рофессор Брокар должен быть уволен только за то, что не желает выполнять наказы наших реакционных правителей? Почему ему затыкают рот? Мы не можем этого допустить! Я призываю принять резолюцию, в которой мы требуем оставить профессора Брокара в университете. Мы все подпишем её и передадим в ректорат.
«Слава богу, кажется, на этот раз всё обойдётся», — подумал старший инспектор Лойд, вытирая платком вспотевшую шею. Но радость его оказалась преждевременной.
На трибуну вышел очередной оратор — мускулистый парень в джинсовой жилетке, надетой на голое тело. На шее у него висел на толстой цепочке деревянный двурогий шлем величиной с кулак. Нечёсаные патлы закрывали плечи. Всё лицо заросло густой бородой, бакенбардами, усами, и из этих чёрных зарослей торчал мясистый нос и чувственные красные губы. Глаза закрывали тёмные очки.
— Я согласен, — заорал волосатый парень, — не дадим в обиду Брокара. Но всю эту гнусную банду диктаторов и палачей, каким является наше правительство, резолюциями не проймёшь. Подотрутся они нашими резолюциями. Я предлагаю подкрепить наши требования эффективными акциями. Предлагаю разгромить наконец это гнездо лизоблюдов — управление образования. Может быть, тогда они поймут нашу силу. Они нас давят! И на насилие надо отвечать насилием!
«Началось», — с тоской подумал Лойд. Он хорошо знал психологию толпы — ещё одно-два таких выступления, и студенты перейдут к действиям. Настроение толпы надо немедленно переломить. Он уже взялся за микрофон, но в это время над площадью вновь разнёсся голос Эстебана.
— Друзья! Я настаиваю на своём предложении. Если мы начнём разгром управления, это ничего не даст. Посмотрите кругом — здесь собралось полиции больше, чем студентов. Это хорошо, значит, нас боятся. Но что нам даст драка? Новые жертвы, новые аресты, обвинение в хулиганстве. А резолюцию мы опубликуем в газете. Представим официально. Мы не должны компрометировать профессора Брокара…
Раздались выкрики. Подавляющее большинство поддерживало Эстебана, но были и такие, кто жаждал крови. Парни с красными повязками на рукавах бдительно следили за студентами.
В какой-то момент Эстебану удалось перекричать толпу:
— Мы приготовили резолюцию! Пусть каждый подойдёт и распишется под ней. Потом мы организованно пойдём к университету и вручим резолюцию и подписи ректору.
В толпе началось движение. Студенты становились в очереди, один за другим подходили к лежавшим на складных стульях листам и ставили свои подписи.
Казалось, всё пройдёт спокойно. Сейчас огромная толпа организованно и неторопливо двинется в направлении университета, дойдёт до дверей ректората и вручит свою дурацкую бумажку какому-нибудь третьеразрядному университетскому клерку, который, даже не доложив начальству, выкинет её в корзину. А Лойд наконец сможет вернуться к более серьёзным делам. В общем-то правы газеты, признавался он сам себе, когда пишут, что не хватает полицейских для борьбы с преступниками, потому что они заняты разгоном таких вот демонстраций. Действительно, сотни подчинённых Лойда стояли здесь без толку, а сколько за это время совершается настоящих преступлений! Да, но если не давить этих крикунов, возражал сам себе старший инспектор, то к стенке поставят таких, как он (как это делали партизаны после войны), и украдут не сотню-две монет, а миллионы, вообще все богатства у тех, кому он, Лойд, служит верой и правдой, потому что от них зависит его личное благополучие. Так что уж извините, господа красные, чёрные, левые, правые… — словом, возмутители спокойствия и ниспровергатели порядка, лучше уж я с вами буду разделываться, чем с тихими приличными убийцами и насильниками, которые, конечно, покушаются то на одного, то на другого из сильных мира сего, но не на весь порядок целиком. Нюанс! Ладно, хорошо, что хоть на этот раз обошлось. Лойд неторопливо спустился со своего командного пункта и сел в штабную машину.
Вот тогда-то и началось…
С грохотом в ветровое стекло ударил камень, и оно покрылось тонкой паутиной трещин. Ещё несколько булыжников попало в щиты полицейских. Раздались крики, свистки, слова команд.
Притаившиеся на крышах полицейские фотоснайперы немедленно зафиксировали на плёнку зачинщиков. Потом, при просмотре, и это отнюдь не удивит старшего инспектора Лойда, окажется, что беспорядки начали те самые бородачи в кожаных куртках, которых он приметил с самого начала. На некоторых снимках даже чётко видно, что им пытались помешать парни с красными повязками.
Но было уже поздно: заработал инстинкт разрушения.
Камни летели в закрытые ставни домов, в жалюзи ресторанов, кое-где вспыхнул разлившийся бензин. Полицейские, выставив вперёд щиты, ринулись на площадь, ударяя дубинками направо и налево.
Заглушая крики, женский визг, трели полицейских свистков, взревели моторы машин-водометов. Это было столпотворение, особенно неуместное на этой старинной квадратной площади, окружённой средневековыми домами со слепыми сейчас окнами, под ярко-голубым солнечным небом. Тучи и облака, метавшиеся все это время над городом, словно нарочно выбрали этот момент, чтобы окончательно исчезнуть за горизонтом.
Побоище длилось недолго и закончилось как обычно — десятка два студентов отправили с ушибами в больницу, десятка три за решётку. Было ранено и несколько полицейских. К обеду в домах на площади вновь открыли окна, хозяева ресторанчиков подняли жалюзи, вынесли на тротуары столики, накрытые весёлыми цветными скатертями.
Убрали мусор, береты, сумки, зонтики, порванные и затоптанные листки с подписями…
Мир и покой вновь снизошли на старинную квадратную площадь.
Ар и Гудрун в перерыве между лекциями сидели у открытого окна студенческой столовой за деревянным без скатерти столом и обедали.
Перед ними стояли подносы, которые они, пройдя длинную стойку самообслуживания, заполнили тарелками с едой.
Ар в который раз, скрывая удивление, наблюдал, как ест его подруга. Уж на что он здоровенный парень, спортсмен, но и половины не съедал того, что поглощала Гудрун. Эта худая, мускулистая молодая женщина со впалыми щеками была ненасытна. Однажды Ар неосторожно сказал ей об этом.
— Ещё бы, — огрызнулась Гудрун, — мне ведь в отличие от тебя приходится питать не только тело, но и мозг…
Они ели быстро, молча, словно два хищника, у которых в любую минуту могут отнять добычу.
Наконец, когда тарелки опустели, Ар принялся лениво жевать яблоко, а Гудрун закурила.
До начала следующей лекции оставалось полчаса, и они продолжали начатый перед обедом разговор.
— Идиоты, — беззлобно, как нечто само собой разумеющееся, заметила Гудрун, — устроили это цирковое представление. А зачем?
Ар устал с ней вечно спорить. Грызя яблоко, он пробормотал, чтоб что-то ответить:
— Надо же было… Брокара… защитить.
— Чего его защищать, — фыркнула Гудрун. — Выгнали и правильно сделали. Он историю преподаёт так, что лучше бы вообще не брался за это дело.
— Ну уж…
— Вот тебе и ну уж! Ты слушал его лекции? Так вот. Мы не в те времена живём, чтоб заниматься терапией. Какой вид медицины сейчас наиболее надёжный, наиболее эффективный? Ну? Хирургия. И это относится не только к медицине, ко всему обществу в целом. Если уж люди такие идиоты, что допустили, чтоб ими правила кучка капиталистов, эдакая паразитическая опухоль на теле человечества, так лучше всего отрезать её. И всё тут!
— Просто как-то у тебя получается, — вяло сказал Ар. Ему лень было спорить.
Через открытое окно вливался запах свежести, зелёной травы, недавнего дождя — запах весны. Слышались крики на стадионе, весёлый смех, дальний звон церковных колоколов.
— А что здесь сложного? — пожала плечами Гудрун. — Мы сами свою жизнь осложняем. Возьми хоть купальные костюмы…
— При чём тут купальные костюмы? — удивился Ар.
— Как аналогия. Когда-то люди залезали в воду обнажёнными. Потом начали облачаться в купальники — в начале века даже у мужчин были полосатые, до колен, с рукавами. Потом всё уменьшались — плавки, бикини, а теперь на всём побережье женщины вообще с голой грудью ходят, только трусики, да и то с носовой платок. И кому это мешает? Или браки. Церковники разрешали раз в жизни жениться, а сегодня разрешили групповые браки во многих странах. И так всё.
— Примеры какие-то у тебя неудачные, — возразил Ар. — Я тебе миллион случаев приведу обратного порядка. Скажем, раньше воевали как хотели, а теперь есть конвенции, регулирующие войны, ну, например, нельзя применять газы…
— Хорош пример, — усмехнулась Гудрун, обнажая ровные, белые, очень крупные зубы, — конвенции-то есть, только кто их соблюдает. Хоть та, о которой ты вспомнил, о запрете применения отравляющих веществ, американцы-то её не подписали. И соглашение о запрещении испытаний атомного оружия не все страны подписали. Так что в случае войны они ничем не связаны.
— Ну и какой вывод, — Ара начинал раздражать этот отвлечённый спор, — значит, по-твоему, всем всё дозволено: хочу — швыряю тебе на голову водородную бомбу, не хочу — не швыряю. А если изменить масштабы: не нравится мне твоя физиономия — бью и т. д.
— Ты всё искажаешь, — махнула рукой Гудрун, — в обществе, где будет править разум, такого не произойдёт.
— Где это общество?
— Вот о том и речь. Надо его построить.
Они посмотрели на часы, одновременно поднялись и направились к выходу. Приближалось время очередной лекции.
На дворе по-прежнему голубело небо. Дождь прошёл. Лишь сверкающие капли держались на травинках, на ветках, на карнизах.
Они прошли мимо старых, увитых плющом университетских факультетов, мимо блестевшего стеклом и сталью многоэтажного вычислительного центра и вошли в здание, в большой аудитории которого уже собрались на лекцию по международному праву студенты юридического факультета. Когда Ар с Гудрун поднялись в зал, он был уже наполовину заполнен. Слышались громкие разговоры, смех, хлопанье откидных столов.
Все оживлённо обсуждали недавние происшествия, столь же сенсационные, сколь и забавные, по мнению большинства.