Александр КулешовТупик
Глава IAlma Mater
Наконец-то у меня появилось время. Достаточно времени, чтобы всё записать. Не торопясь, спокойно, на свежую голову (пока она ещё есть у меня).
Впрочем, я могу как раз в голове-то всё и записать. Это можно — что-нибудь записать в голове? Или так не бывает? Ну ладно, не будем придираться к словам. Скажем по-другому: перелистать страницы прошлого. Вот! Это то, что надо. Звучит красиво и с оттенком ностальгии. Перелистать в голове ненаписанные страницы прошлого! А ещё лучше — минувшего. Выглядит торжественно. Нет, всё же удачнее всего: страницы пережитого. Опять плохо. Плохо, потому что неточно. Ведь не только пережитого, но и сделанного (лучше — совершённого). Итак, если б я писал такой, как бы сказать, послесобытийный дневник, я бы назвал его «Дневник идейного борца Ара: что сделал, что пережил, о чём думал». Пережил немало, наделал и того больше, а вот думал… Думал, пожалуй, маловато. Если б чаще утруждал себя мыслительным процессом, быть может, не пришлось бы делать эти записи, да и столь удачно оказавшегося для этого свободного времени тоже не нашлось бы.
С чего начать? За последние годы я как-то утерял навык к интеллектуальному труду. Так что заранее прошу извинить по части литературного слога.
Так с чего начать? Вернее, с какого момента моей малопоучительной жизни? Или как раз поучительной? Ну ладно, сами разберётесь.
С детства не начну. Детство как детство. Со слюнями, с рёвом, дурацкими играми, мелкими разочарованиями и ребячьими радостями, когда поход в зоопарк — вершина мечты, а обронённое мороженое — величайшая из бед.
Рождаемся-то мы все одинаковыми — чистыми, розовыми, гладкими, полными добрых намерений. Что-то я не слышал, чтоб, когда карапузу стукнуло день, неделя, месяц, даже год от роду, можно было с уверенностью сказать: этот будет убийцей, этот просто подонком, тот добряком, а тот шляпой. Это потом жизнь делает нас чёрненькими или беленькими.
Так что оставим розовое и безоблачное детство в покое, пусть хранится в семейных альбомах и в памяти отцов и матерей, у кого они ещё есть. У меня, например, давно нет.
Начну с юности. Скажем так, с университета.
Да, извините, я забыл представиться. Меня зовут Арндт. Но так как вряд ли найдётся человек, который мог бы произнести имя с четырьмя согласными подряд на конце, то меня все звали как-нибудь иначе, в зависимости от национальности человека или характера наших отношений, — Арни, Арно, Арну, даже Арнхен, но чаще всего просто Ар. И профессора в университете, и друзья, и чиновники, и следователи, и даже судьи, уж не говоря о любимых женщинах. Вернее, влюблённых. Сам-то я никого никогда не любил. Или всё-таки любил? Когда-то давно. Так давно, что та моя жизнь кажется мне теперь нереальной…
Какой же она была, та жизнь? И была ли вообще? Да нет, была! Конечно, была. Иначе не было бы меня сегодняшнего, иначе жили бы все те, кого уже нет в живых. А вот давно ли я жил той, другой жизнью? Как ответить? Иногда мне кажется, что вчера, что она продолжается. Иногда — что прошли сотни, тысячи лет… Века минули с тех пор, как я пришёл в университет. На юридический факультет.
Нет, об этом я должен рассказать подробно. После того как моего отца ухлопали на той никому не нужной войне, которую мы же и затеяли и на которой потеряли ещё несметное число чьих-то отцов, я остался один. Мать пережила отца ненадолго.
Не знаю, право же, не знаю, кем стали и как жили сыновья других убитых. Одно могу сказать. Сладко им, наверное, не было. Теперь у многих появились небось уже свои сыновья. И когда я вижу этих идиотов, слышу их вопли: «Нужно отомстить за поруганную честь нации, отомстить за отцов!», мне становится жаль, что их в своё время не зажарили в кое-каких печах… Не тех сжигали.
Впрочем, это я сейчас так рассуждаю. А было время, они мне совсем не казались идиотами.
Словом, «воспитывали» меня какие-то тётки, бабки, дальняя родня. Я постарался как можно скорее избавиться от их любви и заботы.
Ну какое вам дело, на что я жил? Я ведь вас не спрашиваю, где вы воруете деньги.
Однажды я понял, что мне предстоит великая будущность. Все, ну прежде всего, конечно, девушки прямо соревновались, кто сделает мне лучший комплимент. И красивый я, и мужественный, и высокий, и смелый, и то и сё. И грубый (это им особенно нравилось). А как пою под гитару, а как танцую, а какой спортсмен!
Всё это, конечно, чушь. Лучшее доказательство тому — ничего мне из этих замечательных достоинств не пригодилось в жизни, разве что каратэ.
Это я им таким виделся. В действительности же парень как парень — широкоплечих блондинов с синими глазами в нашем городе чуть ли не каждый второй. А уж насчёт смелости — в те времена только тот, у кого очки с двадцатью диоптриями, мог во мне её углядеть. Никогда я не был смелым от природы. Потом — да. Так потом смелым стал от отчаяния. Ну ладно, до этого мы ещё доберёмся. Вы что, спешите? Нет? Ну так не торопите меня…
Я понимал, что при всём моём блестящем (так мне все говорили) музыкальном даровании всё-таки вторым Адамо я не стану. А вот журналистом несомненно. Были бы идеи. А их-то у меня как раз избыток.
Но… Потребовался почти год, чтоб я сообразил: журналист из меня более бездарный, чем музыкант. И хорошо, что не упорствовал, иначе не открыл бы своего нового призвания — художника.
Я действительно и в школе и дома, а особенно в кругу товарищей любил рисовать карикатурки, разную забавную ерунду. И когда моя очередная подружка стала уговаривать меня пойти в школу живописи, я понял, что она права. Год, целый год, готовился, делал этюды, одна богатая женщина — художница, у которой я как раз жил в то время, — даже устроила в своей квартире мою «персональную» выставку. Не знаю, как мои картины, но коктейли удались на славу и заслужили много хвалебных слов.
Но… Без излишней деликатности разъяснили в школе живописи, что путь художника не для меня. В ответ я сказал профессору несколько невежливых слов и хлопнул дверью.
Вот тогда-то я и встретил Гудрун. Ну что мы могли иметь с ней общего? Как вообще я мог обратить на неё внимание? Я — баловень женщин, красавец, интеллектуал. На неё — длинную, худую, с лошадиной физиономией, да к тому же чуть не на десять лет старше меня? А вот поди ж ты…
Может, это любовь? Но какая тут любовь, когда даже в самый разгар нашего романа у меня ещё было по меньшей мере две-три «параллельные» подружки? Может быть, Гудрун обладала такими замечательными душевными качествами, что уж бог с ним, с экстерьером? Что вы, большей стервы я не встречал в жизни. Когда я вам всё расскажу, вы со мной согласитесь.
Так вот, единственное, что у этой Гудрун было стoящее, — так это глаза. Такие, что, если увидишь, не скоро забудешь. Не глаза — автоген! Прямо сжигают. Когда она устраивала на разных митингах и демонстрациях свои истерики, то просто всех гипнотизировала. И все начинали орать вслед за ней. Что угодно орали. Любой бред.
Кроме того, выяснилось, что если уж я интеллектуал, то она прямо-таки гигант мысли. Ух, до чего ж умна! Спорить с ней совершенно безнадёжно. Она слушает с эдакой улыбочкой, и уже сразу понимаешь, что ты круглый болван и вся твоя аргументация — детский лепет. Когда ты всё ей выложил, она сначала медленно, тихо, как-то даже ласково, словно ребёнку, начинает объяснять тебе, какой ты дурак с твоими наивными и глупыми разговорами.
Потом говорит всё громче и быстрей, а уж когда в голосе появляются визгливые пассажи — всё! Ты уничтожен, убит, сожжён, похоронен! Она сделала из тебя как из оппонента форменную котлету. И возникает лишь одно желание — упасть на колени и громко возвещать, какая она гениальная, никогда ни в чём не ошибается, как во всём всегда права. Даже если будет утверждать, что дважды два — пять, что снег чёрный, а жители Эфиопии белые.
Вот так. И здесь ничего нельзя изменить. Это Гудрун.
Когда она сказала мне, что я прирождённый юрист (это, мол, и дураку ясно), что обществу необходимы такие люди, чтобы защищать правду, чтобы бороться с насилием, чтобы изменить мир, установить равноправие, ликвидировать собственность и т. д. и т. п., я поразился, как сам раньше не догадался о своём истинном призвании.
И поступил-таки на юридический.
Между прочим, любопытно, как я познакомился с Гудрун. Послушайте, не пожалеете.
Я уж говорил, что занимался каратэ.
Что такое каратэ? Это отличная костоломная система, которой увлекаются всякие юные балбесы, воображая, что, походив пару месяцев на занятия, ты уже неуязвим. Так каратэ преподносит реклама. Да ещё добавляет разные романтические, мистические бредни, этакий дополнительный пикантный соус.
А в действительности всё куда сложней. Чтобы стать хорошим каратистом, надо заниматься не месяцы, а годы. Надо тренироваться, как в любом спорте. В десять раз больше, чем в любом! И применять каратэ в деле, а не в мелких уличных потасовках, как те юные балбесы — выучат с грехом пополам полдюжины приёмов и лезут в драку. В результате увечья, а то и хуже.
Но я-то занимался по-настоящему. Я хотел доказать Эстебану (о нём речь впереди), что каратэ лучше бокса.
Занимался в старом манеже у одного ещё более старого японца по имени Кога. Обычно он сидел на пятках на приподнятой над полом эстраде, неподвижный, как мумия, и еле слышным голосом давал указания. Нас, учеников, было немного, но все энтузиасты. Так что освоили мы премудрости каратэ довольно прочно.
И вот однажды прихожу в зал и вижу: стоит девица уже в кимоно. Ноги длинные торчат из штанов, волосы завязаны узлом, смотрит на всех волком. Ну, пришла так пришла, у нас уже бывали на занятиях женщины. Но долго не задерживались. Началась тренировка. Сразу видно, девица уже занималась каратэ. За тридцать пять ей, а реакция, гибкость, быстрота будь здоров. Как ударит своей длинной ногой, что кнутом хлестнёт, и кулаки прямо железные.
Ну, как обычно, здоровались, перебрасывались парой слов. Но как-то после вечерней тренировки вышли вместе, и она спрашивает: