— …Странно вы рассуждаете, — продолжал развивать свою мысль чешский студент, — неужели не ясно, что чем больше на планете оружия, тем больше вероятность войны?
— Почему? — пожал плечами один из социологов. — Ведь если друг против друга стоят два человека, направив друг в друга пистолеты, то ни тот, ни другой не решится стрелять. Хоть один пистолет будет у каждого в руке, хоть два, да ещё нож в зубах. Ведь так?
— Да не совсем, — русский, как и чех, свободно владел языком, и переводчик ему не требовался, — когда в руке один пистолет, шансов на случайный выстрел вдвое меньше, чем когда два. Пока только у Соединенных Штатов и Советского Союза было ядерное оружие — это одно. Теперь, когда оно имеется у Китая, Франции, других стран, дело обстоит иначе. Пока у каждой стороны имелось пять, десять, сто бомб — это одно, а когда их тысячи — положение опять-таки меняется.
— Я читала в статье одного американского специалиста, — вступила в разговор девушка, — что к концу следующего десятилетия ядерным оружием будут обладать уже тридцать четыре страны и несколько организаций.
— Вот именно, — подтвердил русский.
— Что вот именно! — запальчиво воскликнул социолог. — Хоть все страны, лишь бы оба блока имели одинаковое число бомб…
— Да нет, вы же читаете прессу. Сколько уже было в одной Америке всяких случайностей — то бомбу с самолёта потеряли, то гаечный ключ в пусковую шахту уронили, то утечка горючего, то компьютеры приняли стаю гусей за советские ракеты… Чем больше ракет, тем больше вероятность ошибок, неисправностей, поломок. Да и во главе страны не всюду стоят люди ответственные…
— Например?
— Да хоть Израиль, ЮАР, Тайвань… Ещё какие-нибудь подонки, — включился в спор Эстебан, не отличавшийся в пылу полемики приверженностью к парламентским выражениям.
— Так что ж, по-вашему, — заговорил высокий парень в очках, лучший прыгун университета, — пусть у Варшавского блока будет больше ракет, а Соединенные Штаты, значит, должны считать это нормальным и не размещать своих ракет в Европе?
— Ну, во-первых, — возразил чех, — во-первых, у Варшавского блока нет преимущества в ядерном оружии. А во-вторых, вы-то чего стараетесь? Ну ладно, американцы, значит, будут бросать атомные бомбы на Советский Союз, а Советский Союз на Америку, так вы считаете. А вам-то чего лезть? Ведь свои ракеты американцы разместят здесь и с вашей земли начнут их запускать. Вы что ж думаете, сюда будут в ответ тюльпаны кидать? Европа маленькая по сравнению с Америкой и Советским Союзом, всё на пятачке. Американские стартовые площадки размещены и на вашей территории. Американцы начнут войну, а от вас ничего не останется. Этого вы хотите? Ведь ничего, — чех сделал широкий жест рукой, — ни всей этой красоты, ни вас самих больше не будет.
Некоторое время все молчали. Студенты-социологи знали то, чего не знали эти чехи и русские: в пятнадцати километрах от лагеря, в лесной глуши, находилась американская военная база, и порой над лагерем с глухим гулом пролетал тяжёлый транспортный самолёт или с пушечным грохотом пробивал звуковой барьер истребитель. И не потому молчали они, что боялись нарушить военную тайну, какая уж тут тайна, когда вся их страна, да и соседние страны были, как телятина чесноком, нашпигованы американскими военными базами, аэродромами, складами! Нет, они испытывали странное чувство неловкости, ущемлённого самолюбия от этого наглого чужого присутствия, от этого грубого военного сапога, топтавшего их землю, и право на это присутствие они ещё должны были оправдывать, отстаивать в споре.
— Вы, наверное, читали книгу английского генерала, бывшего командующего северным флангом НАТО «Третья мировая война»? — спросила студентка, обращаясь к русскому.
— Нет, — ответил он.
— Зато я читал, — сказал чех. — Наивная книга, такое впечатление, что её писал не генерал, а школьник.
— Почему наивная? — спросил очкастый чемпион по прыжкам. — Вам, конечно, не нравится, что там войну выигрывает НАТО?
— Да не в этом дело, — ответил чех. — Во-первых, никогда войска Варшавского Договора войну не начнут, как пытается показать автор книги. Во-вторых, если уж возникнет необходимость в ответ на атаку двинуть танки, то чёрта с два ваше НАТО их остановит, как опять-таки самоуверенно утверждает этот генерал. Соцстраны войны не начнут. А потом в книге показан эдакий деликатный обмен атомными ударами — мы, значит, бросаем бомбу на Бирмингем, вы, значит, на Минск. И при этом звоним друг другу по телефону: так, мол, и так, получите бомбочку и распишитесь. Это в виде предупреждения, больше кидать не будем, извините за беспокойство. Чепуха всё это. Уж если начнут сыпаться бомбы, чёрта с два их остановишь. Только дураки могут поверить, что возможна ограниченная атомная война. Дудки!
— Ничего, — сказал студент-социолог. — Ничего. НАТО необходимо обладать той же мощью, что и Варшавский блок, тогда вы два раза подумаете, прежде чем начинать войну.
— Не стоит стараться, — улыбнулся русский, — мы и так её не начнём. Да и мощь, как вы выражаетесь, одинаковая.
— Это только ваш отставной натовец в своей книге через каждые две страницы жалуется, вот, мол, не подумали вовремя вооружаться и смотрите, что вышло, — снова вступил в разговор чех. — Одно скажу: этот генерал такой же плохой полководец, какой он публицист и политик.
Спор продолжался ещё довольно долго.
Ару это надоело, и он пошёл погулять вдоль берега.
Заливались лягушки, покрикивали ночные птицы, где-то высоко в ночном небе прогудел самолёт — с той самой американской базы, наверное.
Зашелестели кусты, донёсся шёпот, приглушённый смех.
Костёр на полянке затухал. Обугленные поленья, готовые рассыпаться чёрной золой, ещё сохраняли свою форму и судорожно вспыхивали всё тусклей и тусклей.
Пахло дымом. Заметно похолодало. Ветер стал резче.
Ар вернулся в своё бунгало. Умылся, залез под одеяло. Его сосед, дзюдоист-тяжеловес, громко храпел, словно разыгрывал гаммы.
Ар долго лежал с открытыми глазами, устремив взгляд в невидимый во тьме потолок, прислушиваясь к тишине…
На следующий день провели совместные тренировки с гостями. Ар всё приглядывался к русскому — тоже высокий, широкоплечий сероглазый блондин. Они даже были чем-то похожи. И костюмы тренировочные одинаковые — голубые с тремя полосками фирмы «Адидас». И кроссовки одинаковые — белые.
Даже улыбались они одинаково. Или Ару это только показалось…
Гости уехали вечером. Их провожали радушно. Жали руки, хлопали по плечам. На память обменялись значками, вымпелами. И адресами.
Словно и не было ожесточённых споров.
А ещё через два дня Ар вернулся в город. Ему предстояли тогда соревнования, в которых первое место казалось обеспеченным. Это были счастливые дни.
Как все счастливые дни, увы, быстро пролетевшие…
Постепенно Гудрун приобретала на своего друга всё большее влияние. Частично это объяснялось тем, что на все вопросы она всегда имела простой ответ. И хотя ответ этот часто не устраивал Ара, найти убедительные контраргументы он не мог.
Вот, например, вернувшись из недельной поездки на соревнования, он с удивлением обнаружил в их квартирке в шкафу чью-то мужскую одежду. На его вопрос Гудрун спокойно ответила:
— Тебя ж неделю не было. Что, я должна была одна оставаться? Да не беспокойся ты, я ему завтра отдам его вещи…
Или однажды Гудрун отсутствовала всю ночь. Охваченный ревностью, Ар учинил ей утром допрос.
— Ходила по делам, — недовольно отвечала Гудрун. — Нужно было преподать одному болвану науку жизни. Чтоб знал: порядочные люди своих товарищей не предают. Вот мы и занимались этим.
Кто «мы», каким «делом», кто кого и как предал — она объяснять не стала. Лишь позже Ар узнал, что в ту ночь был зверски избит студент, порвавший со своей группой и собиравшийся выступить с какими-то разоблачениями.
Единственное, чего Гудрун никак не могла добиться, — это затащить Ара на собрание своего кружка, вообще познакомить его со своими товарищами.
— Слушай, — говорил он ей, — нам с тобой и так неплохо. Характер у меня не буйный. Сама видишь. Иначе меня б здесь давно не было. Всё-таки, чтобы сносить твои причуды, надо к тебе хорошо относиться. Но ещё лезть в твои дурацкие политические заварухи, общаться с твоими волосатиками — извини, обойдусь. Когда-нибудь вы плохо кончите, помяни моё слово. А мне мой покой дороже.
Вот так он ей тогда говорил, этот слепец Ар. А Гудрун только иронически усмехалась в ответ.
И хотя Ар действительно старался не вникать в «потустороннюю», как он выражался, жизнь своей подруги, но всё же он был мужчиной и не мог совсем уж не интересоваться, скажем, откуда Гудрун берёт деньги на жизнь. Тем более (он старался закрывать на это глаза) деньги-то эти шли не только на её жизнь, но и на их общую.
Сначала Ар думал, что деньги ей даёт отец — вполне процветающий пастор. Гудрун его не разуверяла. И лишь случайно выяснилась истина.
Однажды утром, когда Гудрун куда-то умчалась спозаранку, что с ней, к слову сказать, бывало не часто, а Ар ещё валялся в постели, раздался звонок в дверь.
«Что за манера врываться к людям, когда восьми ещё нет!» — подумал Ар и пошёл открывать.
На пороге стояла пожилая женщина с увядшим лицом и печальными глазами. Она удивлённо оглядела Ара и, сверившись с бумажкой, неуверенно спросила:
— Гудрун здесь живёт?
— Ну здесь, — не очень приветливо ответил Ар.
— Вы… вы… её муж?
— Ну допустим. — Женщина начала раздражать Ара. Было в ней что-то униженное, несчастное, забитое, чего он в женщинах не любил.
Последовало неловкое молчание. Ар не пригласил женщину пройти в комнату, и они так и стояли — она на лестничной площадке, он в проёме двери, загораживая проход.
— Я просто хотела узнать, как Гудрун, — пояснила наконец женщина тихим голосом, — здорова ли, вообще как…
— А вы кто? — грубо спросил Ар.
— Я Клементина, — торопливо ответила женщина, заискивающе улыбаясь. — Клементина, экономка господина пастора. Вам Гудрун не говорила обо мне?