В тот же вечер, сказав, что хочет прогуляться перед сном, он дошёл до ближайшего почтового отделения и, запечатав листки в конверт, надписал на конверте указанный Эстебаном в конце письма адрес.
Бросив конверт в почтовый ящик, он почувствовал странное облегчение и даже удовлетворение. Его охватило злорадное чувство. По отношению к кому? Почему вдруг? Он бы не смог ответить на эти вопросы.
Глава IXПропасть
Теперь, когда я знаю то, что я знаю, когда я прошёл то, что прошёл, и узнал тех, кого узнал, я понимаю, каким был тогда идиотом, каким наивным. И каким сентиментальным. Вообще я заметил, что по-настоящему сентиментальные люди бывают жестокими, резкими (каковым я себя считаю). А вот те слюнтяи, которые льют слёзы по любому поводу, вздыхают на луну и не могут видеть, как у мухи отрывают крылья, у них зачастую вместо сердца холодильник, они, капая слезой, спокойно могут смотреть, как у людей отрывают голову. Общеизвестно, что больше всего Гитлер любил собак, а его эсэсовцы плакали, слушая, как играют скрипачи в Дахау.
Короче говоря, взял-таки я это письмо Эстебана и послал по адресу. И на всю оставшуюся жизнь запомнил, как он сказал мне «прощай» и его голос. Как и глаза той старой женщины, жены, нет, уже вдовы профессора Дрона, помните, я вам рассказывал? Помните?
Так о чём я? Ах да, о его голосе и её глазах. Знаете, с первых шагов на этом белом свете (на который кое-кому из нас лучше бы не родиться) на нас обрушиваются тысячи всяких впечатлений, потом их становится миллион, а к концу жизни небось миллиард.
Большинство, как туман, как ветерок, как воздух, скользят себе мимо, расплываются и исчезают. Некоторые помнишь, какие дольше, какие нет. А вот немногие, единицы, остаются навсегда, они вписываются в тебя, как осколок снаряда, который невозможно извлечь и с которым ветеран так и ходит до конца своей жизни. Пьёт, ест, спит, даже играет в теннис и любит женщин. Но осколок-то в нём, он тут как тут и порой даёт себя почувствовать с такой силой, что кажется, будто впился в тело только сейчас.
Вот таким осколком были для меня последние, сказанные мне вслед слова Эстебана.
Что-то я расчувствовался. Сентиментальный дурак…
Это всё болтовня. Но как же не хочется продолжать, как хочется оттянуть подольше рассказ о том, что было дальше…
Ничего не поделаешь, что было, то было.
Так вот. Конечно, когда письмо, духовное завещание Эстебана, появилось в газетах, мои шефы не очень-то поверили, что оно написано давно и где-то там обнаружено друзьями Эстебана в его бумагах. Хотя, отдаю должное, друзья его нигде не проговорились о том, когда и как попало к ним письмо, и о приложенном к нему дополнении с инструкциями. Эти инструкции они выполнили точно.
И всё же Франжье и другие заподозрили истину. Они анализировали и изучали послание Эстебана, словно древний манускрипт, когда хотят открыть содержащуюся в нём тайну. И в конце пришли к твёрдому убеждению, что документ написан здесь и отослан отсюда. Как? Кем? Тут долго выбирать не пришлось. Очень скоро мне стало ясно, что главный подозреваемый — ваш покорный слуга. Доказать это невозможно, но они были уверены, что письмо отослал я.
И точно всё установили эти психологи и аналитики. Они знали, что я не провокатор, не лазутчик, не предатель нашего дела (уж слишком много крови и пороховой гари было у меня на руках), но не забыли, что когда-то мы с Эстебаиом были самыми близкими друзьями, вспомнили, что во время его похищения и заключения я старался, чтобы он меня не увидел. Они раньше, чем я (и лучше), разобрались в моём характере, в моей душе (если допустить, что таковая есть у меня, в чём я лично сильно сомневаюсь), разглядели мою сентиментальность (что-то я много о ней говорю).
И хотя мне они ничего не сказали, но решили наказать. Как? Убивать не имело смысла — я надёжный, верный и эффективный боевик. Так они, наверное, рассуждали. Надо было поискать что-то другое. И они нашли. Нашли наказание пострашней, самое страшное для меня.
Охрану Эстебана последнюю неделю поручали всем, кроме меня. Но что в этом подозрительного? Так было и раньше. Я сам старался так устроить. По указанию Франжье Эстебану не надевали больше наручников (да и зачем? В своём нынешнем состоянии он, спортсмен и боксёр, и с Рикой бы не справился, не говоря уж о Гудрун). В тот день он побрился электрической бритвой, привёл в порядок ногти, вымылся.
Его разбудили на рассвете. Карл принёс ему костюм, рубашку, бельё. Чуть ли не до полуночи Гудрун всё это стирала, гладила, чистила. Эстебан не спеша оделся (носки только надел наизнанку), побрился, аккуратно причесался. Завтрака ему не дали.
Меня разбудили ещё раньше. Я удивился, что в комнате, кроме Карла и Гудрун, были Франжье и ещё двое руководителей «Армии справедливости». Все одетые, свежие.
— Вставай, Ар, есть срочное дело, — сказал Франжье, вид у него был озабоченный.
Я решил, что возникла опасность, вскочил, молниеносно оделся, сполоснул лицо, схватил автомат.
— Нет, — сказал шеф, — он слишком громкий, — и протянул мне парабеллум с глушителем.
Мы вышли в соседнюю комнату. В углу стояли Карл и Ирма, в дверях Рика, все с автоматами. У всех мрачный значительный вид.
— Слушай, Ар, — торжественно заговорил Франжье. — «Армия справедливости» поручает тебе важное и почётное задание, — он сделал паузу, — привести в исполнение приговор революционного трибунала. Сейчас ты подвергнешь справедливой казни предателя пролетариата, врага подлинных интересов масс, красного вожака Эстебана.
Я, конечно, уже чувствовал, к чему идёт дело. Поэтому, наверное, сумел сохранить спокойствие. И ещё потому, что я прямо кожей ощущал, как они все следят за мной, за каждым моим движением, за выражением лица.
И вдруг меня охватило странное равнодушие, эдакое раздвоение (я вам уже говорил, что со мной такое случалось). Вот сидит в первом ряду партера зритель Ар и наблюдает, как на сцене другой Ар привычно и тщательно осматривает парабеллум, загоняет патрон в патронник и засовывает оружие под пиджак. Из соседней комнаты Карл выводит Эстебана. Он смотрит на нас, ни на ком нет масок, и он сразу всё понимает. Он очень бледный и осунувшийся, но такой же твёрдый и мужественный в решающие минуты, как всегда. Эстебан вслед за Карлом идёт к двери. Молча мы спускаемся в мрачный двор-колодец. Посреди двора стоит красный автомобиль. Карл жестом приглашает Эстебана садиться в машину.
Эстебан поднимает лицо кверху, он смотрит на клочок голубого неба, еле видного из этого каменного колодца. Солнце уже встало, и небо немного золотится, эдакий золотисто-голубой квадратик, невозможно далёкий. К нему и обращает свой последний взгляд Эстебан. Последний, потому что Карл делает мне быстрый знак рукой, и я, поспешно, судорожно нажимая на спуск, выпускаю все одиннадцать пуль в стоящего передо мной человека. Лишь бы он не успел посмотреть мне в глаза… Лишь бы не успел…
Он падает, одно-два судорожных движения, и распростёртое тело замирает. Ар, тот, что на сцене, что стрелял, спокойно возвращается в комнату. За ним внимательно наблюдает другой Ар, тот, что сидит в партере.
Все по очереди значительно жмут мне руку. Я подхожу к бару и, налив полный стакан виски, залпом осушаю его. Никакого действия. Осушаю второй. Иду в свою комнату, валюсь на постель. Засыпаю мёртвым сном,
А тем временем, как мне рассказали потом, Карл и Ирма завернули тело Эстебана в плед, погрузили в багажник красной машины и ровно в восемь часов (когда многие офисы ещё не открылись, но машину поставить уже негде) выезжают из двора. В тот момент, когда Карл доехал до середины одной из центральных улиц города, из сплошного потока машин, стоявших у тротуара, отъехал белый «фиат» с Рикой за рулем. Красный автомобиль занял его место. Карл и Ирма вылезли из него и, не запирая, отправились в соседнее кафе завтракать.
В час дня Гудрун (она уж не упустит возможности покрасоваться) позвонила в полицию и торжественно сообщила о приведении в исполнение «приговора революционного суда» «Армии справедливости» и о месте, где можно найти тело.
Вот так это всё произошло.
Вот так я навсегда расстался со своим самым лучшим, самым близким когда-то другом Эстебаном.
Вот так я миновал ещё один рубеж в своей жизни.
Хоть Эстебан и был коммунистом, а коммунистов в нашей стране правительство (официальное) недолюбливает, а миллионеры, то есть те, кто правит фактически, ненавидят, но всё-таки оставить убийство без последствий было нельзя.
И так уже много шуму наделали оба похищения, а теперь ещё и убийство! Да и игнорировать то, что принято называть «реакцией общественного мнения», было невозможно.
Уже не тысячи, а сотни тысяч людей вышли на демонстрации, прокатилась волна забастовок, даже не очень-то дружелюбно настроенные к коммунистам лидеры других партий, стараясь не выбиться из общей струи, выступили с гневными речами.
Предсмертное послание Эстебана без конца перепечатывали газеты, читали по радио и на митингах (словно сам он выступал перед народом).
Вы, наверное, удивляетесь, что я вам не привёл это послание. Но для меня оно как нож в сердце. Я затыкал уши или выключал телевизор, когда слышал слова, что были в том письме. Какие слова? А впрочем, мне ведь всё равно когда-нибудь придётся к этому вернуться. Так уж лучше сейчас. Только я не хочу снова это читать! Не могу! Читайте сами. Вот что писал Эстебан:
«Товарищи, вы, которые живы, которые делали, а теперь делают без меня моё дело, простите, что покинул вас на середине пути. Вы знаете — не моя в том вина, да и, может, своей смертью я всё же принесу пусть небольшую, но пользу. (А только в случае моей насильственной смерти вы прочтёте это письмо.) Если, узнав о том, как я погиб, и поняв, что к чему и в чём подлинная справедливость, кто-то встанет в наши ряды, я буду считать, что умру не зря.
Сейчас много теорий и мнений относительно того, как исправить мир. Как сделать его справедливым, честным, светлым и мирным. Но только наша, основанная на науке теория правильна.