А наш дядя Боря какой молодец, сначала сорвал аплодисменты коллег на симпозиуме, поразив всех своим докладом, а потом как пошел совершать подвиги во славу нашей Родины, прям ну не остановить было его.
Он ведь, дядя Боря наш, добрый рыцарь. Ох, недаром же мы с сестрой в самом раннем детстве думали, что Александр Сергеевич именно про Борю нашего Аркадича написал своего «Бедного рыцаря». И распевали на все голоса, когда он должен был приехать: «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…»
Да, это он – Борис Аркадьевич – всегда кидался поднимать упавших, провожал домой пьяных, помогал деньгами или еще чем-нибудь, кто просил, и обязательно переводил детей и старушек через дорогу. Не насильно, конечно, а по их доброй воле. То есть просто так – не приставал. Очень воспитанный был мужчина. Хотя почему был? Он есть. И такой же воспитанный.
Между прочим, он однажды даже сдал экзамен по математике вместо своего друга Коки Зингера на заочном отделении торгового института. Кока ему говорит, слушай, Борька, у меня экзамен завтра, а я ужасно влюбленный в одну Ларису, только про ее глаза все время думаю и ни черта не учу совсем. И на парах вообще не был, преподаватель меня в лицо не знает. Может, пойдешь сдашь за меня, а? Ты субтильный, черненький и лысоватый, я тоже стройный, черненький и лысоватый, фотография на зачетке выгорела, сойдет.
И Боря, потирая руки, сказал:
– О! Здорово! Конечно, Кока, какой разговор, с удовольствием сдам.
И сдал. А потом уже выслушал:
– Иди-о-о-от! – Кока визжал. – Ты что наделал? Кто тебя просил открытия делать?! Эту письменную работу выставили на кафедре как образец талантливой экзаменационной работы! Что я дальше буду делать?! Как я буду зачеты сдавать, где я тебя буду искать?! Зачем ты сдал на отлично?!
– Ну, во-первых, – ответил польщенный Боря, – не на отлично, а на блистательно с восклицательным знаком, а во-вторых, садись и учи, Кока. Учи с утра и до утра, учи математику. Потому что преподаватель сказал, что он теперь с меня, то есть с тебя, Кока, глаз не спустит, сказал, что я, то есть ты, – надежда отечественной математики. И он не думал, что на заочном отделении учатся такие самородки. И это, между прочим, я еще был сонный, не в полную силу отдался ответу на поставленный вопрос и даже специально сделал ошибку в ответе на дополнительный.
Кстати, Кока сейчас – профессор, заведующий кафедры математики университета в Мичигане.
Вот такой хороший друг, наш дядя Боря.
Но вернемся в Германию.
Зоологи в последний вечер, конечно, тоже поволоклись за дядей Борей, который решил посвятить оставшееся время любованию городом. И когда он так гулял, сопровождаемый сопровождающими, к нему, такому элегантному, в шляпе, с зонтиком, на переходе подошла старенькая дама и, глядя на него снизу вверх, попросила:
– Битте, герр, гафаллен, если вы тоже идете в этом направлении, переведите меня через дорогу, – старенькая дама просительно смотрела на Боречку.
– Конечно-конечно, фрау, – обрадовался дядя Боря и свернул руку колечком. Старенькая дама вцепилась дяде Боре в локоть, да так, что он, добрый, милый, воспитанный дядя Боря, аж перекосился на левый бок, но старенькую даму тянул через широченный проспект ответственно и степенно, старательно подбирая шаг под меленькие шажочки своей спутницы.
– А не хотите ли чаю, герр… эээ… герр…
– Альтшуль, – честно представился дядя Боря.
– Да, не хотите ли чаю, герр Альшуль, у меня в саду под деревьями?.. – спросила старенькая фрау, когда ее благополучно доставили на другой берег проспекта.
– Я бы не отказался, – сотворив лихое коленце, аккуратно держа лапку старенькой дамы, вдруг весело, даже удивившись самому себе и своей смелости, ответил дядя Боря, – но, увы, я здесь не один. А с моими коллегами.
Он широко повел рукой в сторону. Старенькая фрау оглянулась, где, как и следовало ожидать, окопался отряд зоологов со своим юным, но опытным бойцом – земноводным коллегой. Они стояли в стороне, мрачные, уставшие от непонятного языка, от театров и музыки, окосевшие от картинных галерей, утомленные архитектурой и долгими прогулками.
– Они, – рассказывал нам потом дядя Боря, – стояли кучкой, такие печальные, заморенные, угрюмые, мне до такой степени стало их жалко, что я, извинившись перед старушкой, повел их в биргартен, пивной бар, и там угостил их пивом и колбасками… И за столом, выпив и расслабившись, они вдруг разговорились, обсуждали все увиденное и услышанное в ГДР, благодарили, что без дяди Бори они так и просидели бы в пивных барах и ничего не увидели и не услышали, а так есть что вспомнить и рассказать женам и детям.
– И тещам, – подумал мстительно тогда дядя Боря.
Поскольку после участия в симпозиуме в ГДР у дяди Бори наконец появился опыт пребывания за границей и так как его доклад имел оглушительный успех в научном мире математиков, в другие страны он ездил уже сам, без сопровождения ученых зоологов и аспирантов-ихтиологов.
А может быть, он их просто не замечал.
Еще мы его спросили, мол, Борис Аркадьевич, а вы не боялись вот так в Америку, в Японию, во Францию, в Италию, в Данию, в Австрию, в княжество Лихтенштейн ехать один…
А дядя Боря нам:
– Да я в Трускавце, в санатории, с шахтерами дружил!!! А они знаешь как пьют?! Вот где было страшно.
«Аллес гемахт, Маргарита Пална!»
Задумала тут кошка Скрябин заняться спортом. (Скрябин – потому что нам продавали ее маленькую как кота, оказалось – кошка. Имя осталось.) Причем, что интересно, экстремальным. Нет, она не требовала у меня новенькие кроссовки и костюмчик для фитнеса в облипочку, как некоторые, чтобы тут одна полосочка, а тут чтобы застежка. Нет. Для Скрябин спорт – это, знаете ли, спорт. Особенно экстремальный. Она, без всяких там костюмчиков, в чем есть, садится на низкий старт у входной двери, и стоит той чуть приоткрыться, как Скрябин мгновенно прорывается на лестничную площадку, бежит вниз по ступенькам, ныряет в цветник и там, выпучив глаза и растопырив уши, раздувая ноздри от новых запахов, звуков и впечатлений, сидит и боится, боится, боится. Вот такой спорт. Экстремальный. В котором Скрябин – абсолютный чемпион. Я тоже чемпион. Но в другом виде, прямо противоположном. Я – чемпион подъезда по отлову Скрябин во время ее попыток установить очередной рекорд.
Сегодня опять победила я. Скрябин – серебряный призер. Пришла второй. Верней, прибыла. У меня на руках. Сейчас сидит в прихожей и озадаченно чешет свою бархатную репу.
Входная дверь до поры до времени была для нее загадкой, за ней была таинственная страна Нарния, куда по утрам уходила мама, и Скряба, рыдая и заламывая руки, думала, что ее бросили навсегда. Оттуда же, из ниоткуда, вдруг появлялись мы, неся новые заманчивые запахи весны и неизведанных миров. И наконец, когда ее любопытство и страх одиночества достигли своего апогея, она что-то сообразила и стала пробовать туда прорываться…
Ну что сказать. С самого ее детства мы относимся к ней с глубоким уважением. И не просто относимся. Мы с ней, можно сказать, носимся. Особенно мама. Например. Мама не садится читать, если в ее кресле спит Скрябин. Тем, кто ночует у мамы, разрешено не вставать рано утром, если на нем (или на ней) в это время спит Скрябин.
– Тс-с! – шепчет мама, – лежи-лежи. Не вставай. Пусть она еще немного поспит.
Нам запрещено отталкивать или отодвигать Скрябин ногой. Даже очень нежно. Как можно! Порода! Вот приемная дочь Скрябин, кошка Ру – у нее порода другая, очень удобная – отвел ее аккуратно ногой, и она не обиделась, пошла себе, вихляя своим пушистым беспородным задиком. А Скрябин – неет. Тут однажды пришла Лида-почтальон и локтем спихнула Скрябин со стула. Нет, Скрябин не зашипела, не кинулась царапаться. Еще чего! Она просто подняла голову и посмотрела. Серьезно так посмотрела, осмысленно. Ну и все! Теперь почтальон к нам в квартиру не заходит. Звонит по мобильному и просит выйти. А то, мол, там у вас эта тигра…
Так вот, когда кошка Скрябин осознала, что открытая дверь – это путь к свободе, она стала следить за каждым, кто выходил в прихожую. Потом она – что говорить, мудрейшее существо! – запомнила фразу «Я ухожу», и мы заметили, что именно на эту фразу она немедленно вскакивала, даже если крепко спала, спрыгивала с дивана и с заспанной мятой рожей неслась к двери.
Начались тяжелые дни. Мы стояли у двери и вместе со Скрябин топтались на предмет, кто кого обманет. С тех пор как она научилась просачиваться за пределы квартиры, мы стали делать так: надеваем обувь, потом куртку, приседаем – Скрябин тут как тут – и, поглаживая, а заодно придерживая одной рукой кошку, второй приоткрываем дверь и пролазим в нее сначала пятой точкой, а потом и всем полусогнутым организмом, постепенно прикрывая дверь. Последней в узкой щели остается рука, которая придерживает Скрябин. И – хлоп! – закрывается дверь, за которой слышен обиженный яростный вой. Обманули! Опять!
Соседи сперва с интересом наблюдали, как члены нашей семьи попой вперед, в низком поклоне, по одному выдирались из маминой квартиры, а потом стали нас обсуждать. Тогда мы сменили пароль…
Выбрать пароль вместо «я ухожу» для нас было делом нескольких секунд. «Хьюстон, у нас проблема», предложил кто-то. И с тех пор, если кто-то говорил про Хьюстона, это значило, что он собрался уходить. Следовательно, тот, кто оставался, должен был отвлекать кошку Скрябин от двери. Но мы опять не учли ее высокий интеллект. «Хьюстон, у нас проблема» Скрябин стала распознавать как сигнал к открытию двери уже со второй недели.
Короче, пароль приходилось менять раз в месяц. Чтобы не забыть, мы приклеили на холодильник лист и записывали новый пароль, зачеркивая прежний. Например, «Царь, помни о греках!» (зачеркнуто), «Аста ла виста, бейби!» (зачеркнуто), «Алес гемахт, Маргарита Пална» (зачеркнуто, хотя прослужило больше двух месяцев, Скряба плохо понимала немецкий), «На волю! Всех на волю!» (зачеркнуто), «Мавр сделал своей дело. Мавр может уходить»…