– Именно тут разговор стал, как говорится, трудным, – ответил сержант. – Ну и, конечно, не побожусь, что поверил всему, что Балд мне нарассказал. Пот с него тек ручьями. С другой стороны, день был жаркий, а он человек тучный. В общем, суть состояла в том, что по телефону было не очень хорошо слышно, и поэтому произошло какое-то недоразумение относительно каких-то чрезвычайно конфиденциальных инструкций покойного Эрнеста по… га… еще более конфиденциальному делу. Мистер Бадд, не желая вновь доверять тайны телефону, сам поехал к покойному Эрнесту.
– Попахивает липой, – сказал Ханнасайд.
– Попахивало и кое-чем похуже, – откликнулся сержант. – Мне пришлось открывать окно. Но, учитывая, что нам нужен отнюдь не Бадд, я не слишком на него нажимал. Я счел необходимым все же спросить, не привело ли вышеуказанное недоразумение к какой-либо размолвке с покойным Эрнестом.
– Абсолютно верно, – кивнул Ханнасайд. – И что он сказал?
– О, он вел себя так, словно я его духовник! – ответил сержант. – Это можно приписать моей доброте и обаянию, а можно и не приписывать. Но он раскрылся, как мак на солнышке.
– Поменьше поэтических образов, – сказал Ханнасайд.
– Как угодно, шеф. Другими словами, он меня прижал к груди, как родного. Весь истекал маслом и тем, что я счел малоправдоподобной откровенностью. Он ничего от меня не утаил – по крайности, ничего из того, о чем я уже пронюхал. Маленькая размолвка была, ибо покойный Эрнест полагал, что некоторые его указания выполнены, а на деле они не были выполнены, потому что по телефону было плохо слышно и почему-то еще. Тем не менее когда покойный Эрнест взял себя в руки, все утряслось и они расстались как братья.
– О! Весьма правдоподобно, – заключил Ханнасайд. – Может, так оно и было.
– Да, но я скажу вам забавную вещь, – заметил сержант. – Весь день я отмахиваюсь от мух, но за все то время, что малыш Абрахам был у меня, на него ни разу не села ни единая муха.
– О! – опять сказал Ханнасайд. – Он такой, да?
– Да, – подтвердил сержант. – Такой. Больше того, супер, хотя мы с вами и не сходимся насчет психологии, я знаю, когда человек взвинчен. Малышу Абрахаму стоило особого труда устоять на земле. И должен сказать, это ему удалось. И еще он ответил на все мои вопросы прежде, чем я успел задать их. И он нарисовал мне картину своей души в тот момент, когда он прочел о смерти покойного Эрнеста, – настоящий шедевр! Сначала его как подкосило; потом он сообразил, что это случилось почти через полчаса после того, как он ушел от покойного Эрнеста. Тут у него появилась надежда, что он вообще не будет замешан в деле, но через каких-нибудь несколько секунд он вспомнил, что дал дворецкому покойного Эрнеста свою карточку; больше того, было слышно, что Эрнест обращается к нему громко и сердито. И наконец, как громом его поразило то, что покойный Эрнест проводил его через сад, так что никто не подтвердит время его ухода. Собрав все эти факты, он осознал, что находится в весьма сомнительном положении, и единственное, что он может сделать, это прямо пойти к добрым дядям полицейским, в которых он с детства приучен видеть лучших друзей.
– Почти слишком правдоподобно. – Ханнасайд нахмурился. – И что вы сделали?
– Дал ему конфетку и отправил домой к маме, – весело отрапортовал сержант.
Знавший своего сержанта Ханнасайд, по-видимому, одобрил его неуставное поведение, ибо сказал:
– Да, наверно, это было самое разумное. Он подождет. Теперь насчет этого Чарли Карпентера, о котором вы говорили по телефону.
Сержант посерьезнел.
– Это находочка! – сказал он. – Тут мы встречаемся со второй неожиданностью. Естественно, я полагал, что отпечатки пальцев нам ничего не дадут. И вот что мы получили.
Он поднял с письменного стола папку и вручил ее начальнику. В ней был портрет молодого человека, два набора сфотографированных отпечатков пальцев и краткий, лишенный эмоций отчет о жизнедеятельности некоего Чарли Карпентера двадцати девяти лет, рост 173 сантиметра, вес 72, 5 кг, волосы светло-каштановые, глаза серые, особых примет не имеет.
Ханнасайд читал, и брови его от изумления поднимались, ибо в отчете речь шла о мелких нарушениях закона, увенчавшихся сроком в восемнадцать месяцев за мошенничество.
– Действительно неожиданность, – сказал он.
– Не вписывается, верно? – подхватил сержант. – И я так сначала подумал.
– Пижон. – Ханнасайд рассматривал фотографию. – Волосы, похоже, подвитые. Ладно, сержант, я вижу, вас так и распирает от новостей. Выкладывайте.
– Его дело вел Ньютон, – сказал сержант. – Кроме этих маленьких прегрешений, он не много узнал о нем. Молодой мот, без образования, ищет красивой жизни. Немного поет и танцует; был на сцене – не то чтобы очень заметно; одно время служил в качестве жиголо[7] в дешевом дансинге в Ист-Энде; кажется, имел большой успех у женщин: вы знаете этот тип. Совсем не из тех, кто по образу жизни был близок покойному Эрнесту. Я уж думал, что совершил открытие века и опроверг Бертильона[8], когда Ньютон сказал нечто такое, что открыло передо мной новые горизонты.
– Ну?
– Он сказал, что во время ареста, который был, как вы заметите, в ноябре 1935 года, Чарли жил с актрисой – это значит первый ряд кордебалета – по имени Энджела Энджел.
– Энджела Энджел? – Ханнасайд задумался. – Примерно год назад было дело, относившееся к девушке по имени Энджела Энджел. Самоубийство?
– Да, – ответил сержант. – Шестнадцать месяцев назад, если точно. – Он раскрыл папку, в которой лежали найденные в «Грейстоунз» бумаги Эрнеста Флетчера, и взял верхнюю фотографию. – А это, супер, и есть Энджела Энджел.
Ханнасайд взял фотографию и сразу узнал девушку, которая утром показалась чем-то знакомой сержанту.
– Как только Ньютон назвал имя, а назвал он его только потому, что на нее, бедняжку, было особое дело, я все вспомнил, – продолжал сержант. – Ею занимался Джимми Гейл, от него-то я тогда и услышал эту историю. Покончила с собой, и никто не мог узнать, по какой причине. Не то чтобы она попала в беду, она танцевала в шоу в кабаре Дьюка, на счету в банке у нее была приличная сумма. Все равно, в один прекрасный вечер она сунула голову в газовую духовку. Во всем деле как будто нет ничего особенного. И все же какие-то обстоятельства слегка заинтересовали Гейла. Во-первых, она не оставила письма с объяснением, что, по мнению Гейла, уже необычно. В девяти случаях из десяти самоубийца оставляет письмо, из-за которого какой-нибудь сукин сын будет до конца дней чувствовать себя убийцей, заслуживает он этого или не заслуживает. Она не оставила. Более того, так и не удалось установить ее настоящее имя. Даже банковский счет она открыла на имя Энджелы Энджел. Может, у нее совсем не было родных, может, они решили не объявляться и не предъявлять права; судя по всему, она была не из тех, кто открывает подругам свои тайны. Когда дошло до дела, никто в кордебалете не знал историю ее жизни. Они знали только, что за семь или восемь месяцев до самоубийства она познакомилась с очень приличным джентльменом, который устроил ей стильную квартирку со всеми вытекающими последствиями.
– Флетчер?
– Складывая одно с другим и прибавляя несколько простых фактов, приходишь к выводу, что это он, шеф. Не то чтобы я установил имя, ничего я не установил. У Дьюка и сейчас работают две девушки, танцевавшие с Энджелой, но ни одна из них вроде бы не слышала настоящего имени ее приятеля. Они помнят только, что она называла его Бубу, – по-моему, уважающий себя джентльмен вряд ли может смириться с таким прозвищем.
– Какое-нибудь описание?
– Да – средних лет, темноволосый, худощавый, подтянутый. Ну просто Эрнест, как живой. Но если подумать, то и масса других людей тоже как живые, но хватит об этом. Как я сказал, он стильно обустроил Энджелу, и она сменила работу в кабаре на жизнь в золоченой праздности. Это случилось через шесть месяцев после того, как друг Чарли сел в тюрьму. У Дьюка об Энджеле ничего не слышали в течение следующих шести месяцев, то есть до декабря 1935 года, когда она пожелала устроиться на свое старое место.
– Брошена?
– Такой вывод напрашивается, – осторожно сказал сержант, – вот златокудрая Лили…
– Кто?
– Одна из танцовщиц. Она заявила и тогда и сегодня, когда я говорил с ней, что Энд-жела была замкнутая, как улитка в раковине, и ничего не рассказывала. Отсеивая зерно от плевел, что не так-то просто, когда Лили начнет болтать, я пришел к заключению, что покойный Эрнест (или ему подобный) сделался великой любовью Энджелы. Только сам он остыл. Но, учитывая, что она не была в беде и имела кое-какие сбережения, я должен сказать, по-моему, он обращался с ней не так уж плохо. Тем не менее златокудрая Лили твердит, что разбил сердце ей он, а не кто-то из крутившихся вокруг нее мужчин. Через пару месяцев она решила, что без покойного Эрнеста жить не может, и сунула голову в газовую духовку, и это все.
– Бедняжка! Чем больше я узнаю про Флетчера, тем меньше он мне нравится.
– Ну, будьте справедливы, шеф, – взмолился Хемингуэй. – Это же не растление малолетней! Энджеле следовало предвидеть, что случится в конце концов. Но, очевидно, она ничего не соображала. Что до меня, то я бы хотел знать, какова тут роль Чарли Карпентера.
– Вы что-нибудь выяснили о его передвижениях с момента выхода из тюрьмы? Когда это было точно? – Он взглянул в досье на столе. – Июнь 1936-го! Как раз год назад. Что он делал все это время?
– Понятия не имею, – признался сержант. – Знаю только, что ни за что его не забирали. Забавно, правда? Если он стремился к великому отмщению, чего ради он ждал целый год?
Ханнасайд снова посмотрел на фотографию.
– Месть? Разве он похож на мстителя?
– Нет, ничуть. Скорее похож на тупицу и слабака, и, судя по всему, он эгоист и хам, не способный подумать о ком-то, кроме себя. Нет, мне с первого взгляда показалось, что он хотел подоить покойного Эрнеста. Без особенного успеха, чего и следовало ожидать, исходя из его послужного списка.