит на нее, затем на меня. На секунду кажется, что он уже купился, но затем его мерзкие глаза вспыхивают.
— Я тебе не верю! Ты, как всегда, пиздишь! Что ты здесь пытался устроить, чертов неудачник?!
Непохоже, чтобы он умирал, говнюк.
— Мне насрать, чему ты там веришь! — Я поворачиваюсь к Саскии, которая словно окаменела. — Пытаешься сделать ублюдку одолжение и вот что получаешь, сука, взамен!
— Одолжение? От тебя? Ну да, конечно, никогда не поверю, — говорит старый хер.
— А ты много для меня сделал?
— Я произвел тебя на свет!
Я улыбаюсь старому говнюку и указываю ему между ног:
— Этой, сука, свиной сарделькой?! Ха! Никакой ты мне не отец, — и в подтверждение хлопаю рукой своего Верного Друга.
— Он побывал между ног у стольких женщин, сколько тебе и не снилось, приятель, — насмешливо произносит он, но я вижу, что придурок ошеломлен.
— Не пудри себе мозги, у тебя между ног опарыш!
Два-ноль, четко, Лоусон; старый хер уделан. А потом он произносит в своей мерзкой ехидной манере:
— Я слышал от твоей мамки, что у тебя случилась небольшая неприятность. Большой член бесполезен, если он вялый, как старый сельдерей из пакистанской лавки! И так всю оставшуюся жизнь! Кстати, сколько тебе сейчас? Сорок шесть, сорок семь? Мне шестьдесят пять, и на прошлый неделе ко мне заходила Мэри Эллис. Отсосала как следует, сынок!
Я вне себя от ярости. Его физиономия сморщивается, как старый кусок замши.
— Ну а ты, твой самый что ни есть последний заезд в прошлом, а тебе нет еще и пятидесяти! Надеюсь, он был хорош! А может, и нет, тебе не стоит вспоминать о нем в подробностях, не то перевозбудишься, а потом бах… — Ублюдок пытается щелкнуть своими костлявыми пальцами, но у него не получается. Но он сохраняет на лице злобный оскал и взгляд, который говорит: «Ты знаешь, о чем я». — Знаешь, я с трудом узнал тебя без этих тупых мелких кудряшек, как у Ширли Темпл…[51]
Я выметаюсь оттуда как можно быстрее, иначе подушка окажется у этого старого ублюдка на голове.
Саския выходит следом:
— Терри, что случилось?
— Случилось то, что он, сука, снова победил, старый говнюк.
— Терри, пожалуйста, постарайся успокоиться.
Я думаю о своем бракованном движке, вот он наверняка достался мне от этого придурка. Саския все еще пытается меня успокоить, она гладит меня по бритой голове, приговаривая «все в порядке». Но ни черта не в порядке, я стряхиваю ее руку, и мы идем в кэб. Мы возвращаемся к ней на Монтгомери-стрит, она заваривает чай и начинает рассказывать о своей семье. Затем смотрит на меня и говорит:
— Ты славишься своими похождениями, но никогда не спишь с девчонками Вика, — говорит она. — Кроме Джинти, верно?
— Да, но я ничего ей не платил. Это было не по работе.
— Мы тоже могли бы заняться этим не по работе, — говорит она, улыбаясь, и это, сука, просто божественно. Она проводит рукой по моему бедру; Верный Друг подергивается, даже несмотря на таблетки. — Я хочу, чтобы мы сделали что-нибудь классное, прежде чем я улечу!
Но я чувствую, как уголки моего рта стекают вниз; блин, я самый никчемный мужик в мире.
— Я не могу…
— Я тебе не нравлюсь. — Она слегка надувает губы.
— Дело не в этом… то, что говорил мой старик, про мое сердце… он не просто хотел надо мной поиздеваться, то есть хотел, конечно, но только потому, что это правда.
Так что мы отбрасываем идею с перепихоном и едем ужинать в «Пиццу-экспресс», в ту, что в Стокбридже, в клевом здании на берегу реки. Использовать которое под «Пиццу-экспресс», если уж быть честным, просто кощунственно. Мне нравится эта девчонка, нравится ее смех, ее привычка прикладывать руку к груди, когда она рассказывает что-то смешное. Класть свою руку поверх моей. Даже слишком нравится, но все это ни к чему не приведет, поэтому я извиняюсь и ухожу. Между нами мелькает короткий разочарованный взгляд… так вот, значит, как замечательно живут те, кто никогда, сука, не трахается. Вечное бессилие, обида, злоба и горечь разочарования; никакой, сука, радости жизни, остается только превратиться в интернет-тролля или жалкого пропойцу из кабака.
Я возвращаюсь домой и пытаюсь засесть за просмотр фильмов. Интересно, что, когда пытаешься на перемотке поймать эпизод с какой-нибудь сиськой или мандой, это все равно что искать иголку в стоге сена. Зато, когда ты не хочешь на них смотреть, они в каждом ебаном кадре. Все это вгоняет меня в еще большую тоску, и приходится выключить телик. Хорошо, что у меня есть хотя бы книги Рэба Биррелла. Я разделался с «Моби Диком», «Великим Гэтсби», «Голым завтраком» (слава яйцам, трахались там только парни, благодаря этому я мог держать Верного Друга в узде), но вот «Грозовой перевал» мне пришлось отложить — никак не мог перестать думать об этой Кейт Буш[52], из-за чего у меня в голове обрушилась целая лавина мохнаток.
Следующим утром я подбрасываю Саскию до аэропорта, где она садится на свой рейс в Гданьск. Мне будет ее не хватать, но я счастлив, что теперь она вне досягаемости Пуфа и Кельвина; один из них, а может, и оба сделали с малышкой Джинти что-то ужасное. Я это чувствую. Не то чтобы я много знал; по правде говоря, я нихуя не знаю. Как сказал бы Рэб Биррелл: теперь мне открылись масштабы моего невежества.
Поэтому я отправляюсь на поиски ответов к своей матери. У нее есть старший брат, Томми, который живет в чертовом доме для престарелых, у него старческое слабоумие. Но мне что-то не хочется идти туда и вытаскивать из штанов и его член, чтобы проверить, не унаследовал ли я чего по мужской линии со стороны Элис, особенно после всего дерьма со старым ублюдком. Но не могу ведь я просто спросить у нее: «Слушай, а у твоего брата большая шняга?» Она может неправильно меня понять, да.
Мать поставила чайник и достала печенье «Джейкобс клаб», а я тщательно изучаю ее реакцию на свои слова:
— Я ходил к нему.
— К отцу? — спрашивает она, широко улыбаясь.
— К Генри. Я знаю, что он не был моим настоящим отцом, — говорю я. — Мы немного поболтали, знаешь ли.
Ее лицо передергивается к чертям. Как будто у нее случился удар.
— Он знал… что он тебе рассказал?… — Она говорит так тихо, что я почти нихрена не слышу.
Я не знаю, в чем тут дело, но точно знаю, как разыграть эту партию.
— Всё, — говорю я. — Теперь я хочу услышать это еще раз, от тебя. Это твой долг, — бросаю я.
Она смотрит на меня покорно и садится за кухонный стол, я делаю то же самое. Вид у нее совсем старый и усталый.
— Это правда. — Она глубоко и тяжело вздыхает. — Я думаю, именно поэтому он всегда тебя ненавидел, Терри. И меня. Думаю, поэтому он ушел и начались все эти другие женщины: он хотел отомстить. За мою ошибку! Одну чертову ошибку!
Я чувствую, как мои пальцы впиваются в стул.
— А что насчет Ивонны?
— С ней все в порядке, она его дочь.
— Так в чем же тогда, черт возьми, дело, мам? Выкладывай!
Она выглядит крайне взволнованной, покусывает нижнюю губу.
— Если я расскажу, ты будешь меня ненавидеть…
— Для меня облегчение уже одно то, что этот ублюдок не имеет со мной нихрена общего, — говорю я и понижаю голос. — Ты моя мать. Я всегда буду тебя любить. Ты меня вырастила, ты все мне отдала. — Я наклоняюсь, беру ее маленькую тонкую руку и слегка ее сжимаю. Затем откидываюсь назад. — Рассказывай, в чем дело!
Ее лицо словно выбелено мелом. Тонкие, морщинистые старые губы складываются в слабую мрачную улыбку, и она говорит:
— Мне было пятнадцать, когда Генри Лоусон положил на меня глаз, Терри. Это было в школе, в Лите. В школе Дэвида Килпатрика.
— Ага — ДК. Дети Куку, — говорю я.
Она морщит лицо, но продолжает:
— Да, я действительно была тогда очаровательна, и мы стали встречаться. Ты ведь знаешь, Генри тогда за словом в карман не лез…
Мне хочется сказать, что с тех пор ничего не изменилось, но я только киваю головой, чтобы она продолжала.
Она немного наклоняет голову и опускает глаза к полу.
— Все думали, предполагали, я бы сказала, что мы уже спим вместе, но я все еще была девственницей.
Она поднимает глаза и видит мой удивленный взгляд. Я ничего не могу поделать с нарождающейся в моей голове мыслью: этот старый хер не был тем невероятным ебырем, какого из себя строил!
— Не пойми меня неправильно, все остальное у нас уже было…
У меня в животе что-то переворачивается, но я держу, сука, рот на замке. И это нихуя не просто.
— …но этого мы не делали, — говорит она с грустью. — А затем, однажды утром, под Рождество, началась жуткая метель. В школе на пару дней отменили занятия. Отец с Томми пошли работать на верфь, а мама — на таможенный склад с виски, где она тогда работала. Флоренс была внизу, в гостях у своей подружки Дженни — они постоянно играли у нее дома. К двери подошел молодой паренек с рождественскими открытками или чем-то таким, он работал на почте. Из-за снегопада он промок насквозь.
Работал на почте… мне в грудь вогнали, сука, кинжал. Я смотрю на нее и чувствую, как кровь отливает от головы.
— Он не был, что называется, красавчиком, но у него были голубые глаза и совершенно пронзительный взгляд, какого я никогда больше не видела. — Она улыбается, а потом смотрит на меня озабоченно. Потому что видит, как я ерзаю на стуле. Она медленно кивает головой, словно подтверждая мою догадку. — Ты привел его однажды ко мне в дом. Он был твоим приятелем.